Рижский редут

Трускиновская Далия Мейеровна

Потом мы, разумеется, заговорили о наших делах и о сержанте.

– Любопытно, как Бессмертный собирается устраивать Эмилию в госпиталь, – сказал Сурок. – Ведь он что-то должен сообщить о ней. Одного того, что она, соблазненная французом, бежала из дома и неведомо кем была ранена, мало.

– Что бы ни сказал, даже если бы соврал – это будет святая ложь, – отвечал я. – Тогда Эмилия наверняка останется жива и, может быть, расскажет что-то полезное. И не забывай о мерзавце Штейнфельде.

– Разумеется, эта престарелая девица немало может поведать о его делишках. Считай, что драгоценности мы вернули… вернуть бы еще только селерифер!..

– Не забегай вперед, Сурчище! Давай подумаем, есть ли что в наших похождениях, чего Бессмертный не должен знать?

Сурок призадумался.

– Не нравится мне, дяденька миленький, что он, сам не бывши той ночью на Малярной улице, так уверенно нам противоречит. Разумеется, у мусью Луи мог быть сообщник, это он верно подметил, но в целом…

– А знаешь ли что? – вдруг догадался я. – Он ведь не поверил, что мусью Луи – мужчина! Его противоречия оттого и возникают, что он допускает: наше сокровище женского пола! Значит, оно не могло соблазнить и подбить на побег Эмилию! А в твоем объяснении событий многое строится как раз на том, что мусью Луи – опытный соблазнитель мещанок.

– Но ты же сам определенно назвал француза мужчиной! – удивленно воскликнул Сурок.

– Я?

– А кто кроме тебя видел его вблизи?

Меня как пыльным мешком из-за угла по голове шлепнули. Получалась какая-то неслыханная ахинея…

– Он мужчина, точно мужчина! – вскричал я. – Ты вспомни хотя бы портрет незнакомки в золотом медальоне!

– Но ведь ты видел ее, эту незнакомку, своими глазами. Скажи, может ли такая женщина стать любовницей такого мужчины? – резонно спросил Сурок. – Как будто ей не из кого выбирать!

– Может, – хмуро сказал я. – Очевидно, наш мусью Луи замечательно ловко умеет уговаривать женщин. Он уговорил Натали, что бы она там ни утверждала, ехать в Ригу. Уговорил Эмилию – хотелось бы знать, на что именно. Незнакомка – не исключение.

Сурок смотрел на меня с подозрительным прищуром. И тут грянул еще один пушечный выстрел. Мы, не сговариваясь, помчались обратно, взбежали наверх и увидели, что недосягаемых всадников на том берегу стало больше.

– Черт побери! – вскричал Сурок. – Уж не ждет ли нас осада?! Прости, Морозка, я бегу к своим лодкам!

Он обнял меня, поцеловал в щеку и мелкими быстрыми шажками сбежал с крутого откоса. Я видел, как он машет рукой кому-то из экипажа, как взлетает по сходням на борт, исчезает, затем появляется на носу и, приложив ладонь к бровям, смотрит вдаль.

Я все никак не мог осознать присутствие войны в своей жизни. Это случилось в приятнейший летний вечер, в райском уголке, среди цветущего шиповника. Я понял, что могу более не увидеть Алексея, если он получит сейчас приказ выдвигаться на своей канонерской лодке навстречу неприятелю, а стрелки неприятельские начнут палить по самой видной фигуре – по фигуре командира, стоящего возле канониров.

Я обвел взглядом все лодки и увидел Артамона. Мой дядюшка, стоя на корме первой из своих лодок, приложив ко рту жестяной конус, и отдавал команды второй.

Боя не случилось. Всадники исчезли и не появились более, хотя мы ждали их до глубокой ночи и оставили усиленные караулы. Не было сигналов ни от наблюдателей с дуба, ни с церковной колокольни. Видимо, недруг наш не чаял, что Даленхольм готов к столь серьезной обороне.

Родственники мои не сходили со своих лодок, зато меня отыскал Бессмертный.

– Это разведка, и разведка странная, – сказал он. – К нам не подкрадывались во мраке, а заявились открыто. Как если бы неприятель отлично знал, что будет встречен огнем с лодок, и пытался определить степень опасности.

– Может, и так. Но неприятель убедился, что форсировать реку через Даленхольм – пустая затея. Место для переправы удобное, да не по Сеньке шапка.

– Хотелось бы мне знать, в чем он на самом деле убедился… – буркнул Бессмертный. – Пойдемте, Морозов, под дуб. Друзья ваши ночуют на лодках, а мы преспокойно поговорим и до чего-нибудь договоримся. Мне бы хотелось выслушать именно вас, а не умопостроения господина Суркова.

Я вздохнул. Вот как раз меня, очевидно, слушать и не следовало – я уже понял, что перепутал все, что только мог перепутать, и сбил всех с толку.

– В рассказе моем будет много несообразностей, – начал я, – и прежде всего я хочу сказать, что нельзя считать Суркова мелким воришкой. Он взял узел с вещами, имея намерение честно расплатиться за одежду, которую мы возьмем из этого узла, клянусь вам, клянусь чем угодно!

– Вы про тот узел, где собрались вещи, которым вместе быть нельзя?

– Да, про него.

– А я ведь никого, заметьте, ни в чем не обвиняю. Я только хочу дознаться правды, – сказал Бессмертный. – И надеюсь, что эта правда явится ко мне, не сделав непоправимого опоздания.

Это был заслуженный упрек, и я проглотил его молча.

– Итак? – спросил Бессмертный.

– Итак, коли уж вы любитель задачек, вот вам целая дюжина! Слушайте и загибайте пальцы.

И я начал честно пересказывать свои похождения, называя все имена и приводя все подробности. Он же, слушая, все загибал пальцы, так что у него к концу моего рассказа образовалось два сжатых кулака. Но он, судя по лицу и взгляду, был этим весьма доволен.

О многом он переспрашивал, многие мои слова, по его мнению, нуждались в пространном комментарии. Когда я рассказывал, как Сурок утащил из театра узел с сомнительной одеждой, Бессмертный очень любопытствовал, где в это время находился я, и дальнейшие странствия узла ему тоже зачем-то потребовались. Кроме того, я должен был еще раз пересказать ему, как подрался с Яшкой Ларионовым и пустил в ход кортик. Вроде бы один раз мы это уже обсудили, но тогда он был убежден, что Яшка – любовник покойной Катринхен, а Мартын Кучин – убийца девицы. Сейчас Бессмертный домогался, чтобы я повторил каждое слово, сказанное бедной Анхен о ее покойной родственнице. А сказано-то все это было еще в мае, и с того времени случилось множество событий, чересчур бурных для меня, привыкшего к спокойному существованию. Наконец мы добрались и до свечного торговца Андрюшки, который принял за чистую монету мое вранье о военной полиции, и до распоротой шапки, из-за которой таскают в полицию всех Андрюшкиных товарищей, и до моего похода в Сорочью корчму, откуда я чудом спасся.