Рейс в одну сторону

Лопатин Федор

– Моя фамилия Пушкин.

Тут он взял явно провоцирующую паузу, ожидая аплодисментов, наверное, или смех, но ничего такого не последовало: умудренные работники острова Пику прекрасно знали, чем заканчиваются насмешки или бурные восторги тем, чем восторгаться не следует. Альфреду тоже не хотелось шутить, глядя на загорелого широкоплечего человека, спокойно постукивавшего папкой по широкой ладони.

– Мы должны переместить всех вас на корабль в течение часа, или раньше, если погода позволит, - сказал

он и посмотрел на чистое голубое небо, где не было ни одного облачка.

Толпа, взирающая на оратора всеми своими сорока глазами, ждала продолжения пушкинской мысли.

– Значит так, - сказал он, - сейчас мы проведем перекличку.

С этими словами, Пушкин открыл папку и, перелистнув несколько страниц, начал зачитывать фамилии.

Когда очередь дошла до Трясогузова, он откликнулся не сразу: все мысли его были где-то в районе Альфа-Центавры или еще дальше. Пушкину пришлось повторить фамилию Альфреда, только сказал он ее гораздо громче, чем в первый раз.

– Здесь я, - ответил Альфред и бросил взгляд на "Наденьку дорогую", которая в этот момент засмотрелась на матроса, протиравшего тряпкой штурвал катера. Трясогузов не видел его лица, ведь катер стоял кормой к берегу, но, тем не менее, он с сожалением вздохнул и отвернулся.

Перекличка, наконец, кончилась. Список Пушкина был составлен не в алфавитном порядке, поэтому фамилию Наденьки офицер произнес самой последней.

– Изгибова!
– громко сказал Пушкин, захлопывая папку.

– Я!
– также громко ответила Наденька, глядя на матроса, продолжавшего работу на катере.

В толпе засмеялись, а Трясогузов, наморщив лоб, силился представить себе деревеньку с одноименным названием, где-нибудь в средней полосе России. Матрос вдруг обернулся и Наденька, вспыхнувшая было, и Трясогузов, потрясенный и одновременно обрадованный, увидели такую страшную рожу, что Наденьке в тот же момент стало неудобно за свои тайные надежды, отчего она покраснела и стала еще прекраснее в лучах поднимавшегося солнца.

Трясогузов с облегчением выдохнул и потер свою толстую грудь, по которой разлилось приятное тепло от хорошего настроения: на душе было прекрасно - он чувствовал себя победителем, хотя не принимал открытого участия в невидимом поединке за женское сердце, да и матроса стало вдруг жалко.

– Теперь будем осуществлять погрузку!
– прокричал Пушкин, хотя его и так прекрасно было слышно.

Первыми погрузили поваров - им выделили отдельный катер. Наденька и Светлана встали позади того самого матроса, страшного своим видом: обожженное лицо, кривой нос, да и одного глаза, вроде бы, не было - издалека Трясогузов не разобрал. Зато девушки вдоволь насмотрелись и на матроса, и на его руль, который он отдраил до зеркального блеска, и на океан, блиставший под солнцем мириадами маленьких волн. Надя молчала, а Светлана смеялась всё то время, пока катер не добрался до корабля.

Вторая партия, состоявшая из охранников и Ральфа Штукка,

заняла два катера. К ним прибавили завсклада и еще пять человек из команды корабля - тех самых "чистильщиков". Эти пятеро несли битком набитые пластиковые чемоданы: два из них были настолько тяжелы, что их несли по двое. Остальной груз, оставшийся на берегу, сторожил шестой "чистильщик". Погрузка материальных ценностей заняла в три раза больше времени, чем, если бы это были живые люди в количестве пятидесяти человек, или трое таких крупногабаритных, как Альфред.

– Чего везете?
– спросил один из юных охранников того "чистильщика", который всё никак не мог пристроить чемодан на корме катера.

Тот хмуро посмотрел на любопытного молодого паренька и, ничего не сказав, втиснул, наконец, свою поклажу между двумя другими чемоданами, стоявшими косо из-за наваленных по бокам катера, канатов, шлангов, и всякого мусора, в виде дырявых ведер, воронок и масленок. Штукк, оказавшийся в этой партии перевозимых на корабль, удивленно смотрел на это безобразие и поражался, как вообще столько барахла влезло в довольно миниатюрный грузовой отдел катера.

Когда очередь дошла, наконец, до Альфреда, у Пушкина вдруг зашипела рация. Ему что-то сказали, а он что-то ответил. Диалог получился не очень содержательный, как поначалу показалось Альфреду, но он почувствовал, что говорят про него. Толстяк никогда не страдал дефицитом внимания, иногда его было даже с избытком, но сейчас его интуиция подсказала, что нужно внутренне приготовиться к чему-то, что потребует от него повышенного внимания.

Катер со штурманом стоял в ожидании последнего пассажира - толстяка Альфреда. Он уже включил мотор коляски, чтобы подъехать ближе к берегу, как вдруг Пушкин, движением руки, приказал ему остановиться.

– Мы должны приготовить для вас трап, а уж потом...

– Хорошо, жду, - невозмутимо ответил Альфред и стал спокойно смотреть на красоты острова, которых он никогда не видел. Сидя на глубине в несколько километров и занимаясь монотонной работой, он видел кусочек острова лишь в мониторы. Теперь, выехав на берег, он, подняв голову, разглядывал черную гору Пико, высившуюся над всем островом.

Время прошло быстро: Альфред даже не успел посмотреть в сторону Фаяла, который частично скрывался за высоким берегом острова Пику.

– Всё готово, господин Трясогузников, - сказал Пушкин.

"Ведь, нарочно исковеркал мою фамилию, скот", - зло подумал Альфред, но ничего не сказал. Он лишь кивнул, вздохнул, бросил прощальный взгляд на черную гору, и вновь включил моторчик на коляске.

Катера, один за другим, подплывали к кораблю. Альфред, развернувшись в пол-оборота на ребристой стальной палубе, видел, что остальные семь катеров продолжают стоять у берега, дожидаясь ценного груза, собираемый "чистильщиками". Было, конечно, жаль такого места, где всё было знакомо от первой до последней кнопки на пультах, где прошла лучшая часть его жизни (и он ни перед кем не скрывал того восторга, который испытывал все эти годы, понимая свою нужность на объекте). Он смотрел на удалявшуюся гору до самого прибытия на корабль, и несколько раз вытер мокрые от слез глаза.