Паутина

Амфитеатров Александр Валентинович

— A если останется? — спросилъ Матвй, круто остановясь. Модестъ сдлалъ равнодушно-сожалительное лицо.

— Что же длать? Лоттерея! Придется Григорію перестрадать нкоторое разочарованіе.

— За что?

— За науку, что въ жизни не все медъ, случается глотнуть и уксусной кислоты.

Матвй рзко отвернулся отъ него и сталъ безцльно перекладывать книги на стол.

— Несправедливо и зврски жестоко, Модестъ.

Модестъ всталъ, бросилъ папиросу и подошелъ къ Матвю.

— Погоди. Давай разсуждать хладнокровно. Сейчасъ Григорій влюбленъ въ Аглаю, какъ дикарь, грубо, слпо, безразсудно. Отдать Аглаю ему, такому, какъ онъ есть, было

бы позоромъ, нравственнымъ убійствомъ, скотствомъ. Не возражай: это я говорю, не ты говоришь. Согласія не требую. Свою мысль развиваю. Но Аглая для него именно Рахиль, ради которой, если бы дана была ему хоть малйшая надежду, онъ готовъ работать семь и еще семь лтъ. Затмъ дв возможности. Развиваясь, онъ — либо сдлается достойнымъ Аглаи, и тогда почему ей, въ самомъ дл, не выйти за него замужъ? Либо онъ пойметъ, что выбралъ себ Рахиль неподходящую, и тогда общаніе падаетъ само собою.

Матвй глубоко задумался.

— Можетъ быть, ты и правъ… — произнесъ онъ медленно, голосомъ человка, нашедшаго неожиданный выходъ изъ трудной задачи, — можетъ быть, ты и правъ…

Модестъ, ободренный, подхватилъ.

— Григорій парень, по-своему, по первобытному, не глупый. Онъ оцнитъ, что мы, вс трое, ему добра желаемъ. Въ случа краха нашей интриги, мы, такъ и быть, попросимъ y него прощенія, a онъ насъ, тоже такъ и быть, извинитъ.

Матвй, не отвчая, задумчиво его разглядывалъ. Потомъ, безъ отвта же, улыбнулся.

— Многіе считаютъ тебя злымъ, a вдь, въ сущности, ты добродушенъ.

Что-то язвительно укусило Модеста за сердце.

Матвй продолжалъ:

— Я не умю не врить людямъ, и потому посмяться надо мною легко… Но, если ты вполн серьезно…

— Я серьезенъ, какъ три дня похороненный нмецъ и, притомъ, неокантіанецъ, докторъ философіи.

— Тогда — вотъ. Григорій — благодарная натура. Изъ него можетъ выйти и долженъ выйти, если мы его не погубимъ, хорошій человкъ. Если бы между нимъ и Аглаей возникла искренность любви, то — да освятится ихъ бракъ. A классовыя перегородки, въ моихъ глазахъ, — чепуха. Съ моей точки зрнія, — если ужъ браки непремнно нужны и нельзя безъ нихъ, то необходимы именно демократическіе браки. Ими совершенствуется человчество. Уничтожается аристократизмъ особи, который есть величайшее зло цивилизаціи, и нарождается аристократизмъ массъ, которымъ осуществится истинная культура и познается Богъ. Но для того надо, чтобы совершенствующая сторона была сильне другой и могла вытянуть ее на свой уровень…

— Такъ я и предлагаю, — замтилъ Модестъ положительнымъ голосомъ, но сверкнувъ двусмысленнымъ огонькомъ въ глазахъ.

— Да, да, я понимаю, что ты именно такъ предлагаешь.

Матвй торопливо и согласно закивалъ головою.

— Единственно, что меня смущаетъ въ твоемъ предложеніи, это — что оно иметъ исходомъ такой рискъ неисполненія, что… я, право, не знаю, какъ опредлить… Тутъ возможность не то, что обмана, но чего то около обмана… И отъ этого будетъ такъ же нехорошо на совсти, какъ отъ дйствительнаго обмана, и я этого на себя принять не могу…

— Мы, юристы, — спокойно сказалъ Модестъ, — называемъ это «около обмана» введеніемъ въ невыгодную сдлку… Операція, конечно, не блестящая въ этическомъ отношеніи, и даже законъ ее не весьма одобряетъ… Но, любезный мой Матвй, элементъ невыгодности и можетъ, и долженъ быть устраненъ совершенною откровенностью отношеніи… Съ самаго начала надо поставить дло ясно и договориться до конца. Чтобы — безъ темныхъ словъ, безъ несправедливыхъ

упрековъ и угрызеній въ будущемъ… Entweder — oder. Хочешь быть мужемъ Аглаи? Вотъ теб — три года… довольно ему трехъ лтъ?

Матвй кивнулъ головою.

— Слдовательно, становись, машина, на рельсы, какъ ты картинно выразился, и иди къ назначенной станціи!.. будь рыцаремъ, Іаковъ Месопотамскій, завоевывай сердце своей Рахили!.. Дойдешь до станціи, успешь, во время перегона, завоевать Рахиль, — торжествуй! твое счастье!.. Не дошелъ, не усплъ…

Матвй задумчиво слушалъ.

— Да, тутъ нужно честно, — сказалъ онъ. — Лучше жестоко, но честно.

— Какъ въ аптек, — сказалъ Модестъ.

— Честно и цломудренно…

— О, что касается цломудрія, то, разъ я предлагаю свои услуги, — мое дло и блюсти результаты, — усмхнулся Модестъ.

Матвй опять не обратилъ вниманія на двусмысленность его словъ и говорилъ, съ горящими глазами:

— Не надо налагать на себя оковы, обманываться нерушимостью обязательствъ и клятвъ. Человкъ долженъ быть свободнымъ и другого человка свободнымъ же оставлять. Пусть отношенія будутъ не связаны и правдивы. Какъ бы они ни были худы, все же лучше обмановъ предвзятости. Отойти отъ человка съ разбитымъ сердцемъ — больно. Отойти съ сердцемъ, облитымъ помоями лжи, ужасно, грязно, жестоко…

— Повторяю теб: доврь эти отношенія мн, — и я устрою ихъ въ лучшемъ и красивйшемъ вид, въ какомъ только они возможны… Что, въ самомъ дл! Надо же и мн когда-нибудь сдлать, такъ называемое, доброе дло… И вотъ что, Матвй: я хотлъ бы, чтобы, во-первыхъ, этотъ разговоръ нашъ остался между нами…

Матвй согласно кивнулъ.

— Во-вторыхъ, чтобы вся эта наша, такъ сказать, антреприза была предоставлена исключительно мн, и даже ты самъ не подавалъ бы вида, что о ней знаешь, — не только другимъ… ну, Виктору хотя бы… Ивану, Симеону, Зо… но и самой Агла, самому Григорію… понялъ? общаешь? Покуда, словомъ, они сами съ тобою не заговорятъ… Понялъ?

— Я понялъ, но зачмъ теб это? Я не люблю тайнъ… У меня ихъ нтъ…

— Затмъ, чтобы предразсудки и глумленія не окружили моего плана съ первыхъ же шаговъ… Онъ, планъ мой, пойдетъ по очень тонкому канату и въ разрзъ со взглядами и мнніями многихъ, если не всхъ… Мы говорили о демократическомъ брак. На словахъ то и въ отвлеченномъ представленіи восхвалять его — много мастеровъ и охотниковъ. Но — когда — «угодно ль на себ примрить»? — когда демократическій бракъ становится вдругъ конкретною возможностью въ твоемъ собственномъ дом, — тутъ, братъ, нужно вотъ такое истинно реальное отреченіе отъ предразсудковъ, какъ y насъ съ тобою… Не то, что бояринъ Симеонъ, но даже офицеръ Иванъ, на что смиренъ, и тотъ, можетъ быть, противъ насъ на стну ползетъ…

— Ты правъ.

— Конечно, правъ. Я всегда правъ. Ты меня не знаешь близко, a я — предусмотрительный человкъ, благоразумный… Надо беречь отъ дурныхъ и завистливыхъ воздйствій и вліяній и ихъ договоръ, и собственную совсть… Если я самостоятельно проиграю свою игру, это будетъ честное несчастіе, въ которомъ я предъ жертвами проигрыша неповиненъ и могу смло смотрть имъ въ глаза. Но, если я не сумю уберечь ихъ отъ зависти, злобы, предательства, ревности, насмшекъ, то я окажусь не только плохимъ игрокомъ, но и мошенникомъ, обманщикомъ, вполн достойнымъ, чтобы его ненавидли и презирали, какъ измнника, — именно, какъ ты выразился, видящаго въ людяхъ что-то врод пшекъ, передвигаемыхъ ради его выгоды или забавы.