С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
Надежда уже выехала из Елабуги в Казань. Расстояние от их городка до Санкт-Петербурга было более двух тысяч вёрст. В собственной её коляске, называемой в Прикамье карандасом, с ней находилась её маленькая белая комнатная собачка по кличке Амур, на облучке рядом с кучером сидел её лакей Тихон, мальчик двенадцати лет от роду.
Деньги на дорогу появились в последний момент. Клеопатра, сочувствуя новым испытаниям Надежды, отдала ей восемьсот рублей ассигнациями из своего приданого, которое, увы, так никогда востребовано и не было. Надежда не ожидала столь широкого жеста и, принимая дар, обняла сестру искренне и сердечно. От нахлынувших чувств они обе всплакнули друг у друга на плече.
Клепа, любимица матери, прожила жизнь точно в противовес старшей сестре. Была тиха, покорна, очень религиозна, без разрешения старших из дома ни на шаг, вечно за рукоделием, совершенно равнодушна к книгам. Не то чтобы поступки Надежды — одни рассказы о них пугали Клеопатру необычайно. Скорее всего, она не верила сестре и не думала, что за городской заставой Сарапула течёт такая разнообразная жизнь. Теперь же, вытерев слёзы, перекрестила Надежду и сказала:
— Всё всегда устраивалось по-вашему, сестрица. Знать, и на сей раз вам выпал случай. Езжайте с Богом. Мы будем вас ждать!
Но не суждено им было больше повидаться. Надежда вернулась в Елабугу, когда её младшая сестра уже умерла...
В Петербурге Надежда несколько дней приходила в себя после утомительного путешествия. Она поселилась в гостинице Демута на Мойке в дешёвом номере на четвёртом этаже. В первый же день закрывшись там, помылась, сменила бельё, затем посетила парикмахера. Ещё Надежда купила кое-какую косметику и прилежно пользовалась ею, смягчая кожу на лице, обветренную и загорелую под ярким весенним солнцем на перегоне от Москвы до северной столицы. Только после этого она послала по городской почте коротенькое письмо Пушкину, где сообщала о своём прибытии и месте жительства.
Экипаж поэта, подъезжающий к гостинице, Надежда увидела из окна своего номера. В Елабуге она несколько раз спрашивала у Василия, как выглядит Пушкин, но он отделывался замечаниями вроде: «Вылитый арап!», «Чёрен как жук и волосы кучерявые!», «Боек до чрезвычайности!». Несмотря на это, первый поэт России по своим стихам и иным произведениям рисовался ей златокудрым херувимом, рослым, стройным, величественным.
Дверь же в номер открыл подвижный худощавый мужчина одного с ней роста [113] уже начинающий лысеть, в чёрных бакенбардах, с голубыми глазами, длинным носом и толстыми губами, всей наружностью своей весьма некрасивый. Амур, спрыгнув с кресла, злобно облаял пришельца. Надежда выставила собаку в коридор и обернулась, в смущении стараясь не смотреть на поэта: настолько реальный Пушкин не походил на выдуманного ею человека.
113
Рост Пушкина — 2 аршина 5,5 вершка (167 см), рост Дуровой — 2 аршина и 5 вершков (165 см).
Но он заговорил, и всё переменилось. Надежда забыла о странном его лице. Как зачарованная слушала она речь Александра Сергеевича, живую и остроумную. Поэт осыпал похвалами её «Записки 12-го года», сказал, что они легко прошли военно-цензурный комитет, что уже набраны для журнала в типографии и составляют значительную часть в нём, что он заплатит ей по двести рублей за печатный лист при выходе «Современника» из печати, каковое ожидается в начале июля сего года.
Она не знала, что отвечать на это. Скрестив руки на груди, Надежда молча стояла перед ним. Она была одета в свой новый фрак с большим отложным воротником, короткий жилет и панталоны: с высокой талией, мягкие, довольно узкие, они хорошо обрисовывали её длинные ноги. Она чувствовала, что он смотрит именно туда — на ступни, колени, бёдра. Одновременно он обращался к ней так, как принято в свете обращаться к дамам: легко и чуть заискивающе, куртуазно. Он будто обволакивал её облаком своей любезности, и это было настоящее колдовство.
Она сама так разговаривала с партнёршами на балах, когда носила мундир офицера, и барышни были в восторге от корнета Александрова. Потом к подобным методам прибегал доктор Вишневский, когда добивался её согласия на брак. Но всё это было давно, в покинутом ею городе Сарапуле.
— Уверен, — поэт внезапно прервал поток великосветских комплиментов, — вы, как бывалый кавалерист, до сих пор держите строевую лошадь...
Она утвердительно кивнула.
— И пользуетесь мужским седлом?
— Да, — произнесла Надежда с трудом.
— Моя жена и мои свояченицы тоже любят верховую езду. Но ездят на дамских сёдлах.
— В кавалерии это невозможно, Александр Сергеевич. Дамское седло не даёт полного контакта с животным. Оно затрудняет точное управление лошадью...
Её низкий, хрипловатый голос зазвучал в полную силу, и Пушкин внимательно посмотрел на свою собеседницу. Наконец-то она вышла из оцепенения. Ему следовало гораздо раньше затронуть эту тему.
— Но почему вы думаете так? — спросил он.
— Я не думаю. Я знаю, — ответила она очень серьёзно. — Дамы ездят с одним шенкелем. Для равновесия лошади нужно два. Шенкель есть важнейший инструмент воздействия на неё...
Из озорства, поддавшись весёлому чувству освобождения, Надежда чуть отставила ногу и повернула её, указав на внутреннюю сторону голени, то есть на этот самый шенкель, рукой. Пушкин посмотрел и тотчас отвёл взгляд. Она, затаив улыбку, вспомнила строфу из «Евгения Онегина»:
... Люблю их ножки. Только вряд Найдёте вы в России целой Три пары стройных женских ног...Коли так вышло, что ему нравится её фигура, пусть смотрит. Ей не привыкать. Но насчёт трёх пар красивых ног по всей России поэт явно преувеличил. Просто при моде на юбки до пят и накрахмаленные подъюбники к ним числом не меньше двух мужчина может хорошо рассмотреть женские ноги лишь в одной ситуации и потому пребывает в неведении относительно стройности всех своих соотечественниц. А жаль.
— Де ла Гериньер первый обратил внимание на это, — продолжала она сугубо наставительным тоном. — Он изменил посадку всадника и максимально приблизил его к лошади. Постепенно в Европе усовершенствовали сёдла, мундштуки и трензеля. Не поводом, но шенкелем — так учил я своих рекрутов. Неукоснительно я требовал от них...
Надежда увлеклась, невольно перешла на глаголы в мужском роде и остановилась, растерянно глядя на Пушкина. Он улыбнулся:
— О, теперь я слышу речь строгого взводного командира!
— Да, служба в полку мне нравилась безумно!
— Однако вы оставили её. Почему?
Много раз ей задавали этот вопрос самые разные люди, и Надежда уверенно отвечала им: «По воле престарелого отца моего!» Но Пушкин словно бы держал её под прицелом своих глаз, слушал чутко, безотрывно, и она не сумела солгать ему.