Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

190. К УВЯДАЮЩЕЙ КРАСАВИЦЕ

Взгляните на нее! Смиренье И кротость на ее челе: Она и бога и творенье Могла прославить на земле. Взгляните на нее! Как нежно В сих угасающих очах, В ее улыбке безнадежной Видна утрата лучших благ И скорбь души без упованья! Так в зимний хладный день одна На бледном своде без сиянья Стоит бесцветная луна. <1826>

191. ЭЛЕГИЯ («Невидимо толпятся годы…»)

Невидимо толпятся годы, В их бездне исчезают дни, Как в море льющиеся воды, Как миг блестящие огни. За тайной мглою кроет время День улетающий за днем, И тяготеет жизни бремя, А годы кажутся нам сном. Иного память утомилась, Считая ряд прожитых лет; Ей жизнь как будто бы приснилась, Минувшее — как дымный след. Но там, в толпе полупрозрачной, Мелькают памятные дни, Как сквозь туман долины мрачной Блестят приветные огни; На них ли радости сиянье, Иль скорби черная печать,— Они живут в воспоминанье, Их любит сердце отличать; Их время от него не спрячет, И старец, покидая свет, И улыбнется и заплачет, Взглянув на жизнь минувших лет. <1826>

192. ПТИЧКА

Вчера я растворил темницу Воздушной пленницы моей: Я рощам возвратил певицу, Я возвратил свободу ей. Она исчезла, утопая В

сияньи голубого дня, И так запела, улетая, Как бы молилась за меня. <1827>

193. ПУШКИН

Еще в младенческие лета Любил он песен дивный дар, И не потухнул в шуме света Его души небесный жар. Не изменил он назначенью, Главы пред роком не склонял, И, верный тайному влеченью, Он над судьбой торжествовал. Под бурями, в глуши изгнанья, Вмещая мир в себе одном, Младое семя дарованья, Как пышный цвет, созрело в нем. Он пел в степях, под игом скуки Влача свой страннический век,— И на пленительные звуки Стекались нимфы чуждых рек. Внимая песнопеньям славным, Пришельца в лавры облекли И в упоеньи нарекли Его певцом самодержавным. <1829>

П. А. ПЛЕТНЕВ

П. А. Плетнев. Портрет маслом работы А. В. Тыранова (Всесоюзный музей А. С. Пушкина).

Петр Александрович Плетнев (1792–1865) выступал как поэт лишь до середины 1820-х годов. Родившись в Твери, в семье священника, он в 1810 году был перевезен в Петербург и помещен в Санктпетербургский педагогический институт. По рекомендации директора института (а затем и Лицея) Е. А. Энгельгардта, заметившего Плетнева, он восемнадцати лет уже начинает деятельность педагога. Плетнев сближается с пансионскими литераторами (P. Т. Гонорским, И, С. Георгиевским), посещает публичные выступления (в частности, Крылова в 1811 году); в 1810 году знакомится с А. И. Тургеневым, ставшим его первым литературным покровителем. По окончании института (в 1814 году) Плетнев остается там в качестве учителя и одновременно (с 1815 года) преподает историю в Военно-сиротском доме [154] . В 1817 году начинается тесная связь его с Кюхельбекером, сослуживцем по институту, и через него — с Дельвигом [155] , в 1816 или 1817 году он знакомится и с Пушкиным.

154

Формулярный список. — ЦГИА, ф. 1348, оп. 4 (1817 г.), № 17.

155

«Русский архив», 1866, с. 1202.

С 1818 года Плетнев начинает печататься (под анаграммой «*» или инициалами «П. П.») — в «Благонамеренном», «Сыне отечества», затем в «Соревнователе», «Невском зрителе», «Журнале изящных искусств» (1823) и альманахах. Первые стихи Плетнева — элегии, послания, баллады («Пастух», 1820; «Могильщик», 1820), отмеченные сильным влиянием Жуковского и отчасти Батюшкова, носят подражательный, даже ученический характер. В 1819 году Плетнев становится действительным членом Обществ любителей словесности, наук и художеств и российской словесности. Связь с первым у него в значительной мере случайна; в последнем он является одним из активнейших членов и одно время негласно редактирует «Соревнователь» [156] . Он близок с Ф. Глинкой и Гнедичем [157] и в особенности с кругом Дельвига. В 1820 году он принимает участие в борьбе против В. Н. Каразина и его группы. Гораздо менее успешны были попытки Плетнева сблизиться с кругом Карамзина и «арзамасским братством»; он оказывается чужим даже Жуковскому, в еще большей мере — Карамзину и Вяземскому. В 1822 году он вызвал резкое недовольство Батюшкова и прежних арзамасцев, в том числе Пушкина, опубликовав стихотворение «Б<атюшков> из Рима»; болезненно мнительный Батюшков усмотрел в нем враждебное выступление с намеками на падение своего таланта. Между тем в критических статьях этого времени Плетнев заявляет себя решительным приверженцем «новой школы» Батюшкова — Жуковского (см. его «Разбор элегии Батюшкова „Умирающий Тасс“», 1823; «Путешественник (Из Гете)», 1823); специальные статьи он посвящает также «Кавказскому пленнику» Пушкина (1822), идиллии Гнедича «Рыбаки» (1822), антологическим стихам Пушкина и Вяземского (1822) и др. Несомненное тяготение к молодым «романтикам» сочетается у Плетнева со своеобразным эклектизмом критической и эстетической позиции и зависимостью от традиционной нормативной поэтики. Плетневу вообще свойственна осмотрительность и преимущественная комплиментарность суждений, что отмечал и Пушкин, советуя ему «не писать добрых критик» и отрицательно оценивая одну из наиболее крупных его работ «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» (1824); в ней Плетнев выступил как сторонник «элегической школы» ламартиновского типа, поддерживая как традиционную «унылую» элегию А. Крылова или М. Милонова, так и обновленную элегию Пушкина. В собственных стихах 1818 — начала 1820-х годов Плетнев также эклектичен. Симптомы отхода от подражательности обнаруживаются у него в изобилующей реалиями элегии «К моей родине» (1819) и в особенности в опытах исторической элегии («Гробница Державина», 1819; «Миних», 1821), где традиция медитативной элегий служит для разработки общественно значительной исторической картины или эпизода, предвосхищая, таким образом, некоторые черты рылеевских дум. Тем не менее Плетнев не пошел дальше усовершенствованной «унылой» элегии; созданные им образцы лишены динамического и драматического начала и свидетельствуют не столько о большом поэтическом даровании, сколько о литературном вкусе, отражающем устремления и уровень поэтической культуры прежде всего дельвиговского кружка.

156

«Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым», т. 2, СПб., 1896, с. 376.

157

И. Н. Медведева, Н. И. Гнедич и декабристы. — «Декабристы и их время», М.—Л., 1951, с. 134.

В начале 1820-х годов Плетнев захвачен ростом общественных настроений в кругу «соревнователей» и обращается к традициям общественной сатиры и «высокой» оды XVIII столетия (ср. его разбор оды В. Петрова, 1824). Эти тенденции отразились в его оде «Долг гражданина», посвященной H. С. Мордвинову и перекликающейся с «Гражданским мужеством» Рылеева [158] . Прямое утверждение общественной функции поэзии содержится и в его послании «К Вяземскому» (1822), где намечен и ряд социально значительных тем и предметов сатирического обличения (общественный индифферентизм, злоупотребления крепостничества и т. д.); в известном смысле Плетнев следует здесь за сатирой Милонова, которой он дал высокую оценку в специальном разборе (1822). В 1823 году, однако, обозначается и отход Плетнева от радикального крыла «соревнователей». А. Бестужев сообщал о появлении в обществе «партии Дельвига — Плетнева», к которой примкнули Гнедич и Ф. Глинка. Полемика возникает в связи со статьей Плетнева о «Полярной звезде» [159] и «Письмом к графине С. И. С.». Греч, Бестужев и другие упрекают Плетнева в недооценке Державина, преувеличении значения творчества Жуковского и Баратынского и т. д. Эта борьба являлась следствием как конкуренции между «Полярной звездой» и «Северными цветами», так и идеологических разногласий «левого» и «умеренного» крыла «ученой республики».

158

Ю. Стенник, Стихотворение А. С. Пушкина «Мордвинову». — «Русская литература», 1965, № 3, с. 172.

159

В. Базанов, Ученая республика, Л., 1964, с. 294; «Литературное наследство», 1956, № 60, кн. 1, с. 204, 228; «Сын отечества», 1825, № 2, с. 200.

Издание «Северных цветов» привело к обособлению дельвиговского кружка, которое, впрочем, не было абсолютным: в 1824 году Плетнев — один из наиболее активных «соревнователей» и в то же время ближайший сотрудник Дельвига по альманаху. Литературно-общественная позиция Плетнева выразилась в ряде его посланий — Баратынскому, Дельвигу, Гнедичу, Пушкину, в которых получил отражение характерный культ дружбы и поэтического творчества. Лучшее из них — послание к Пушкину; высоко оцененное самим Пушкиным, оно положило начало их дружескому сближению. Другой литературной удачей Плетнева было послание «К рукописи Б<аратынско>го стихов», одно время приписывавшееся самому Баратынскому и, действительно, довольно близкое к его поэтике. Для посланий Плетнева обычна автобиографическая идея «поэзии в душе», компенсирующей скромные размеры поэтического таланта; элегические мотивы одиночества, отчужденности также в известной мере имеют у него автобиографический подтекст.

С начала 1820-х годов Плетнев занят не только литературной, но и издательской работой: он участвует в изданиях В. Л. Пушкина, Озерова, Жуковского, а впоследствии делается постоянным и преданным литературным комиссионером Пушкина, связи с которым навлекли на него подозрения в неблагонадежности и в 1826 году послужили материалом для секретного следствия [160] . Во второй половине 1820-х годов обнаруживается явное тяготение Плетнева к антологической лирике; он создает несколько антологических элегий, принадлежащих к числу удачных образцов этого жанра («Ночь», 1827; «Море», 1827; «Безвестность», 1827, и др.). С конца 1820-х годов Плетнев совершенно оставляет поэтическую деятельность; он преподает и помогает Дельвигу в издании «Северных цветов» и «Литературной газеты», где помещает несколько небольших рецензий. Смерть Дельвига была для Плетнева тяжелым ударом, вызвавшим длительную депрессию. В 1835–1836 годах Плетнев — один из ближайших помощников Пушкина в его журнальных начинаниях и работе над «Современником». После смерти Пушкина он становится издателем этого журнала, задачу свою он видит в культивировании «пушкинских начал» в литературе, которые понимает чрезвычайно узко и консервативно. Начиная с 1830-х годов Плетнев пишет серию литературных очерков-портретов, в известной мере с той же задачей («Александр Сергеевич Пушкин», 1838; «Евгений Абрамович Баратынский», 1844; «Жизнь и сочинения И. А. Крылова», 1845; «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского», 1852, и др.), имеющих, однако, значительную историко-литературную и нередко мемуарную ценность; выступает с критическими разборами произведений Гоголя, Островского, Писемского; продолжает педагогическую деятельность как профессор и ректор Петербургского университета. Литературно и лично он связан в поздние годы с Жуковским, Вяземским; более всех — с Я. К. Гротом, издавшим впоследствии трехтомное собрание его сочинений [161] .

160

О связях Плетнева с Пушкиным см.: Пушкин, Письма последних лет (1834–1837), Л., 1969, с. 446.

161

О Плетневе см.: В. Н., Жизнь и литературная деятельность П. А. Плетнева. — «Русская старина», 1908, № 6, с. 633; № 7, с. 89; № 8, с. 265; И. Н. Розанов, Пушкинская плеяда, М., 1923, с. 47.

194. ГРОБНИЦА ДЕРЖАВИНА

Элегия

В сем прахе не умолкнет пенье Душой бессмертной полных струн… И

будет пламень, в нем горевший, согревать Жар славы, благости и смелых помышлений В сердцах грядущих поколений! Жуковский

Молчит угрюмый бор, одетый ночи мглой, И дремлет брег над Волховской пучиной; Последний отзыв волн, уснувших под скалой, Умолк в бегу за дальнею равниной; Туманы разлились по злачным берегам И зыблются прозрачной пеленою; Бледна, задумчива, по синим небесам Луна течет над гладкою рекою; На скатах дальних гор, в окрестности немой, Как призраки, являются селенья, И Новгород, как гроб обширный, предо мной Лежит, простерт в тиши уединенья; И мнится, здесь, меж тем, как маки сыплет сон Над древнею полночных стран столицей, С губительной косой стоит незримый Крон, Грозя своей всемощною десницей. Везде разбросаны, неумолимый бог, Побед твоих ужасные трофеи: Обломки мраморны покрыл зеленый мох, И гордые упали мавзолеи; Полуразрушенный, и под твоим ярмом Как скованный чугунными цепями, Великий Новгород, склонившись в прах челом, Уж не взмахнет орлиными крылами. Иду… и ряд могил в траве передо мной Широкою простерся полосою. Сюда, надменные счастливцы под луной! Спешите здесь, полуночной порою, Прочесть свою судьбу! Под мрамором в пыли Истлевшие давно здесь полубоги Вам возвестят, куда идут сыны земли И розами с украшенной дороги. Страна забвения! И под моей ногой, Как меж гробниц уединен блуждаю, Быть может, здесь лежит протекших лет герой И я в сей миг героя попираю; И не шумит над ним, взносясь до облаков. Тот гордый лавр, которого листами Убранное чело наперсника богов, Как солнце, светлыми цвело лучами! Но что за тени там, чуть зримые в дали, На свежую могилу низлетают И урну с двух сторон, как стражи, облегли И, мнится, слух на голос преклоняют? Кто таинственная посланница небес, Поникшая венчанною главою, Порфиру опустив с рамен, потоки слез Струит в ночи над гробовой доскою? И кто сопутник ей, повергший меч и щит И шлем к подножию безмолвной урны, Простерши древнюю геройску длань, скорбит, Подъемля взор на небеса лазурны? И кто в могиле ты: блюститель прав, герой, Народов ли и стран завоеватель, Служитель алтарей иль, избранный судьбой Для блага царств, мудрец-законодатель? Безмолвие… В гробах и на гробах всё спит! Лишь тайное в глазах моих виденье, Лишь преклоненный слух как бы душе гласит: С зарей и ты услышишь песнопенье! Но вот проснулся день: восточных облаков Пушистые края озолотились; Бегут туманы с гор, полей и берегов, За ними Сириус и ночь сокрылись. Безмолвны тени ждут — безмолвен тлеет прах; Но первое лишь веянье зефира, Струяся по полям, взыграло на листах… Воскреснула невидимая лира: То льется по лугам, как песня соловья Весеннего, ее очарованье; То ропчет, как ручья прозрачного струя Или ветвей древесных трепетанье; То вьется, будто вихрь, несется по лесам И рассыпается на долы градом; Гремит, как бурный гром, гремящий по горам, Или ревет, как Суна, водопадом. И радость вкруг меня, как солнца луч златой, Воскресла на гробах, и легки тени, Вняв гласу сладкому, с весельем предо мной Сокрылися в своей небесной сени. И тайна с глаз моих снимает свой покров: Здесь он лежит… Колена преклоняю Пред урною твоей, любимец, друг богов, С благоговением твой прах лобзаю! О счастливый Певец счастливейших времен! Придут, придут сюда из отдаленья Грядущих чада лет и чуждых нам племен Блуждать, как я, и слушать песнопенья — И дряхлый Новгород тобою не умрет… В развалинах отечества Вадима Еще придут искать твоей гробницы след, Как в Риме прах Певца Ерусалима. <1819>

195. К МОЕЙ РОДИНЕ

Элегия

О quid solutis est beatius curis, Cum mens onus reponit, ac peregrino Labore fessi venimus Larem ad nostrum Desideratoque acquiescimus lecto! Catullus, ad Sirmionem [162]

Забуду ль в песнях я тебя, родимый край, О колыбель младенчества златая, Немой моей мечты прибежище и рай, Страна безвестная, но мне драгая; Тебя, пустынное село в глухих лесах, Где, с жизнию обнявшись молодою, Я в первый раз смотрел, что светит в небесах, Что веет так над зыбкою водою? Забуду ль на холме твой новый божий храм, Усердьем поселян сооруженный, С благоговением где по воскресным дням Я песни божеству певал священны; Могилы вкруг него, обросшие травой, Неровными лежащие рядами, Куда ребенком я ходил искать весной Могилу ту, меж серыми крестами, Где мой лежит отец… младенца своего, Меня лишь на заре моей лобзавший; Где, с тайным трепетом, я призывал его И милой тени ждал, ее не знавши? Забуду ль вас, о мирные луга, Прикрытые со всех сторон елями, И обращенные под нивы берега, И вас, поля, усеянны камнями; Вас, низки хижины, к потоку с двух холмов, Лицом к лицу, неправильно сходящи, И зыбкий, ветхий мост, и клади меж брегов, И темный лес, кругом села шумящий? Забуду ли тебя, о Теблежский ручей, Катящийся в брегах своих пологих И призывающий к себе струей своей В жары стада вдруг с двух полей отлогих, Где чащи ольховы, по бархатным лугам Прохладные свои раскинув тени, Дают убежище от зною пастухам И нежат их на лоне сладкой лени? Когда, когда опять увидишь ты меня На берегу своем, ручей родимый? Когда журчание твое услышу я И на пологие взгляну долины? И буду ли когда еще внимать весной, Как вдоль тебя, работу начиная, В лугах скликаются косцы между собой, Знакомую им песню запевая? Увижу ли опять, как лето озлатит Твои поля, двукратно удобренны; Как нивы жнец кривым серпом опустошит, На полосе по целым дням согбенный? По-прежнему бы там, веселый домовод, Я в осень ждал с посеву урожая, Иль, с заступом в руках, копал свой огород, Малину в нем, смородину сажая; А в зимни вечера я слушал бы ловцов, Как днем, гоняяся на лыжах легких С борзыми по снегам, в глуши лесов, Они стада травили зайцев робких! Настанет ли пора опять в свой низкий дом Под кров соломенный мне возвратиться, Сквозь тусклое стекло смотреть на лес кругом И с прежними друзьями веселиться? Я вас приветствую, о милые мои, Протекших ранних лет друзья драгие! Любите ввек свои приволжские край, Благословенные и нам родные! Природа нежит вас, как мать своих детей: Цветите, как в долинах ароматных Цветут у вас цветы; живите средь полей Наследственных и хижин благодатных! За рубежом родным утех для сердца нет! И обольстясь, как я, приманкой счастья, Вы тщетно стали бы, перебегая свет, Искать себе приюту от ненастья! Пускай всегда челнок ваш в пристани стоит И пенные под ним не ропщут волны! Смотрите с берега, как зыбь в морях кипит, Боязни чуждые и счастья полны! Когда же мой челнок к родимым берегам, Когда опять попутный ветр пригонит И снова странник ваш на грудь своим друзьям Усталую от дум главу преклонит? Примите, милые, далекие друзья, Сердечные мои воспоминанья! По гроб душою к вам стремиться буду я И ваши тайно все делить желанья. А ты, сокрытое село в своих лесах! Тебе певец, подъемля к небу руки, Тебе, горячею мольбой, всех молит благ И в дань шлет тихие сердечны звуки. Пустыня милая, прелестная своим Невозмущаемым уединеньем! С какой я радостью б, по просекам глухим, Влетел в тебя! С каким бы восхищеньем, Заботы бросив все на берегах Невы, Домашним образам я поклонился И, запершись в тиши от шуму и молвы, На ложе сладостном опять забылся! С каким веселием опять бы я в тебе, Навеки разорвав оковы света, Свободою дышал и, вслед своей судьбе, Пошел, закрыв глаза… как в прежни лета! <1820>

162

Как сладостно, тревоги и труды сбросив, Заботы позабывши, отдохнуть телом, Усталым от скитаний, и к родным ларам Вернуться и в постели задремать милой. Катулл, К Сирмию (лат., перевод А. И. Пиотровского).