Паутина
Шрифт:
Правду-ли, нтъ-ли говорили злые языки, врно было одно: Васю Мерезова Иванъ Львовичъ любилъ, насколько лишь способна была его насмшливая натура, — племянниковъ же Сарай-Бермятовыхъ не хотлъ знать. Васю Мерезова считали непремннымъ наслдникомъ дяди Лаврухина, о Сарай-Бермятовыхъ говорили съ сожалніемъ:
— Неужели онъ даже никакихъ крохъ не бросить этимъ несчастнымъ? Такъ-таки и достанется все этому Васьк-шалуну?
Впрочемъ, даже и тутъ имя Васьки-шалуна произносилось съ ласковою улыбкою, потому что, при всхъ своихъ безпутствахъ и дурачествахъ, ужъ очень симпатиченъ уродился паренекъ: широкая великодушная натура, озаренная безграничнымъ весельемъ, доброжелательствомъ и ласкою ко всему міру…
Несмотря на антипатію Ивана Львовича къ Сарай Бермятовскому «отродью», Симеонъ Сарай-Бермятовъ оказался управляющимъ длами Лаврухина. Устроилъ ему это отецъ его университетскаго товарища Вендля, старый дисконтеръ Адольфъ Исааковичъ Вендль, одинъ изъ немногихъ людей, которыхъ Иванъ Львовичъ удостоивалъ чего-то врод уваженія.
— За Адольфомъ Вендлемъ y меня въ альбом не записано ни одной глупости, съ удивленіемъ говорилъ онъ.
И прибавлялъ со вздохомъ:
— Во всей губерніи одинъ умный человкъ, да и тотъ жидъ.
A Вендль, еще при первомъ знакомств, приглашенный расписаться въ альбом глупостей Ивана Львовича, не уклонился и написалъ нчто, но — по-еврейски, a перевести отказался. Иванъ Львовичъ сталъ втупикъ. Узнать, что написалъ Вендль, ему крпко хотлось, a знакомымъ евреямъ показать боялся: вдругъ Вендль написалъ что-нибудь такое, что сдлаетъ его, Лаврухина, смшнымъ? Наконецъ онъ ухитрился: сфотографировалъ автографъ Вендля и послалъ снимокъ въ Петербургъ къ знакомому оріенталисту, какъ будто бы текстъ, встрченный имъ въ рукописи. Переводъ пришелъ:
— Веселый мудрецъ! Если бы теб удалось собрать сюда глупости даже всего міра, поврь: всъ ихъ не перетянетъ тяжесть глупости потерять время, которое ты употребилъ, чтобы ихъ собрать…
Доволенъ афоризмомъ остался Лаврухинъ или нтъ, неизвстно, но тонкость того обстоятельства, что Вендль отчиталъ его на язык, недоступномъ губернскому обществу, онъ оцнилъ весьма и сталъ относиться къ старику съ большимъ вниманіемъ.
Когда Вендль, по смерти стараго лаврухинскаго управляющаго, рекомендовалъ Ивану Львовичу пригласить новымъ Симеона Сарай-Бермятова, Лаврухинъ съ изумленіемъ воскликнулъ:
— Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
— Можете, — отвчалъ старикъ, — но не ране, чмъ черезъ годъ.
Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинскія глумленія, включительно до милаго предложенія — красть, но въ мру… ха-ха-ха! не зарываться… иначе… ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мн и родня… ха-ха-ха!
— Сколько же именно я могу красть? — спокойно спросилъ Симеонъ.
Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиціи, но самолюбіе не позволило спасовать.
— Мн кажется, любезнйшій племянникъ, — ха-ха-ха! — что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, — ха-ха-ха! — ршаетъ только своя рука владыка… ха-ха-ха!
— Нтъ, — еще спокойне возразилъ Симеонъ, — я въ дловыхъ отношеніяхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мн жалованье, дв тысячи рублей въ годъ. Этого мн по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мн добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ — сколько же вы разршаете мн красть?
Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:
— Гмъ… — замычалъ онъ, еще не желая сдаться, — ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ… ну, если въ размр годового жалованья? это васъ удовлетворить?
— Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.
— Сколько же вы желаете?
— Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.
— Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?
— Потому, — сухо объяснилъ Симеонъ, — что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысяч, a мн, какъ работнику, не грхъ взять себ и полторы, то выйдетъ…
Иванъ Львовичъ покраснлъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго смха:
— Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей… Хорошо-съ… Можете… красть въ этомъ размр.
Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управленіе лаврухинскими длами, оснила его одна идея:
— Во что бы то ни стало, покорить себ умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его наслдство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго раздла: половина ему, половина намъ.
«Намъ» скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:
— Половина ему, половина мн.
Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ дламъ истинно желзную энергію и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая экономіями втрое, вчетверо свою условленную «кражу», напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его малйшія желанія. Не то, чтобы дядя вовсе не оцнилъ его стараній; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дяд хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, — и все положеніе, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниманія старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досадне было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ, относился онъ къ кузену дружески, искренно сожаллъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ — «для кузинъ».
— Получить наслдство, — пожалуй, еще расщедрится великодушно, — со злобою думалъ Симеонъ, — выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнваюсь… благодтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!
Мерезовъ къ ждущему его наслдству относился съ безпечностью человка, настолько увреннаго, что оно — его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ — незаведенные драгоцнные часы, стрлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ город находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслднику иначе и нельзя!