Подгоряне
Шрифт:
ничего. Меньше макового зернышка, они тучей вьются над выжимками и норовят
обязательно попасть тебе в глаза, в рот и в ноздри. Никэ отплевывается и
матерится. Унгуряну стоит в сторонке. Подобно всем шоферам и трактористам,
он не упустит ни минуты для того, чтобы, привезя груз, немного передохнуть:
я, мол, свое дело сделал, а остальное - ваше дело. Силушка, однако, в нем
бурлит, взывает к действию. Повелеваемый ею, он берет дедушку за ремень
ватника
сброситьtстарика в ящик дробилки.
– Эй ты, сумасшедший!.. Я тебе не баран, чтобы громоздить меня на
плечи!.. Нашел с кем мериться силой, с древним дедом... Был бы я помоложе, я
бы вмиг тебя успокоил, ты б у меня не бесился, как мирской бык по весне!.. А
теперь не могу. Годы не те. Да еще и ключица у меня сломана. Вон идет
почтальон Василе. Борись с ним.
Ночи стали прохладными. Зимний воздух пахнет бодрящей свежестью снега,
а в деревне - еще и дымком от печных труб.
Весна, само собой, пахнет цветущими деревьями, пробивающейся на свет
молодой травкой, дымом or множества костров, на которых сжигаются
прошлогодние будылья, тыквенные и огуречные плети, прочий хлам и мусор.
Лето пахнет пылью, соломой, жнивьем, хлебом...
Но вот наступают осенние ночи с немыслимой смесью запахов, над которыми
доминирует кисловато-терпкий запах от хмельной игры молодого вина. Пройдет
еще немного времени, и на передовые позиции выплывут запахи убираемых яблок
и айвы. Не успеет еще до конца развеяться отдающий дымком запашок
высушиваемой сливы, как начинают главенствовать настырные запахи капусты,
перца, синих баклажанов, помидоров - на зиму готовятся соленья. За полночь
появляется иней. По всем дворам всю ночь напролет горят электрические
лампочки. Люди трудятся, убирают все со своих личных участков: орехи, лук,
кукурузу, закатывают бочки с вином в погреба и подвалы. Хорошо, что ночи
длинные, остается немного времени и для сна, и для сновидений. Летом народ
не видит снов: до смерти уставшему человеку не до них. Да и ночи так
коротки, что не успеваешь как следует заснуть, а надо уже вставать и
приниматься за дело.
Я уже говорил, что с тех пор, как вернулся из Москвы в родное село,
видел лишь один-единственный сон. Тот, в котором отец кричал на меня:
"Почему ты не напоил лошадей?!" Но теперь, когда мы управились с уборкой
винограда и я вкусил молодого винца, сны посыпались на мою голову, как из
рога изобилия. Сновидения накатывались сериями. О некоторых забывал еще до
пробуждения. Другие удерживались в памяти кусочками, обрывками, осколками. А
вот один, самый, пожалуй, нелепый сон, запомнился с поразительной
отчетливостью и ясностью. Мне приснился профессор латинского языка из
Московского университета. Он вроде бы переселился в дедушкину хибарку.
Просыпался на дедушкиной лавочке. Подходил к плите, ставил железную кастрюлю
и кипятил в ней вино. Вскипятив, бросал в него кусочки размельченного
горького стручкового перца. Снова кипятил. Затем смачивал куски калача и ел.
Плел, как и дедушка, чулки и варежки деревянным крючком. Пол застилал
соломой, чтобы можно было ходить по нему босым. Жердину от решета ставил в
уголке хатки, точно так же, как делал дедушка, чтоб была под рукой. Поутру
профессор выходил с этой палкой из хижины и отгонял нашего последнего
жеребенка, который подходил сюда, чтобы полизать дверную ручку.
Словом, действовал новый наш житель точно по житейскому сценарию
хозяина хибарки, то есть дедушкиному. Но было одно жуткое "новшество": от
профессора разбегались в разные стороны какие-то странные огромные вши с
соломинкой во рту. Каждый вечер мама приносила ему чистое белье, меняла
постель, наволочки, а вши-великаны появлялись снова и снова. Слышал я во
сне, как тетка Анисья, старшая мамина сестра, говорила, что профессор скоро
умрет. Вошь-де нападает на обреченных. Вернее, не нападает, а покидает их,
как крысы тонущий корабль. Вылезают из-под кожи и разбегаются, потому что не
хотят умирать вместе с человеком. Но профессор ничего этого не знал. Он как
ни в чем не бывало позволял мыть себя и купать, менять ежедневно свое белье,
кипятил вино, размачивал в нем сухари и все время декламировал стихи Овидия
и Вергилия. Декламировал нараспев, восхищался гекзаметрами античной поэзии.
Мама спорила с сестрой, которая советовала не менять профессору белье:
без толку, мол! Мама не соглашалась. Как же она оставит человека без чистого
белья? Что скажут люди?
"Он все равно умрет, - говорила тетка Анисья. - Ему ничем уж не
поможешь! У каждого человека живут под кожей свои вши. У белого - белые. У
черного - черные. Так что не канителься, Катанка!"
"А может, мыло плохое?
– спрашивала мама.
– Давай попробуем золу от
кукурузных початков!"
"Не поможет и зола! Умирает человек, значит, богу нужно, чтобы он умер.
Не мучь ты его!" - сердилась тетка Анисья. Она очень терпеливая женщина,
такая же, как и мама, но иногда все-таки выходила из себя. В особенности
когда ее не слушала младшая сестра.