Паутина
Шрифт:
Видла она, что не по любви къ ней онъ бснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачмъ все это вскрылось и зацпило его срамомъ своимъ… И — впервые въ жизни — ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпла съ сухими глазами и — опять — только и сказала ему:
— Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мн въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..
Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно ухала изъ Москвы…
VIII
И вотъ Епистимія опять на родин, живетъ отдльно отъ сестры на квартир, перевариваетъ внутреннюю муку свою, провряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вмсто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ бды, но тоски въ душ еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гнва, отвращенія къ себ самой, будто къ луж вонючей, — и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, — и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и вылпитъ изъ нея, рабы своей… И въ такія минуты — одно ей спасеніе: бжитъ къ сестр, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ… просвтляетъ, какъ уметъ, дтскую душу и свтомъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.
Много денегъ y Епистиміи, по ея одинокому мщанскому двичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она цлью — накопить Гришутк, къ совершенному возрасту его, хорошее состояніе, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безбдственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный человкъ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистиміи, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на недлю, возвратить черезъ мсяцъ, да, за промедленіе, по дворянской амбиціи, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистимія давно получила отъ Ольги Львовны отпущеніе, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистимія опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ дом y нихъ человкомъ. И, когда въ неурядиц безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаос разнообразно подростающихъ дтей (Зо тогда шелъ четвертый годъ, a Агла восьмой, a Модесту — семнадцатый) становится въ семь ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ Викторъ Андреевичъ выбгаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидкіе волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недорзанный волкъ:
— Да пошлите же за Епистиміей Сидоровной! Авось, хотя она уйметъ этотъ шабашъ бсовскій…
И, когда Епистимія приходить, въ дом, въ самомъ дл, водворяется порядокъ. У Зои въ рукахъ оказываются какія то глиняныя птички, Аглая разсматриваетъ картинки въ «Задушевномъ Слов«, Викторъ убждается, что, чмъ колотить Матвя линейкою по голов, лучше имъ вчетверомъ, съ Гришуткою Скорлупкинымъ и другимъ одиннадцатилтнимъ парень комъ, изъ Епистимьиной же родни, по имени Иляткою, играть изъ Жюль Верна въ путешествіе къ центру земли; старющая Ольга Львовна перестаетъ скитаться изъ комнаты въ комнату по слдамъ старющаго Виктора Андреевича, напрасно ревнуя его къ бонн и гувернантк; a Викторъ Андреевичъ, свободно вздохнувъ, среди наступающей тишины, вдругъ находитъ идею, которая вилась вокругъ думнаго чела его цлое утро, да все не давалась, спугиваемая дтскимъ шумомъ и взглядомъ ревнивой жены: какъ, имя въ карман всего на всего сто рублей, уплатитъ онъ на будущей недл въ банкъ 500 рублей процентовъ, починитъ конюшню, пошлетъ деньжонокъ Симеону въ Москву и кадету-Ивану въ Петербургъ. По часу и больше сидитъ онъ иногда, запершись съ Епистимией, совтуясь объ отчаянно плохихъ длахъ своихъ, и — странное дло! — Ольга Львовна, твердо, хотя и незаслуженно, увренная, что супругъ ея ни одной юбки не пропуститъ безъ того, чтобы не поухаживать, нисколько его къ Епистиміи не ревнуетъ, хотя Епистимія, на 28-мъ году жизни, еще очень и очень недурна, a ея прошлое барын больше, чмъ кому-либо, извстно. Она другъ и повренная Ольги Львовны, постоянная кредиторша и спасительница ея дыряваго и зыбкаго хозяйственнаго бюджета. Продать жемчугъ? заложить серебро? кто же это можетъ сдлать лучше и секретне Епистиміи Сидоровны? Она мчится куда то съ таинственными узлами, a возвращается безъ узловъ, но съ деньгами… И слышится въ барыниной спальн ея прерывистый шепотъ:
— Что хочешь, длай… не даетъ больше… ужъ я ругалась-ругалась… эіопъ! говорю, — вспомни барынины благодянія…
— Ничего, Епистимія Сидоровна, спасибо теб, я обойдусь…
— Изъ за процентовъ тоже… ну, статочное ли дло: ломитъ двнадцать годовыхъ? Я, матушка барыня, не уступила: довольно съ него, Искаріота, десяти…
— Ахъ, Епистимія Сидоровна, еще разъ спасибо теб, но, право, я въ такихъ тискахъ, что и двадцать спроситъ — дашь, да поклонишься.
— Какъ можно, барыня! упаси Господь! Это даже слушать страшно.
A между тмъ, вещи то изъ таинственныхъ узловъ лежатъ себ въ сундукахъ на ея квартир, и эіопъ, и Искаріотъ этотъ мнимый, корыстолюбіе котораго она столь энергично клеймить, — въ дйствительности — никто иной, какъ сама она Епистимія Сидоровна Мазайкина, любезно-врная Епистимія, какъ иронически зовутъ ее Сарай-Бермятовы.
Что она Сарай-Бермятовыхъ чиститъ и тащитъ съ нихъ, правда, осторожною и деликатною рукою, но за то все, что только можетъ, замчаетъ кое кто со стороны… Между прочими, суровый, врный слуга — крпко уважаемый Епистиміей — угрюмый Евсй Скорлупкинъ.
— Сестрица! Вы бы хоть поосторожне, — сдерживаетъ онъ ее, — надо совсть имть…
Она складываетъ руки и умоляюще смотритъ на него прекрасными синими глазами:
— Братецъ! не осуждайте… Ну что? Все равно: не сегодня, завтра рухнутъ… Чмъ чужимъ въ лапы, лучше же я свою пользу возьму…
— Оно такъ, да все же…
— Братецъ! Кабы я для себя… Для Гришеньки стараюсь… все ему пойдетъ…
И умолкали упреки на устахъ суроваго Евся, потому что сына онъ любилъ паче жизни и чести своей.
Изъ семьи Сарай-Бермятовыхъ особыя отношенія сложились y Епистиміи съ Модестомъ, котораго она, по возвращеніи изъ Москвы, застала гимназистомъ шестого класса. Она сразу замтила въ немъ большое сходство съ Симеономъ, и наблюденіе это наполнило ее тоскливою злобою.
— Такой же змй изъ зменыша выростетъ!
И, такъ какъ, несмотря ни на что, продолжала она Симеона любить до того, что часто пролеживала въ горькихъ слезахъ напролетъ безсонныя ночи, то этотъ мальчикъ сталъ для нея какъ бы символомъ той отрицательной части, которую она сознавала въ своемъ сложномъ чувств къ Симеону. Модестъ для нея сталъ Симеономъ вн любви къ Симеону. Наблюдая Симеона, она могла мучительно страдать отъ сознанія его грубости, сухости, разврата, эгоизма, но не могла — до сихъ поръ не могла! — относиться къ нему съ тмъ холодомъ ненависти, съ тмъ мстительнымъ злорадствомъ, съ тою послдовательностью глубоко затаенной, но тмъ боле прочной вражды, которыхъ ей противъ него такъ хотлось… Но, разглядвъ въ Модест второго будущаго Симеона, только еще вдобавокъ съ фантазіями, лнтяя и безъ характера, она перенесла на него вс недобрыя чувства, которыхъ не сумла имть къ Симеону настоящему. По наружности не было лучшихъ друзей, чмъ Модестъ и Епистимія, a — въ дйствительности, Епистимія даже сама не отдавала себ полнаго отчета, насколько она презираетъ и ненавидитъ этого опаснаго мальчишку, вымещая на копіи гнвъ, который была безсильна выместить на оригинал. И все, что есть хорошаго и положительнаго въ Модест, возбуждаетъ въ ней вражду и жажду испортить и разрушить. И все, въ чемъ онъ противенъ и гадокъ, радуетъ ее какою то зминою радостью.
— Погоди ты y меня, материнское утшеніе! — со злобою думаетъ она, сочувственно улыбаясь глазами и ртомъ, когда Ольга Львовна поетъ хвалы уму, способностямъ и блестящимъ успхамъ Модеста:
— Это геній растетъ въ нашей семь! настоящій геній!
На семнадцатомъ году Модеста Епистимія сдлала его своимъ любовникомъ — безъ всякой страсти, съ холоднымъ цинизмомъ профессіональной развратницы, исключительно ради удовольствія надругаться надъ его юностью такъ же, какъ когда то Симеонъ надъ ея молодостью надругался. Развратила мальчишку и сейчасъ же и оборвала эту короткую связь, очень ловко передавъ Модеста въ распоряженіе одной изъ самыхъ распутныхъ и извращенныхъ бабенокъ губернскаго города. Эта госпожа обработала будущаго генія такъ, что онъ едва кончилъ гимназію и въ университетъ вошелъ неврастеникомъ и алкоголикомъ, съ притупленною памятью, быстро утомляющеюся дятельностью мысли, отравленной 24 часа въ сутки иллюзіями и мечтами эротомана… A въ молодежи тогда какъ разъ начиналось то помутнніе декаданса, которое, во имя Діониса и революціи плоти, вылилось потомъ ливнемъ порнографіи въ литератур и половыхъ безобразій, и преступленій въ жизни. Нырнулъ въ эту пучину Модестъ и вынырнулъ таковъ, что даже возвратившійся въ то время на родину Симеонъ, всякое видавшій, только руками развелъ предъ удивительнымъ братомъ своимъ:
— Хорошъ!
A старики, тмъ временемъ, стали подбираться съ этого на тотъ свтъ. Первымъ ушелъ изъ міра Викторъ Андреевичъ, унесенный апоплексическимъ ударомъ ровно черезъ недлю посл того, какъ хинью пошло съ аукціона послднее именьице Ольги Львовны, заложенное, перезаложенное и стоившее Сарай-Бермятовымъ столькихъ процентныхъ платежей, что врядъ ли не трижды покрыли они и самый капиталъ. За Викторомъ Андреевичемъ, какъ врный оруженосецъ за своимъ рыцаремъ, вскор послдовалъ угрюмый Евсй. Ольга Львовна тоже не надолго пережила мужа: всего два года ревновала она ко всмъ память его, какъ при жизни ко всмъ ревновала его живого. И y дворянъ Сарай-Бермятовыхъ, и y мщанъ Скорлупкиныхъ оказались новые домодержатели: въ дворянской семь — Симеонъ, въ мщанской — Епистимія. Потому что не доврила она идола своего Гришутку вздорной баб матери и, по смерти Евся, поселилась вмст съ овдоввшею сестрою, чтобы имть за мальчикомъ постоянный надзоръ, котораго не чаяла отъ Соломониды.