С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
— Слушаюсь, господин подполковник!
— Продолжаем обход. — Станкович взял её бумаги и пошёл к двери. — А вам, поручик, придётся зайти ко мне через час. Мой номер — одиннадцатый, на втором этаже по коридору направо...
Он хотел отметить их встречу в лучшем ресторане. Надежда села в нанятый экипаж и поехала вместе с ним на Маршалковскую. По дороге, пользуясь темнотой ноябрьского вечера, они впервые поцеловались.
Её возлюбленный был таким же, как прежде, и... не таким. Он похудел, постарел. Виски у него серебрились сединой, на лбу темнел большой шрам, рассекая бровь
В ресторане он упросил её выпить два бокала шампанского, и это было причиною того, что конец вечера Надежда помнила как-то неотчётливо. Хотя тревожиться не стоило. Мелеха она, щедро снабдив деньгами, ещё раньше отпустила на два дня гулять по Варшаве, а об их собственном ночлеге подумал подполковник Станкович. Из ресторана они приехали в какой-то дом на набережной Вислы, где не было ни души.
На руках он отнёс её в спальню. Но его горячие и настойчивые ласки не находили прежнего отклика. Закрыв глаза, Надежда неподвижно лежала на подушке. Впрочем, она была готова уступить его желанию, пусть это будет даже и через силу. Тем не менее гусар остановился:
— Что с тобой, царица моя? Ты сегодня не хочешь?..
— Не знаю, милый. — Она открыла глаза и едва коснулась пальцами его щеки. — Ужасная погода в Чеханове. Эти два негодяя удрали ровно в полночь, караул проспал... Дорогою мы с Мелехом сделали две остановки, но есть совсем не хотелось... А дежурный в штабе заморочил мне голову. Кто он такой, чтоб делать замечания фрунтовому офицеру...
Слушая эту бессвязную речь, подполковник устыдился. Он был в Варшаве уже полторы недели и пользовался всеми удобствами благоустроенной столичной жизни. Надежда явилась на встречу с ним после дежурства, проведя в седле без малого десять часов. Его удачная выдумка доставила ей слишком много хлопот и волнений.
— Тебе надо отдохнуть. — Он снова опустил батистовую рубашку ей на бёдра, закрыл распахнутый на груди ворот.
— Завтра, — пробормотала она. — Вот увидишь, завтра...
Потом свернулась калачиком и, уткнувшись носом в край подушки, заснула. Станкович накрыл её одеялом, осторожно поцеловал завитки волос на затылке. Он ушёл спать на диван в гостиную, чтобы ничем не мешать отдыху своей царицы.
Утром она проснулась рано и с недоумением озиралась в чужой спальне, пока не вспомнила все детали вчерашних событий. Признательность к возлюбленному за его поступок наполнила её сердце. Надежда встала, надела шёлковый шлафрок, приготовленный для неё, и вышла в коридор.
Подполковник хозяйничал на кухне. Он разжёг огонь в печи, накрыл на стол, сварил отличный кофе. Они завтракали не спеша, совсем по-домашнему. Отодвинув чашки, Станкович положил перед ней лист бумаги и перо, поставил чернильницу.
— Пиши, — сказал он и начал диктовать: — Всепресветлейший державнейший великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский,
— Это — моё прошение об отставке? — Она задержала руку над листом.
— Да, царица моя. Война окончена. Думаю, тебе пора оставить меч.
— Писать прямо сейчас?
— Конечно. Ты уедешь в полк, а я пошлю пакет в Санкт-Петербург из Варшавы. Так будет быстрее.
Она написала несколько слов, затем остановилась и посмотрела на Станковича долгим взглядом.
— Зачем спешить с этим, Михаил? — Надежда поднялась с места и начала развязывать пояс на шлафроке. Узел был тугой, её пальцы скользили по шёлковому шнуру.
Когда подполковник увидел, что под шлафроком у неё ничего нет, то вскочил, резко отодвинув чернильницу. Маленькая походная бутылочка опрокинулась, и чёрные чернила залили лист гербовой бумаги, где рукой Надежды уже было написано: «Всепресветлейший державнейший великий государь император Алекс...»
Стоя на коленях, гусар прижимал её к себе, и Надежда чувствовала, как под шлафроком его горячие ладони скользят у неё по ложбинке на спине, по ягодицам, по бёдрам.
— Правда, что ты всё время помнила обо мне? — шептал Станкович.
— Да! — Она запустила пальцы в его густые волосы.
— Ты ждала меня?
— Да!
— Не думала ни о ком? Только обо мне?
— Конечно! — Она наклонилась к нему. — Ты же знаешь, что государь запретил мне думать о мужчинах.
— Больше не отпущу! — На глазах у Станковича блеснули слёзы, и он спрятал лицо у неё на груди.
От его прикосновений и поцелуев в сердце Надежды как будто занимался пожар и тепло растекалось по телу. Голова у неё кружилась, груди отяжелели, соски выступали под тканью шлафрока. Ей всё труднее было сдерживать стоны. Она соскучилась по нему, она желала его, своего единственного, выбранного раз и на всю жизнь, но стыдилась этой страсти. Ей всегда казалось, что начинать должен мужчина.
А он был прежним: пылким, азартным, как юноша. Он совсем замучил её. Отодвигаясь на край постели, она бормотала: «Нет, нет, нет» — но вскоре поворачивалась к нему, снова ловила его горящий взгляд и спрашивала: «Ты любишь меня?»
Они опомнились, когда в окно уже заглядывало полуденное солнце. Одевшись, поехали обедать в ресторан на Маршалковской, потом долго гуляли по красавице Варшаве, вечером были в театре. Вернулись в своё обиталище за полночь, поставили самовар, напились чаю и опять закрылись в спальне.
Наступило утро.
Теперь её возлюбленный лежал на широком ложе, смежив веки. Может быть, он дремал, может быть, думал о чём-то. Надежда склонилась над ним и рукою провела по кудрявым чёрным полосам, коснулась шрама на лбу. Бедный, бедный мариупольский гусар! Как удержался он в седле после такого страшного удара, как уцелел в той зверской сече, что была за Центральной батареей в середине дня 26 августа? Она хотела поцеловать его, но повернулась неловко, и Станкович, вздрогнув, открыл глаза.