Русский романтизм
Шрифт:
пропащий человек", „да здравствуют карты, что на свете лучше
игры" и т. д.). Впрочем, здесь мы наталкиваемся на тему, да-
леко выходящую за пределы романтической драмы, русские
представители которой, однако, не раз пользовались мотивом
игрока (мы найдем его — в качестве аксессуара в драмах
Ивельева и Беклемишева, названных выше) 1).
Наряду с пересмотренными выше отдельными образами
и мотивами, необходимо отметить менее конкретные, общие
приемы, также роднящие „Маскарад" с репертуаром русского
театра 30 — 40 годов. Эти приемы сообщают романтической
драме особую занимательность, и в стремлении к ней драма
Лермонтова шла по общему руслу, окутывая действие таин-
ственным колоритом, делая ударение на так называемых „ирра-
циональных" моментах психики действующих лиц, как делали
это авторы переделок и оригинальных пьес, современных Лер-
монтову. Таковы мотивы предчувствий, предсказаний, предо-
стережений, которые мы найдем и в „Маскараде4' и в пьесе
Мюльнера, в драме Беклемишева, в пьесах Гюго и др.
Кроме того „таинственный колорит" в „Маскараде" осу-
ществляется особыми к о м п о з и ц и о н н ы м и приемами:
Сильвио! — закричал я, и признаюсь волосы стали вдруг на мне дыбом.—
Так точно, — продолжал он, •— выстрел за мною, я приехал разрядить мой
пистолет, готов ли ты?" (Соч. Пушкина. Брокг. изд. т. IV). Таким образом,
роль Неизвестного в драме никак нельзя считать отзвуком „античной драмы",
как это делает Яковлев (стр. 256).
Русской сцене хорошо была известна и старая комедия Реньяра
„Игрок" (1696), переводившаяся у нас в начале XIX в., и в свою очередь,
может быть, известная Лермонтову. В повествовательной литературе мотив
пагубного пристрастия к картам мы найдем у самого Лермонтова в „Казна-
чейше" (ср. „Счастье игрока" в „Серапионовых братьях" Гоффмана), в ро-
манс Бегичева „Семейство Холмских" (1833), в „Абаддонне" Нолевого и др.
На той же теме построена драма Ефимьева „Преступник от игры или бра-
том проданная сестра" (1788), но, разумеется, нравоучительный тон в ее раз-
работке и самая развязка пьесы стоят еще очень далеко от Лермонтовского
„романтизма".
скоплением загадочных моментов, недоговоренностью, переры-
вом. привлечением зрителя к отгадыванию, которые ведут нас
не к Шиллеровской школе, а опять к этому же романтически-
мелодраматическому жанру. У Шиллера для зрителя нет тайн,
заблуждается, приходит к неправильным выводам только герой,
здесь жё, наоборот, зритель заинтригован вместе с действую-
щими лицами и привлекается поэтому к постоянной актив-
ности.
С к о п л е н и е з а г а д о ч н ы х моментов мы находим
во 2-й сцене: загадочный браслет, загадочная интрига таин-
ственной маски, предсказание другой неизвестной маски. Зри-
тель заинтригован вместе с Арбениным и князем Звездичем.
Для него тайна браслета раскрывается но II действии, для
Звездича двумя сценами позже, для Арбенина в IV д. Тайну
неизвестного предсказателя зритель узнает вместе с Арбени-
ным только в IV д. Неясно намерение Арбенина после куль-
минационного пункта — о нем зритель должен догадываться из
его кратких реплик: „прислушайся, как дышет". (в сторону)
„Но скоро перестанет". „Он любит спать, тем лучше: приве-
дется и вечно спать" (д. И, сц. 3). Загадочна записка Арбе-
нина к князю, таящая новое намерение, которое раскрывается
князю и зрителю одновременно. Из нервного состояния Арбе-
нина (у чего дрожат руки) последний догадывается, что про-
изойдет нечто большее, чем простая игра.
Прием н е д о г о в о р е н н о с т и применен в прерываю-
щемся монологе баронессы, из которого зритель угадывает
виновницу маскарадного происшествия: „он не узнал меня, да
и какой судьбой подозревать, что женщина, которой свет ди-
вится с завистью, в пылу самозабвения к нему на шею ки-
нется" (д.^ТГсц^р. Также — в завязке, в неясных словах Арбе-
нина: „брЯГлет довольно мил, и где то я видал такой же, по-