Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

196. К ДЕЛЬВИГУ

Дельвиг, где ты учился языку богов? Жадно ловит мой слух твои песни, К лире, полной восторга, склоняясь, И сердце кипит. Где твой гений приветной улыбкой тебя Встретил в первом с тобою свиданья? Как манил за собой он любимца На светлый Олимп? Там тебя обрекли на служенье себе Вечно юные девы камены; Там священные тайны поэту Открыли они. Только небо высокие истины шлет, Душу жаром святым наполняет, Будит голос и движет устами Пророков своих. Тщетно чернь отрясает туман с своих глаз: Вечно темной стезей она бродит, Низкой доле судьбой обреченна; Ей мир без красы. Чуждо сердце восторгов высоких, святых, Если небо ему не отверзлось Иль с улыбкой ключа не вручило К загадкам своим. В низких мыслях погубит с бесславием век, Целый век свой отверженный небом, Не отделится здесь от земного, Без жизни умрет. <1820>

197. К РУКОПИСИ Б<АРАТЫНСКО>ГО СТИХОВ

Быть может, милый друг, разгневанные боги Внезапно уведут меня с земной дороги, И свеет легкий ветр следы моих шагов; Быть может, ни один из юношеских снов Не сбудется со мной; и в тайном отдаленье, Как жертву, ждет меня холодное забвенье. Пусть свиток сей хранит руки моей черты, И сбудется со мной хоть часть моей мечты! С благоговением потомок просвещенный Рассматривать начнет твой свиток драгоценный И (любопытствуя,

по чуждому перу) Прочтет мои стихи — и весь я не умру! <1821>

198. УДЕЛ ПОЭЗИИ

Как месяц молодой на спящую природу Лучи серебряные льет; Как ранний соловей веселье и свободу В дубраве сумрачной поет; Как светлый ключ в степи, никем не посещенной, Прохладною струею бьет — Так вдохновенный жрец Поэзии священной Свой голос громкий подает: Он пламенную песнь над хладною землею В восторге чистом заведет; Промчится глас его, исполненный душою, И невнимаемый умрет… 1821

199. К Н. И. ГНЕДИЧУ

Служитель муз и древнего Омера, Судья и друг поэтов молодых! К твоим словам в отважном сердце их Есть тайная, особенная вера. Она меня зовет к тебе, поэт! Дай искренний совет: Как жить тому, кто любит Аполлона? Завиден мне счастливый жребий твой: С какою ты спокойною душой На высоте опасной Геликона! Прекрасного поклонник сам и жрец, Пред божеством своим в мольбе смиренной Забыл ты свет и суд его пременный, Ты пренебрег минутный в нем венец, Отдав свой труд единому потомству. А я, как раб, страстям моим служу И только ощупью брожу: Пленясь хвалой, я вероломству Младенчески, как дружбе, отдаюсь И милые делю с ним сердца тайны; То, получив в труде успех случайный, С отважностью за славою стремлюсь И падаю, другой Икар, в пучину; То, изменив бессмертия мечте, Ищу любви в бездушной красоте И в грации записываю Фрину. Зачем скрывать? В поэзии моей Останется лишь повесть заблуждений, Постыдная уму игра страстей, А не огонь небесных вдохновений. Бессилен я владеть своей душой И с музою согласно жить одной: Мне нравится то гул трубы военной, То нежный звук свирели пастухов, То цитры глас уединенный, Ласкающий стыдливую любовь, И часто грозного Ахилла (Когда в живых твоих стихах За ним стремлюсь) в моих мечтах Сменяет резвая Людмила. Так поутру на пурпурный восток, Где царь светил является прекрасный, Дитя глядит с улыбкой ясной. От золота лучей горит поток, Окрестный лес и дальних гор вершины; Пред ним чудесные картины, Воскреснувшей природы вид; Но он, невольник чувств, бежит За мотыльком, над ближними цветами Мелькающим блестящими крылами. И музы мстят неверностию мне За резвые мои в любви измены. Как часто глас невидимой сирены Я слышу в тишине! Склоняю слух к пленительному звуку И в радости накладываю руку. Чтоб голос струн с ее мне пеньем слить, — Коварная… мгновенно умолкает; Восторга звук на лире умирает, И я готов бездушную разбить. О, сладкое, святое вдохновенье, Огонь души и сердца упоенье! Я чувствовал, я помню этот жар, Как муза мне с улыбкой мысль внушала, — Передо мной теперь одни начала, Погибнувший небесной девы дар. Поверишь ли: я часто в грусти тайной Завидую тому, кто, чуждый муз, С беспечностью одной хранит союз, Не зная ввек беседы их случайной. Когда младой художник посетит Развалины разрушенного града, Он плачет там: он горестного взгляда В страдании души не отвратит От славных сих разбросанных обломков, Где в каждой он возвышенной черте Находит дань небесной красоте Или урок, священный для потомков,— Так я в унынии сижу Над мыслию, счастливо мне внушенной И в пламенном стихе изображенной; Прикованный, я на нее гляжу, Как на кусок разбитого кумира: Отброшена безжизненная лира; Не уловить исчезнувшей мечты, И не видать мне полной красоты! Доступный друг веселью и страданью! Я всё принес к тебе на суд, Всё, что сулил мне благотворный труд И что вверял я упованью; Я разделил все радости с тобой И муки все в моей суровой доле: Скажи, еще ль бороться мне с судьбой Иль позабыть обманов сладких поле? Быть может, я вступил средь детских лет На поприще поэзии ошибкой,— Как друг, скажи мне с тихою улыбкой: «Сними венок, ты не поэт!» <1822>

200. К МУЗЕ

Много дней мимотекущих С любопытством я встречал; Долго сердцем в днях грядущих Небывалого я ждал. Годы легкие кружили Колесом их предо мной: С быстротой они всходили И скрывались чередой. Что всходило — было прежде И по-прежнему текло, Не ласкалося к надежде И за край знакомый шло. И протекшее с грядущим (Не делила их и тень!) Видел я в мимотекущем Как один туманный день. Половины дней не стало; Новый путь передо мной; Солнце жизни просияло, — Мир явился мне иной. Красотой плененный света, Оживаю будто вновь: К вам, утраченные лета, В сердце жалость и любовь! Возвратил бы вас обратно; Порознь обнял бы опять! О, как сердцу бы приятно Вам теперь себя отдать! Кто ж, души моей хранитель, Победивший тяжкий рок, И веселья пробудитель, В радость жизнь мою облек? Муза! ты мой путь презренный С гордостью не обошла И судьбе моей забвенной Руку верную дала. Будь до гроба мой вожатый! Оживи мои мечты И на горькие утраты Брось последние цветы! <1822>

201. К ВЯЗЕМСКОМУ

Любезный Вяземский, затейливый остряк, Упрямой глупости писцов жестокий враг, Презревший робкое ласкателей потворство! Давно твоих стихов аттическую соль И музы пламенной благое ратоборство Я искренно люблю. Но, признаюсь (позволь Знакомцу новому сказать чистосердечно!), Мне нравится не всё в тебе, наш Буало! Поборник истины, ты с гневом гонишь зло, — А всё порок один клеймишь бесчеловечно. Скажи, поэт: за что вооружился ты Против писателей дурных своей сатирой? За что лишь им грозишь ты мстительною лирой И разгоняешь их прелестные мечты? Несчастные слепцы, отверженные Фебом, Виновны ли они пред неприступным небом? Пусть песни их ничей не услаждают слух, — Но жизнию горит их деятельный дух. Ужель в твоих глазах невинная утеха, Как преступление, заслуживает месть? Она сама себе бесчестие иль честь, Награда славная или источник смеха. Кто слабости изъят, когда он человек? Пусть долг свой платит всяк природе целый век Такою малостью; пускай всю жизнь не знает Иных пороков он и, безобидный враль, Проснувшись для стихов, над ними засыпает: Я не виню его, хоть мне его и жаль. Другое, Вяземский, обширнейшее поле Для музы выбери! Она пройдет его Со славой для ума и вкуса твоего; Она доставит нам прямых уроков боле. Взгляни на сонмище презрительных невежд, Постыдной леностью бесчестно усыпленных! Порода их зовет средь подвигов почтенных Хранить свой давний блеск: от них ли ждать надежд? Другие подвиги услужливая скука Выдумывает им: веселою гурьбой Они против зверей летят на славный бой, И зайцев побеждать знакома им наука. По долгу своему защитники полей И хижин поселян, они для насыщенья Безумных прихотей беспечности своей Разносят по полям следы опустошенья. Напрасно земледел, согбенный над сохой, Бродил вдоль полосы протекшею весной И потом орошал наследственное поле, Богатство милое в его несчастной доле; В невинной радости напрасно слезы лил, Любуясь издали волнующейся нивой: Они промчалися — как лютый вихрь сгубил Созревшие плоды руки трудолюбивой. Всмотрися, Вяземский, в героев молодых, Отважно рвущихся на поприще Беллоны! Чего отечество потребует от них? Одной ли дерзости и крепкой обороны? Созрела ль их душа? Напитан ли их ум Высоким

знанием и мужества и чести? Их сердце нежное, среди прекрасных дум, Училось ли смягчать порывы низкой мести? О, сколько подвигов бессмертных и святых Готовит поприще блистательное их! Но что ж увидишь ты в толпе сих Леонидов, Защитников граждан, отечества опор? Куда направлен их нетерпеливый взор? Где радостный конец их горделивых видов? Они свершили всё, им нечего желать, Они достигнули своей далекой меты, Когда блестящие надели эполеты. Счастлив еще иной, когда успел сыскать Иль друга нежного, иль тихие забавы! Зачем притворствовать? Не часто ль видим мы Героев будущих, воспитанников славы, Внезапно гибнущих, как будто от чумы, От поединков сих, постыдного убийства? Где Ювеналов бич и мщение витийства? Вооружися им! Злодейства не щади, Когда уже оно с открытой головою! Разбойника в позор казнят на площади,— А как того назвать, кто хладною рукою В преступном мщении возносит буйно меч, Чтобы другого жизнь насильственно пресечь? Зачем тебе молчать, наследник Ювенала? Вступись в свои права и заклейми порок! Пускай для черни он и силен и высок — Тебе ль робеть его губительного жала? Ужель не видишь ты, как гибельная лесть, Забыв обет царю, унизив долг и честь, Пронырствами идет на высшие ступени И мыслит попирать незыблемый закон?.. Судья в расправе чужд и отдыха и лени, И правду грозную таить не любит он; Тот не поэт, кто ждет от муз одной забавы; Для добродетели пиши, пиши для славы! Пусть смелый голос твой злодеев устрашит — И лаврами тебя отечество почтит. <1822>

202. К А. С. ПУШКИНУ

Я не сержусь на едкий твой упрек: На нем печать твоей открытой силы; И, может быть, взыскательный урок Ослабшие мои возбудит крылы. Твой гордый гнев, скажу без лишних слов, Утешнее хвалы простонародной: Я узнаю судью моих стихов, А не льстеца с улыбкою холодной. Притворство прочь: на поприще моем Я не свершил достойное поэта. Но мысль моя божественным огнем В минуты дум не раз была согрета. В набросанных с небрежностью стихах Ты не ищи любимых мной созданий: Они живут в несказанных мечтах; Я их храню в толпе моих желаний. Не вырвешь вдруг из сердца вон забот, Снедающих бездейственные годы; Не упредишь судьбы могущей ход, И до поры не обоймешь свободы: На мне лежит властительная цепь Суровых нужд, желаний безнадежных; Я прохожу уныло жизни степь И радуюсь средь радостей ничтожных. Так вырастет случайно дикий цвет Под сумраком бессолнечной дубровы И, теплотой отрадной не согрет, Не распустись, свой лист роняет новый. Минет ли срок изнеможенья сил? Минет ли срок забот моих унылых? С каким бы я веселием вступил На путь трудов, для сердца вечно милых! Всю жизнь мою я им бы отдал в дар: Я обнял бы мелькнувшие мне тени, Их оживил, в них пролил бы свой жар И кончил дни средь чистых наслаждений. Но жизни цепь (ты хладно скажешь мне) Презрительна для гордого поэта: Он духом царь в забвенной стороне, Он сердцем муж в младенческие лета. Я б думал так; но пренеси меня В тот край, где всё живет одушевленьем, Где мыслию, исполненной огня, Все делятся, как лучшим наслажденьем, Где верный вкус торжественно взял власть Над мнением невежества и лести, Где перед ним молчит слепая страсть И дар один идет дорогой чести! Там рубище и хижина певца Бесценнее вельможеского злата: Там из оков для славного венца Зовут во храм гонимого Торквата. Но здесь, как здесь бороться с жизнью нам И пламенно предаться страсти милой, Где хлад в сердцах к пленительным мечтам И дар убит невежеством и силой! Ужасно зреть, когда сражен судьбой Любимец муз и, вместо состраданья, Коварный смех встречает пред собой, Торжественный упрек и поругания. Еще бы я в душе бесчувствен был К ничтожному невежества презренью, Когда б вполне с друзьями муз делил И жребий мой и жажду к песнопенью. Но я вотще стремлюся к ним душой, Напрасно жду сердечного участья: Вдали от них поставлен я судьбой И волею враждебного мне счастья. Меж тем как вслед за днем проходит день, Мой труд на них следов не налагает, И медленно с ступени на ступень В бессилии мой дар переступает. Невольник дум, невольник гордых муз И страстию объятый неразлучной, Я б утомил взыскательный их вкус Беседою доверчивости скучной. К кому прийти от жизни отдохнуть, Оправиться среди дороги зыбкой, Без робости вокруг себя взглянуть И передать с надежною улыбкой Простую песнь, первоначальный звук Младой души, согретой первым чувством, И по струнам движенье робких рук, Не правимых доверчивым искусством? Кому сказать: «Искусства в общий круг, Как братьев, нас навек соединили; Друг с другом мы и труд свой, и досуг, И жребий наш с любовию делили; Их счастием я счастлив был равно; В моей тоске я видел их унылых; Мне в славе их участие дано; Я буду жить бессмертием мне милых»? Напрасно жду. С любовию моей К поэзии, в душе с тоской глубокой, Быть может, я под бурей грозных дней Склонюсь к земле, как тополь одинокой. <Сентябрь — первая половина октября 1822>

203. СУДЬБА

Неизбежимый рок следит повсюду нас: Ему обречены мы все, во всякой доле, И он, нежданный, к нам идет в свой страшный час. Сидит ли мощный царь беспечно на престоле, Иль мчится по морю с заботою пловец, Иль жадно славы ждет на ратном воин поле, — Равно им близок всем погибельный конец — И жертвы, избранной властительной судьбою, Ни злато не спасет, ни храбрость, ни венец! Напрасно, окружен ласкателей толпою, Поверит счастию увенчанный Помпей Иль Цезарь, взявший власть победною рукою: Им преждевременной погибели своей На миг не отвратить. Как страж, во тьме сокрытый, Она внезапно их постигнет средь честей. Блажен, чей полон дух незыблемой защиты Противу гневного явления судьбы! Блажен, кто чист душой! Он, счастьем позабытый, Среди томительной с напастями борьбы, Как прежде, правый путь, им избранный, свершает И смерть приветствует без слез и без мольбы. Так из семьи друзей в темницу поспешает Божественный Сократ, с спокойствием в лице; Так мученик святой за веру умирает, Лобзая тяжкий крест, в страдальческом венце! <1823>

204. УМЕРШАЯ КРАСАВИЦА

Я был свидетелем печального обряда: Я видел красоту, увядшую в весне; Подруги томные, предавшись в тишине Заботе горестной последнего наряда, Ей приготовили румяные цветы И возложили их трепещущей рукою На тихое чело отцветшей красоты, И облекли ее лилейной пеленою. И в очередь свою, с унынием очей, Подруга каждая приближилася к ней: Последний знак любви, последнее лобзанье Ей отдали они при воплях и рыданье. Но я смотрел на гроб без жалости и слез; Я тайно чувствовал безвестную отраду; О дева прелести, ты лучшую награду За жизнь минутную прияла от небес! Почия тихим сном без ропота и муки, Еще не преступив предела лучших дней, Не испытала ты болезненной разлуки С неверною красой и радостью своей,— И, неизменная в живом воспоминанье, Ты будешь для души как сладкое мечтанье. <1823>

205. РОДИНА

Есть любимый сердца край; Память с ним не разлучится: Бездны моря преплывай — Он везде невольно снится. Помнишь хижин скромных ряд, С холма к берегу идущий, Где стоит знакомый сад И журчит ручей бегущий. Видишь: гнется до зыбей Распустившаяся ива И цветет среди полей Зеленеющая нива. На лугах, в тени кустов, Стадо вольное играет; Мнится, ветер с тех лугов Запах милый навевает. Лиц приветливых черты, Слуху сладостные речи Узнаешь в забвеньи ты Без привета и без встречи. Возвращаешь давних дней Неоплаканную радость, И опять объемлешь с ней Обольстительницу-младость. Долго ль мне в мечте одной Зреть тебя, страна родная, И бесплодной жить тоской, К небу руки простирая? Хоть бы раз глаза возвесть Дал мне рок на кров домашний И с родными рядом сесть За некупленные брашны! <1823>