Распятие души украинца. Книга первая. Дети войны.
Шрифт:
Гитлер…кстати, к власти в Германии он пришёл, избранный вполне демократическим путём, при поддержке большинства населения. «Хайль Гитлер!» — кричали они. «Как стать великим фюрером, возвеличивая Германию?» — честолюбиво размышлял он. В первую очередь нужно было дать работу, накормить немцев и воссоздать вермахт способный подмять под себя Европу. А где взять деньги? Деньги в виде капитала были сконцентрированы в банках. Практически сто процентов банкиров были евреями. Больших денег ему не давали, тем более отдать весь капитал они не соглашались ни за что. Так, кое-какую мелочь на избирательную кампанию и становление фашистского режима у них он выклянчивал. Как тут не обидеться лично? А если сделать их врагами и противниками становления великой Германии? Да посмотреть шире и взять на вооружение расовую теорию? Решено: все евреи, как низшая раса подлежат поголовному уничтожению.
Конечно, всей этой теории нелюдей — фашистов, евреи города Берёзовки не знали, и знать не хотели. Они, как все люди разумные хотели жить. За что убивают евреев, их разум, парализованный страхом неизбежности смерти, понять отказывался.
Варфоломеевская ночь для жителей этого городка наступила с утра одного из погожих дней середины лета. Возвещая о приходе этого дня, солнце ещё только-только успело окрасить в красный цвет узкую полоску восточного края неба. Даже оно, возмущённое жестокостью немцев, не спешило показывать, как их приспешники — полицаи чёрными мутными тенями шастали между домов еврейской общины. Полусонных жильцов вместе с детьми и больными стариками они вытаскивали с постелей и выталкивали на улицу. Длинными молчаливыми очередями еврейские семьи безропотно потянулись к последнему в этой жизни их месту сбора.
Пришибленные вероломством немецких оккупационных властей, остальные жители городка затаились и замерли в тревожном ожидании развития дальнейших событий. Даже уцелевшие собаки и петухи помалкивали. За запертыми дверьми хат никто не спал. Все верующие и не верующие горожане молились богу, прислушиваясь к каждому шороху: не идут ли полицаи уже за ними.
Наконец восток разгорелся красным заревом света полноценного дня. Солнце, прикрыв лучи набежавшими тучами, от неожиданности на мгновение замерло: удивительно — евреи в три — четыре сотни, собранные на площади, от безысходности молча стонали. Они не кричали, не плакали, ничего не просили — они молча стонали.
Так, стонавшими, их и повели: по шоссе, через мост речки Соб, далее мимо еврейского кладбища в поле. Минуя речку, один из убелённых сединой евреев, выбежал из движущейся колонны и, вскочив на перила ограждения моста, закричал:
— Что вы молчите, как стадо баранов, которых ведут на убой. Ведь вы люди! Сопротивляйтесь!!!
Последнее его слово было заглушено автоматной очередью, выпущенной подбежавшим Хортцызом. Седой еврей, собрав все силы, прыгнул из моста в воду и исчез. В след ему прозвучало ещё несколько выстрелов. Собравшиеся на происшествие полицаи, осмотревшись, решили, что смельчак убит или утонул. Один из них, ухмыляясь, произнёс:
— Этот торопыга помирать явно поспешил.
— Да заткнитесь вы, ради чего рты разинули? Хотите так же схлопотать пулю? У меня не заржавеет! Гоните это стадо, да побыстрей. К вечеру я должен доложить, что дело сделано, — сердито сплюнув, начальственно скомандовал старший полицай. Он поправил висящий на груди «шмайсер», как бы говоря: «кто следующий?».
— Почему так медленно движется колона? — выразил недовольство Рачок, подъехавший на автомобиле вместе с Горчинским.
— Пан бургомистр, движение тормозят больные старики и малые дети, — ответил Хортцыз.
— Стариков и детей загрузить в грузовики. Вы что, не могли сообразить это сами? — отчитал его начальник полиции.
— Ещё чего, дойдут своим ходом. После них машины от жидовского запаха не отмыть, — злым шёпотом, чтобы не услышало начальство, бурчал себе под нос старший полицай.
Тем не менее, после того как кузова двух грузовиков до предела были забиты ещё живыми, но уже полумёртвыми старыми евреями и детьми, колона ускорила своё передвижение. В этом смертном строю шла и Сара, удерживая за руку, сына Изю. Наравне со всеми евреями, ценные вещи в чемоданчике с описью и порядковым регистрационным номером она уложила в общую кучу перед городской управой. Теперь, практически ничего не соображая, автоматически, шаг за шагом несчастная женщина приближалась к своей гибели. В обезумевшем мозгу, и не только у неё, пульсировала одна мысль: «когда всё это кончится?».
Наконец голова колоны вышла в поле. Вдали отчётливо просматривались кучи свежей земли. Приглушенные расстоянием, оттуда доносились звуки автоматных и отдельных пистолетных выстрелов. Подойдя поближе, Сара увидела глубокие рвы, в которых изредка, в предсмертных судорогах вздрагивали трупы, увезённых на грузовиках, недавно живых стариков и детей.
По краю рва с пистолетами в руках расхаживали Рачок с Горчинским и добивали ещё живых людей.
— Ты посмотри, какие они живучие, — высматривая среди расстрелянных жертв ещё живых, заметил начальник полиции.
— Пан Горчинский, ну ты и гурман! В противоположность тебе, я врач. Следуя клятве Гиппократа, не могу допустить, чтобы человечки, инфицированные неизлечимой болезнью еврейства, помирая, долго мучились. Избавить их от этого мой священный долг, — ответил ему бургомистр.
Разве можно спокойно, чтобы не надорвалось сердце от сопереживания и сочувствия, описать весь ужас расстрела этих обречённых, ни в чём не виновных мирных людей …?
Сара поняла, что её муж Наум, вырыв эти рвы, расстрелянный, покоится там же на их дне. В последнем порыве прикрыть собой сына, сражённая пулемётной очередью, вместе с ним она рухнула вниз. Среди ужасающего крика и предсмертных воплей расстреливаемых людей, у неё мелькнула и вместе с угасающим сознанием улетела мысль: «мы идём к тебе…». Неизвестно то ли к мужу, то ли к богу стремилась она попасть. Даже он, всевидящий и вездесущий должен бы содрогнуться от такого чудовищного преступления, сотворённого людьми. Нет, это были уже не люди. Взять хотя бы того же Хортцыза: очередь за очередью он посылал, расстреливая голых евреев из раскалённого пулемёта. В его пустых, мутных глазах ни ненависти, ни сожаления — ничего человеческого уже не осталось. Всё это затерялось где-то в прошлой жизни. Теперь же он выполнял просто работу — работу кровавого палача.
Его подельники полицаи — «западники» прошли хорошую школу ненависти в ОУН. Питаемые этой ненавистью ко всему советскому, были готовы убивать русских, украинцев, евреев и весь мир вместе взятый, если он был Советским. Они с презрением смотрели на местных полицаев, которые от обилия крови, криков и воплей закрывали уши и в сторонке блевали. Те были предателями, но всё же от людей какая-то частица у них ещё оставалась.
На следующий день, после массового расстрела евреев, жителям городка новой властью было разрешено выходить из домов. Больше всех этому обрадовались дети.
Несмотря на подлость и горе людей, всё так же неизменно, каждое утро всходило солнце. Щебетали птицы, в полную силу расцветали цветы, в садах вызревали яблоки — тепло, разгар лета! Ощущение чего-то безвозвратно потерянного буквально висело в окружающем воздухе. Еврейские дома с опечатанными дверьми, выпотрошенные немецким порядком, стояли тихо и печально. Безжизненные, они напоминали свежие могилы, на которые ещё не успели повесить таблички с именами усопших людей. Казалось, что шагни чуть далее и там из открытых дверей выглянет приветливая голова Соломона, Наума или Натана и ради завязки разговора спросит: