Паутина
Шрифт:
Старикъ нашелъ, что Епистимія права, и хотлъ тотчасъ же исправить ошибку, старое завщаніе уничтожить, a новое написать опять въ пользу Мерезова. Но Епистимія возстала и противъ этого плана. Она говорила, что Симеонъ не изъ тхъ людей, которыми можно такъ швыряться: сегодня ты богачъ, завтра — нищій. Онъ золъ, гордъ, мстителенъ, игрушкою быть не захочетъ, роль пугала не приметъ, оскорбленія не простить. A отомстить y него средствъ въ рукахъ много: мало того, что онъ умышленно можетъ нанести Ивану Львовичу страшные убытки по управляемымъ имъ дламъ, но — просто — уже одинъ уходъ его сейчасъ отъ длъ вызоветъ въ нихъ жестокую путаницу и обойдется во многія тысячи.
— Вольно же вамъ было довриться этакому чорту, прости Господи!
Иванъ
— Какъ же, по твоему, намъ теперь быть то? — впервые зашамкалъ онъ, въ волненіи, омертвлыми губами, выдавая, какой онъ дряхлый старикъ.
— Ой! что вы! какая я вамъ совтница! У меня умъ бабій: комаръ мозгу на носу принесъ, по дорог половину растресъ…
Но, такъ какъ Иванъ Львовичъ настаивалъ, то высказалась, что она бы стараго завщанія не уничтожила: пусть Симеонъ Викторовичъ думаетъ, что онъ наслдникъ, — и не злобится, но старается, a на Васеньку, дйствительно, будетъ хоть какая нибудь острастка. Но, такъ какъ въ живот и смерти Богъ воленъ, то, на случай внезапной кончины своей, Иванъ Львовичъ долженъ составить новое завщаніе, но тайно — такъ, чтобы о немъ не знали ни Вася Мерезовъ, ни Симеонъ Сарай-Бермятовъ, и поручить его на храненіе нотаріусу, въ банкъ, либо вообще врному человку…
Иванъ Львовичъ замоталъ головою и ршительно сказалъ:
— Теб. Держи y себя, a посл смерти моей передашь Василію… Пусть знаетъ, какая онъ противъ меня, старика, былъ свинья.
Самое трудное теперь было составить завщаніе, — такъ какъ предшествующее было нотаріальнымъ, то и это, его отмняющее, должно было быть нотаріальнымъ же, — въ секрет отъ Симеона. Для этого старикъ Лаврухинъ услалъ Симеона въ Казань продавать принадлежавшій ему домъ. A когда Симеонъ возвратился, y Епистиміи въ сундук лежалъ документъ, по которому Лаврухинскіе капиталы опять переходили главною своею массою къ Вас Мерезову; ему же, Симеону Сарай-Бермятову, въ вознагражденіе понесенныхъ имъ трудовъ, Иванъ Львовичъ завщалъ пожизненную пенсію въ 3750 р. въ годъ. Самой Епистиміи Иванъ Львовичъ записалъ не весьма щедро — всего тысячу рублей единовременно. Ей было все равно, — хоть и ничего не оставляй: сознательно отдавая въ ея руки документъ, Иванъ Львовичъ безсознательно отдалъ въ ея же руки и судьбу обоихъ своихъ наслдниковъ — и Василія, и Симеона.
— Оба вы тутъ подо мною, мои голубчики, — думала она, посиживая худымъ, костлявымъ тломъ своимъ на крышк сундука. Чмъ хочу, тмъ обоихъ и оберну.
A Вася Мерезовъ все метался за границею по слдамъ своей обольстительницы. И не было о немъ ни слуха, ни духа.
А, три мсяца спустя, по написаніи того завщанія, которое лежало теперь подъ крышкою Епистимьина сундука, въ ночь съ 31 августа на 1 сентября, вторичный припадокъ грудной жабы задушилъ Ивана Львовича Лаврухина. И, такъ какъ отмняющее завщаніе осталось спокойно лежать подъ крышкою Епистимьина сундука, то Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ сдлался капиталистомъ, a передъ Васею Мерезовымъ насмшливо осклабила ротъ свой нетерпливо поджидавшая нищета.
Не сразу, все-таки, дались Симеону Викторовичу лаврухинскіе капиталы. Если самъ Мерезовъ оказался достаточно безпечнымъ, чтобы затять процессъ, то нашлось довольное число бдныхъ родственниковъ, къ тому охочихъ, въ расчет не столько его выиграть, сколько сорвать отступного. Но не на таковскаго напали. Въ тяжкихъ усиліяхъ завоевавъ свое достояніе, суровый побдитель держался, будто когтями желзными, за каждую копейку. По смерти дяди, онъ, до разршенія всхъ споровъ по наслдственному имуществу, перехалъ изъ Лаврухинскихъ палатъ въ старый Сарай-Бермятовскій домъ. Созвалъ на жительство братьевъ и сестеръ, которые, за время его похода за золотымъ руномъ, успли вс вырости въ взрослыхъ людей, — одна Зоя еще
Претензій противъ Симеона выставлено было множество, — даже Вася Мерезовъ не устоялъ противъ соблазна атаковать его черезъ какого-то боле веселаго, чмъ толковаго, адвоката. Но кончались эти претензіи безъ процессовъ, встрчаясь съ опредленнымъ правомъ наслдователя, уничтожавшимъ всякую спорность. Такъ прошло полтора года до того дня, когда Вендль поздравилъ «Симеона Побдителя» съ счастливымъ окончаніемъ всхъ хлопотъ, и Симеонъ гордо принялъ поздравленіе.
Что такое человческая молва?
Ни одна душа въ город, кром Епистиміи, не знала объ исчезнувшемъ завщаніи. Подписавшіеся срые свидтели усланы были ею чуть не за тридевять земель, одинъ жилъ въ Керчи, другой въ Архангельск, да, по темнот своей, даже и не подозрвали важности документа, подъ которымъ заставили ихъ расписаться тетенька Епистимія и хорошо оплаченный нотаріусъ. Послдній ршительно не видлъ ничего незаконнаго въ совершающемся акт, a потому и легко уважилъ просьбу самого же Лаврухина, чтобы не посвящать въ тайну его и свидтелей. Онъ такъ отбарабанилъ имъ текстъ завщанія, что простаки, подъ словеснымъ горохомъ этимъ, только хлопали глазами, пока не услыхали протяжно-повелительнаго:
— Распишите-есь…
И, тмъ не мене, молва о томъ, что было завщаніе въ пользу Мерезова, да исчезло, упорно плыла по городу. И особенно усердно поплыла она, когда досужіе умы и злые языки открыли фактъ, что кончина Ивана Львовича Лаврухина въ ночь съ 31 августа на первое сентября почти совпала съ пожаромъ, до тла опустошившимъ одну изъ нотаріальныхъ конторъ, пользовавшуюся незавидною репутаціею; a самъ нотаріусъ, игравшій тмъ временемъ въ клуб въ карты, будучи извщенъ о пожар, чмъ бы спшить домой, пошелъ въ уборную и пустилъ себ пулю въ високъ. Увряли, будто извстіе объ этомъ пожар и самоубійств и вызвало y Ивана Львовича тотъ припадокъ, который свелъ его въ могилу. Слдствіе по длу о пожар y нотаріуса и самовольной его смерти хорошо выяснило, что причиною были растраты крупныхъ ввренныхъ суммъ и мошенничества по документамъ одного изъ мстныхъ банковъ. Но молва упряма. Безъ всякихъ данныхъ и доказательствъ твердила она, прозорливая, наобумъ, что все это, можетъ быть, и такъ, но при чемъ то тутъ и покойный Лаврухинъ, и неожиданная его милость къ Симеону Сарай-Бермятову, и попранныя права Васи Мерезова, и любезноврная Епистимія.
A въ одинъ грозный для Симеона день, когда онъ хотлъ заплатить Епистиміи общанныя ей десять тысячъ рублей, она вдругъ отклонила деньги, говоря, что платить ей не за что, такъ какъ она не сумла отстоять Симеона отъ новаго завщанія; что молва совершенно права, и оно, дйствительно, существуетъ, и она — его хранительница; но пусть Симеонъ Викторовичъ не безпокоится: она ему не злодйка, a другъ, и ежели онъ къ ней будетъ хорошъ, то и она къ нему будетъ хороша:
— И владйте вы лаврухинскими капиталами спокойно, — ничего то ничегошенько мн отъ васъ не надо, памятуя вашу ласку и питая благодарность къ вашимъ родителямъ.
Тщетно испуганный, уничтоженный, разбитый, Симеонъ пробовалъ торговаться и деньгами выкупить себ свободу отъ проклятаго документа. Епистимія только обиженно поджимала губы, да отемняла грустью непонятаго благородства свои прекрасные синіе глаза.
Много съ тхъ поръ имли они такихъ свиданій — и каждое изъ нихъ доводило Симеона до благо каленія и очень тшило ее, мстительную, a еще боле практическую — не спша, систематически проводящую давно задуманный, трудный, ей одной извстный планъ.
Онъ не совсмъ вызрлъ въ событіяхъ, но — нечего длать, приходится съ нимъ спшить. Сегодня она видла Симеона въ состояніи такой взвинченности, когда дальше нельзя: лопнетъ слишкомъ натянутая струна, и пошла къ дьяволу вся музыка… Онъ не можетъ больше выносить неизвстности… Такъ или иначе, добромъ или худомъ, a надо имъ развязаться…