Паутина
Шрифт:
Дядя зналъ вс похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайн тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дяд, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмст, даже скептическій дядя задумывался про себя:
— Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дл, порядочный человкъ?!
Симеона онъ смутно чувствовалъ и нкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ посл своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:
— Ну, что вы скажете за моего молодого человка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвтилъ:
— Нтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…
Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрлъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…
— Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, — пояснилъ тотъ.
Вендль стряхнулъ платокъ.
— Экзаменъ?
— На наслдника моего экзаменъ, — насильственно засмялся Лаврухинъ.
Вендль съ шумомъ высморкался.
— Ну, и что же тутъ для васъ дурного?
— A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя человкъ и мрку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взгляд его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, околешь и оставишь мн приличную часть твоихъ капиталовъ?
— Но вдь вы капиталовъ ему не оставите?
— Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?
Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:
— Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!
— Нехай?
— Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому человку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.
Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ тломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ смшонъ, какъ вс.
Часто старики вели рчи о дйствительныхъ наслдникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось утшать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу — Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.
— Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра — цлый выкрестъ…
— Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществ его балуютъ. Онъ таки себ довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный человкъ въ город. И, такъ какъ онъ, бдняжка, иметъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ тлосложеніи, можетъ быть самый модный человкъ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій совть, даже князья и графы, потому что вс знаютъ, — Левъ Вендль — парижская штучка, ужъ если что надто на Льв Вендл или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, послдній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насмшливый, то онъ длаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изувчить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ смшные стихи, a въ обществ нашихъ еврейскихъ двицъ онъ зваетъ и увряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго плна. A христіанскія двицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче, когда я умру, и он его зовутъ — «нашъ губернскій Гейне», и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себ любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому человку одна такая археологическая колонна? И онъ здилъ съ нею въ какую-то Исландію и влзалъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный человческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медвди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не подетъ вдругъ вотъ такъ себ, ни за чмъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой здилъ и возилъ съ собою примадонну, которая старе всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе стоило ему двадцать дв тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Нтъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадонн… Ну, скажите мн, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ человческій смыслъ, и чмъ себя забавляетъ это еврейское дитя?!
IX
Въ одинъ печальный день мстныя газеты огласили траурное объявленіе о скоропостижной кончин Адольфа Исааковича Вендля. Смерть пріятеля поразила Лаврухина страшно. Повліяла она и на Симеона, только иначе. На глазахъ его свершилось какъ разъ то, о чемъ онъ мечталъ, только — не по его адресу. Его университетскій товарищъ и близкій пріятель, Левъ Адольфовичъ Вендль, получилъ въ наслдство отъ отца громадное богатство. И зрлище этого «счастья», которое оказалось такъ возможно и близко, наполнило его мысли новою завистью и новою ршимостью.
Вскор посл смерти стараго Вендля старикъ Лаврухинъ сказалъ Симеону:
— Перезжай-ка, братъ, ко мн на житье, a то въ дом y меня Сахара какая-то… одн лакейскія рожи… скучаю… еще заржутъ… ха-ха-ха! боюсь…
— Вася же всегда при васъ, — осторожно возразилъ Сарай-Бермятовъ, котораго это предложеніе и обрадовало, и смутило, какъ шагъ, быстро приближающій къ задуманному завоеванію.
Старикъ нахмурился и сказалъ:
— Васька — онагръ, a не человкъ… Рыщетъ, да свищетъ… Вотъ уже десять дней, что я его не вижу, потому что онъ теноромъ въ цыганскій хоръ опредлился и необыкновенно серьезно относится къ своимъ служебнымъ обязанностямъ… A мн, старику, не съ кмъ словомъ обмняться… Да и по дламъ моимъ необходимо имть тебя ближе… Пожалуйста, перезжай… A то и дружба врозь…
Симеонъ исполнилъ желаніе старика. Сестеръ и меньшихъ братьевъ онъ устроилъ на житье въ учительскіе пансіоны, Модестъ былъ уже студентъ, Иванъ выходилъ въ офицеры. Старый Сарай-Бермятовскій домъ заколотили, a ключъ къ нему и надзоръ за нимъ получила любезноврная Епистимія.
Она въ это время стала относиться къ Сарай-Бермятовымъ не только напоказъ, но и въ самомъ дл много мягче, чмъ раньше. Подкупало ее то участливое вниманіе, съ которымъ относился къ ея Гришутк ровесникъ его, подростающій Матвй, и ровный, мягкій характеръ, вырабатывавшійся y старшей изъ двочекъ, Аглаи.
— Что-й-то, право? — изумлялась она, неизмнно встрчая со стороны двочки кроткую ласку, отзывчивую сердечность. — Словно и не Сарай-Бермятовская кровь… И на Лаврухиныхъ не похожа… Т вс злыдни, шпыни, коршунники… вонъ — Зойка въ ихъ родъ удалась… A Аглаюшка… ужъ не согршила-ли часомъ покойница Ольга Львовна съ какимъ-нибудь хорошимъ человкомъ?
Повліяло на нее и зрлище той энергіи, съ которою Симеонъ боролся съ бдностью, и ставилъ на ноги осиротвшую семью. Любовь къ нему давно угасла въ ея сердц, только злая тяжесть осталась отъ нея. Но тяжести было много и носить ее было трудно. И все, что могло облегчить и уменьшить эту тяжесть, было пріятно и принималось съ благодарностью. A въ числ такого было немаловажно сознаніе, что, хоть и растоптана ея молодость Симеономъ, да все же не вовсе безсердечному подлецу она себя подъ ноги кинула: вонъ какой вышелъ изъ него работникъ и дому старатель… Простить она ему ничего не простила и при случа сосчитаться была не прочь, но той настойчивой ярости, въ которой раньше кипли и смшивались въ ней отчаянія отвергнутой, но не умершей любви, и безсильной ненависти, уже не было; ее смнило не столько враждебное, сколько равнодушное и немножко злорадное любопытство: какъ Симеонъ вертится и выкручивается, — а, ну! «вывернись, попъ будешь!»