Проклятие рода
Шрифт:
Эта непроизвольно вырвавшаяся, выдавленная фраза, отражала все то смятение, охватившее душу пастора, сердце которого сейчас билось тяжелыми ударами набатного колокола – «бум-бум», к которым примешивались хрустальные молоточки произнесенного вслух имени - «ганн-ганн»…
Его мысли свились в один толстый стальной жгут, натянутый, как струна, и никакой человеческой силы не хватит, чтоб вырвать, вытянуть хоть одну осознанную нить, которая помогла бы распутать остальные. Но этот, еще мгновение назад, прочнейший канат был рассечен одной единственной фразой:
– Я искала Андерса…
Пастор сорвался с утеса и стремительно падал в бездонную пропасть сознания. Он явственно ощущал свист ветра в ушах и легкость собственного тела. Под безжалостным палящими лучами истины его бумажные крылья так тщательно скрепленные воском молитв, надежд, страданий, рассыпались белыми перышками-листами недописанной драмы со множеством разнообразных сюжетов, но не имевшей до сих пор эпилога. Он упал, не почувствовав удара о землю. Лишь дрожание рук и невероятная тяжесть вновь обретшего вес тела, напоминали о только что пережитом падении. Конечно! Она искала сына. А ты подумал? Твоего сына! Который полгода назад отрекся от нее, а ты убеждал, просил, молил его не делать этого. Он уехал, и пастор прочел в его глазах искорку надежды-обещания выполнить просьбу отца. Ты ждал ее или другую? Ты представлял себе ваши слезы и объятья? Что ты хотел увидеть, услышать? Слова покаяния и любви? Не были ли твои молитвы и мечты простым эгоизмом, башню которого ты возводил все эти годы, закладывая каждый камень в ее стены вместе с обращением к Богу? И вот ты рухнул с нее, или она рассыпалась под тобой, поскольку ее раствор был замешан не на яичном белке, а на ошибочной убежденности в собственной правоте, собственной греховности и потребности ее искупить. Ты молился Богу, чтоб он спас ее? Он ее спас, оживил, воскресил! Ты молился Богу о ее любви? Нет. Ты молился о своей любви к ней! Ты получил то, что хотел. Ты ее любишь? Или сейчас у тебя нет ответа? Или тебя гложет мысль о том, что она начала с вопроса о сыне, а не с покаяния в грехах? Ты остался для нее тем, кем был? Он снова почувствовал, как тогда в Арбю, холодный безжалостный клинок между лопаток, стальные объятия боли, не позволяющий вздохнуть полной грудью. Иоганн отгонял эти видения, стараясь дышать ровно. Он вдалбливал себе:
– Она – мать Андерса! Она ищет сына! Она – мать!
Понемногу боль рассосалась, он смог посмотреть на нее спокойно и даже с кажущимся безразличием, (лишь дрожание пальцев унять было невозможно), подал ей руку, приглашая пройти в дом. Ее кисть, все такая же тонкая, легла на протянутую ладонь. Прикосновение вдруг согрело и наполнило тело успокоением.
– Андерс уехал в Упсалу, учиться в университет. Пишет с ним все хорошо. Пойдем, я дам прочесть его письмо.
– С ним все хорошо… - Мысленно она повторила за Иоганном, и огромный камень, давивший все эти годы ее душу, стал рассыпаться, превращаться в песок, теряя вес на глазах, освобождая место для других мыслей, о том мужчине, что стоял сейчас рядом и держал ее за руку. Нет, они были и раньше, но Агнес их старательно отодвигала, как можно дальше. Теперь же, когда стало ясно, что сын жив, здоров, благополучен, ее захлестнула волна благодарности вместе с ощущением страшной вины перед Иоганном за содеянное много лет назад. Чего было больше, она сказать не могла, лишь безропотно подчинилась протянутой мужской руке, в которую опустилась ее ладонь. Агнес почувствовала трепетное волнение от этого прикосновения, и какое-то совсем далекое, совсем забытое и, казалось, потерянное навсегда, возбуждение. Или все-таки ей это показалось? Или это была дрожь его пальцев, передавшаяся ей и тут же исчезнувшая, превратившаяся в обволакивающее плоть тепло.
Они сидели за столом друг напротив друга и молчали. Нет, она должна сказать ему всё. Агнес решилась, приоткрыла рот, чтобы произнести первые слова, но Иоганн опередил, накрыл ее руки своими и чуть слышно произнес:
– Не надо! Не надо слов. Я все пойму и почувствую. – Последнее он сказал больше для себя. Он должен почувствовать или… нет.
Веттерман внимательно вглядывался в ее лицо, и каждая клеточка была узнаваема, изгиб бровей – левая чуть приподнята, выбившаяся из-под платка прядь волос, тонкость и прямизна носа, пушистость ресниц, голубизна глаз, небольшой аккуратный рот с плотно поджатыми сейчас губами. Даже небольшая темнота глазных впадин, напомнила ему ту легкую усталость, что испытывали они после бурных бессонных ночей, проведенных вместе. Ее глаза… Он словно пытался заглянуть сквозь них в ее душу. Он видел сейчас бездну пережитых страданий и легкие мерцающие звездочки, которых раньше не замечал. Что это? Ее ресницы чуть шевелились, оживляя глаза и заставляя звездочки мерцать сильнее. Он почувствовал, как ее руки перевернулись ладонями вверх и сомкнулись с его. Он поднялся, не выпуская ее рук, обогнул стол, ей пришлось повернуться, преломил колени, положил ее ладони на свою грудь, обнял за плечи и прижал к себе. Сейчас мир перестал существовать для них обоих, точнее, он представлялся Иоганну безликим людским морем, потоком, огибающим утес Любви. Их не могло потревожить ни могущество Посейдона, ни шум и гомон человеческих волн, набегавших и отступавших, оставляя после себя гладкую пустоту пола. Казалось, разверзнись хляби небесные, ударь молния, закрутись ураган, погибнет все живое, кроме этих двоих.
Они слились в одно целое, превратились в монолит, но не бесчувственный обрубок мрамора, которого не коснулся еще резец скульптора, а в живой, дышащий, уходящий корнями в самое лоно природы, светящийся словно костер в пронзительно черной ночи, невидимое тепло которого кругами достигало только ангелов-хранителей, спустившихся сейчас с небес на землю, чтобы оградить и возрадоваться вместе с ними. Только ангелы слышали, чувствовали его согревающие импульсы, это бились сердца, одно общее сердце. Сейчас они дышали одним воздухом с ангелами, и он был пропитан нежнейшими ароматами цветочной поляны, что вдруг расцвела на безжизненной равнине пола. Воздух струился, превращаясь в бесцветную оболочку слившихся душ. Она колебалась в такт их дыханию, но бессмысленно было испытывать ее прочность, ибо вышедшая изнутри, она была замечена Им и приняла, ниспосланное Создателем благословение Любви, принесенное ангелами и превратившееся в волшебный панцирь, повредить который не мог никто. Теперь даже Он.
Глаза Иоганна были закрыты, словно он спал, и сон был сладок, глубок, безмятежен. Так младенец замирает на груди своей матери в безмерности пространства и покоя. Иногда Иоганн чуть поднимал подбородок, склонял голову, прижимаясь сначала щекой, затем касаясь носом волос, выбившихся из-под платка, вдыхал их запах, трогал губами, и его улыбка отражала бесконечность младенческого восторга.
Наконец, они разомкнули объятья. Теперь их соединяла лишь тонкая нить взгляда. Он не спрашивал ее ни о чем, ни о том, как она жила все эти годы, ни о происхождении тех увечий, что сделали ее почти калекой… Это все будет потом, ведь у них впереди целая жизнь, жизнь, которой хватит и на исповеди и на признания в любви, жизнь, которая будет – он не сомневался – наполнена счастьем, если на то последует воля Господня. А Ему это будет угодно, ибо в век, когда десятками, сотнями тысяч умирали те, кто должен был жить, случилось так, что воскрес давно умерший человек, иначе бы Он так не поступил, не воплотил мечту, жившую в молитвах пастора.
Иоганн легко поднял Агнес на руки. Ее ладони соскользнули с его груди, и он почувствовал их горячее прикосновение затылком и шеей. Его губы медленно приближались к ее лицу. Первый поцелуй был легок и краток, как мимолетное прикосновение крыльев бабочки. Со вторым поцелуем он ощутил притягивающую силу ее ладоней, охвативших шею и старавшихся соприкосновение губ сделать крепче и продолжительнее. Ее рот приоткрылся и в третий раз поцелую, казалось, не будет конца…
Когда потом они обнаженные лежали в постели, отдыхая от наслаждения страстью, в ожидании новых сил для нового погружения с головой в омут любви и единения плоти, снова и снова, она пыталась что-то прошептать ему, но Иоганн тут же прикладывал палец к ее губам и с улыбкой качал головой: «После!». Он ощущал ее некоторую скованность и покорность в движениях, хотя она одновременно вся тянулась к нему, старалась раскрыться и отдаться полностью, но ей что-то мешало. Возможно, она стеснялась своих увечий, мелькнула мысль, или…, он не успел додумать.
Она не выдержала и заплакала. Он не утешал ее, лишь крепче прижал лицо к своей груди, и она спряталась там, словно маленькая девочка, нашедшая, наконец, своего спасителя и заступника от множества собственных глупостей и чужих обид. Проплакавшись, она подняла лицо и посмотрела на него. По его щекам тоже текли слезы. Она вновь зарыдала, прижавшись всем телом. Они покрывали друг друга бесчисленными поцелуями, губами собирая соленую влагу. Тела переплелись, снова став единой плотью, как повелел Господь.
Потом он в первый раз назвал ее по имени:
– Илва…
Она с улыбкой покачала головой и прошептала:
– Меня давно уже зовут Агнес Нильссон…
– Агнес… - Он повторил за ней и прислушался к своему голосу. – Агнес… Хагнос по-гречески невинный, мой ангел…- Иоганн перевернулся на спину, она положила голову ему на грудь, и посмотрел в потолок, представляя за ним бездонное синее небо, где на недостижимой взору высоте сидел сам Творец. – Благодарю тебя, Господи… Твои пути неисповедимы, и лишь Тебе ведомы…
А потом была ее исповедь. Вся, без утайки, с той самой минуты, когда ее рука коснулась церковного серебра, нет, даже раньше, с того памятного разговора с Сесиль, или еще раньше, с того дня, когда она переступила порог трактира Иоланты и до того, как она вошла в дом Уллы Нильссон. Она не утаила ничего: отношения с матерью, блудную жизнь до Иоганна, замужество с Олле, и снова блуд, но уже в браке, донос на Уллу, расправу с матерью и с ней. Даже свои сны, кошмары и виденья, преследовавшие ее долгое время, она поведала ему.