Паутина
Шрифт:
— То-то вотъ и есть! Эхъ ты!..
— Ты сегодня нервная какая то, — буря лицомъ, пробормоталъ онъ, — говорить нельзя: придираешься къ словамъ… Кажется, не трудно понять шутку… между своими…
— Ты думаешь? Наивенъ же ты, если не лжешь. Между своими! A Аникита Вассіановичъ мн чужой? Подобныя шутки въ наше время отправляютъ людей на вислицы и въ зерентуйскія стны…
Симеонъ молчалъ, и по упрямому лицу его Эмилія ясно видла, что, собственно говоря, онъ ршительно ничего не иметъ противъ того, чтобы Викторъ именно въ зерентуйскія стны и былъ заключенъ… И было ей и жаль, и противно…
— Глупая сантиментальность! — произнесла она, думая вслухъ, — и за что только я васъ, Сарай-Бермятовыхъ, люблю? Такъ, вотъ, застряли зачмъ то вы вс въ душ моей съ раннихъ годовъ двическихъ… и давно бы пора выкинуть васъ вонъ изъ сердца, какъ изъ вазы букетъ завядшій. A вотъ — не могу, держитъ что-то… Глупая сантиментальность!.. Но — берегись, не злоупотребляй, Симеонъ! не злоупотребляй!
Эмилія едоровна встала, хмуря, сдвигая къ переносью полуночныя брови свои.
— Ну-съ, — произнесла она ршительно и опять какъ бы приказомъ, — время не раннее… Еще разъ спасибо за честь, что вспомнилъ новорожденную, и тысяча эта, которую ты привезъ, — merci, — пришлась мн кстати, a теперь отправляйся: y меня дловыя письма не дописаны… A Мерезова ты мн, какъ хочешь, изволь устроить, — иначе поссоримся, это я теб не въ шутку говорю…
— Странная ты женщина, Эмилія! Ну, сама подумай, чего ты отъ меня требуешь? Сама же говоришь, что y него долговъ на пятьдесятъ тысячъ… Что же — прикажешь мн, что-ли, ни за что, ни про что подарить ему стотысячный кушъ: половину на расплату съ долгами, половину на новый пропой?
— Зачмъ сразу гиперболы?
— Да дешевле его на ноги не поставить…
— Долги можно и не сразу гасить. Если онъ половину заплатить, то обновить кредитъ и будетъ въ со стояніи жить, a Аникита Вассіановичъ дастъ ему хорошее мсто…
— Украсите вдомство! — злобно засмялся Симеонъ.
— Э! не хуже другихъ!
— Слушай, — быстро заговорила она, поспшно, обими руками поправляя прическу, что всегда длала, когда оживляла ее вдохновляющая мысль. — Я укажу теб путь къ примиренію… благодарить будешь! И волки сыты, и овцы цлы… Слушай: отчего бы теб не прикончить всей этой родственной непріятности въ родственномъ же порядк? Давай женимъ Васю на Агла… вотъ и сплетнямъ конецъ.
Сарай-Бермятовъ хмуро молчалъ, размышляя. Идея ему нравилась.
— За Аглаей всего пять тысячъ рублей, — нершительно сказалъ онъ. — Какая же она Мерезову невста?
— Отъ себя накинешь…
— Да! все отъ себя, да отъ себя!
— Знаешь, Симеонъ: иногда во время подарить единицу значитъ безопасно сберечь сотню.
Тонъ ея былъ значителенъ, и опять Симеонъ почувствовалъ угрозу, и опять подумалъ про себя:
— Вотъ оно!
— Я подумаю, — отрывисто произнесъ онъ, поднося къ губамъ руку Эмиліи.
— Подумай.
— Сомнваюсь, чтобы вышло изъ этого что-нибудь путное, но… подумаю… доброй ночи.
— До свиданья… A подумать — подумай… и совтую: скорй!..
— Вотъ оно! — снова стукнуло гд-то глубоко въ мозгу, когда Симеонъ, мрачный, выходилъ отъ Эмиліи едоровны и, на глазахъ козырявшихъ городовыхъ, усаживался въ экипажъ свой… — Вотъ оно! Гд трупъ тамъ и орлы…
Съ унылыми, темными мыслями халъ онъ унылымъ, темнымъ городомъ, быстро покинувъ еще шевелящійся и свтящійся центръ для спящей окраины, будто ослпшей отъ затворенныхъ ставень… На часахъ сосдняго монастыря глухо и съ воемъ пробило часъ, когда, поднимаясь въ гору, завидлъ онъ издали въ дому-казарм своемъ яркое окно, сообразилъ, что это комната Матвя, и, приближаясь, думалъ со злобою, росшею по мр того, какъ росла навстрчу сила белаго огненнаго пятна:
— Жги, жги, ацетиленъ то, святъ мужъ!.. Горбомъ не заработалъ, не купленный… О, отродья проклятыя! Когда я только васъ расшвыряю отъ себя? Куда угодно… только бы не видали васъ глаза мои, только бы подальше!
VI
За окномъ, позднее освщеніе котораго такъ возмутило Симеона Бермятова, происходилъ, между тмъ, разговоръ странный и лукавый… Гости давно разошлись. Иванъ, со слипшимися глазами, и Зоя, громко и преувеличенно звая и браня Аглаю, которая не возвратилась съ десятичасовымъ поздомъ и, стало быть, заночевала въ дачномъ мстечк y знакомой попадьи, — распростились съ братьями и пошли по своимъ комнатамъ спать. Остались вдвоемъ Матвй, свшій къ столу писать письма, да Модестъ, — онъ лежалъ на кровати Матвя, подъ красивымъ пледомъ своимъ, и, облокотясь на руку, смотрлъ на согнутую спину брата горящимъ взглядомъ, злымъ, насмшливымъ, хитрымъ…
— Такъ въ ложку меня? въ ложку пуговочника по тринадцати на дюжину? не годенъ ни на добро, ни на яркое зло? Ни Богу свча, ни чорту ожегъ? A вотъ посмотримъ…
И онъ лниво окликнулъ:
— Матвй!
— Что, Модя?
— Какъ теб понравилась ныншняя аллегорія остроумнаго брата нашего Симеона Викторовича, иже данъ есть намъ въ отца мсто?
— О Рахили?
— Да.
Матвй повернулся на стул, держа перо въ рукахъ, почесалъ вставочкой бровь и серьезно сказалъ:
— Я думаю, что, хотя онъ, по обыкновенію, говорилъ въ грубомъ практическомъ смысл, но символъ удаченъ, можетъ быть расширенъ, одухотворенъ… и, въ конц концовъ, Симеонъ, въ своемъ обобщеніи, правъ…
— Я того же мннія.
Модестъ закурилъ и нагналъ между собою и Матвемъ густой пологъ дыму.
— Этотъ споръ, — сказалъ онъ серьезно, — y насъ, какъ водится, соскочилъ на общія мста и, за ними, тоже, какъ водится, вс позабыли начало, откуда онъ возникъ… Ты, вотъ, все съ Скорлупкинымъ возишься…
— Да, — грустно вспомнилъ огорченный Матвй, — бдный парень… грубо и безжалостно мы съ нимъ поступаемъ…
— Ну, положимъ, и дубину же ты обрящилъ, — скользнулъ небрежно аттестаціей Модестъ, закутывая правою ногою лвую въ пледъ. — Знаешь, что я теб предложу? Пригласи меня на помощь. А? Отдай своего протеже мн. Я его теб обработаю, — даю слово… въ конфетку! право!
Матвй съ укоризною покачалъ головой.
— Посл того, какъ ты его сейчасъ самъ назвалъ дубиною?
— А, быть можетъ, именно это то обстоятельство и подстрекаетъ мое усердіе? Это очень гордый и лестный воспитательный результатъ — именно дубину взять и обтесать въ тонкій карандашъ, коимъ потомъ — чернымъ по блому — что хочешь, то и пишешь…
— Я стараюсь дать образованіе Григорію совсмъ не для того, чтобы онъ былъ моимъ карандашемъ, — слегка съ обидою возразилъ Матвй.
— Да? Я всегда говорилъ, что ты y насъ въ семь нчто врод благо дрозда или зеленой кошки… Почему Симеонъ не показываетъ тебя за деньги? Впрочемъ, время еще не ушло. A покуда мы обезпечены наслдствомъ.