Сальватор
Шрифт:
– Монсеньор, если я вас правильно понял, вы случайно (он сделал ударение на этом слове) узнали о каком-то моем прегрешении. Наставьте же меня на путь истинный! Этот грех… Он прощается… или… это смертный грех? В этом весь вопрос.
– Подумайте сами, господин граф, спросите у самого себя, – сказал епископ с выражением сострадания. – Поройтесь в вашей памяти. Можете ли упрекнуть себя в чем-то важном… очень важном? Вы знаете, что я питаю к вашей семье, и к вам в особенности, отеческую нежность. Поэтому я буду очень снисходителен! Расскажите же мне обо всем честно: у вас нет более преданного друга, чем я.
– Послушайте, монсеньор, – снова произнес граф Рапт, сурово посмотрев на епископа. – Мы с вами знаем людей. Мы знаем и не ошибаемся в человеческих страстях. Мы знаем, что мало кто в нашем возрасте, с нашими аппетитами и нашими амбициями не допускал в прошлом… некоторые слабости!
– Несомненно! – прервал его епископ, потупив взор, поскольку не мог выдержать пристального взгляда будущего депутата. – Несомненно, природа человеческая несовершенна. Конечно, у нас в прошлом были и тянутся за нами и поныне ошибки и слабости… Но, – произнес он, подняв голову, – не все эти ошибки и слабости таковы, что могут нас серьезно скомпрометировать! Если вы совершили одну из этих смертельных ошибок, признайтесь в ней, господин граф. Только мы вдвоем будем о ней знать и постараемся исправить ее, чтобы она не привела к гибели. Спросите же у самого себя.
Граф смотрел на епископа с ненавистью. У него было желание обрушиться на него с оскорблениями, но он решил, что лучше будет, если прибегнет к иезуитству. И поэтому ответил, сделав вид, что смущен:
– Увы, монсеньор, как может человек помнить обо всем, что хорошего и плохого он совершил в этом мире? Зная о том, что цель оправдывает средства, мы можем полагать, что совершили легкий проступок, но в глазах общества он может выглядеть ужасным прегрешением. Вы ведь сами только что сказали, что природа человеческая столь несовершенна. А амбиции наши столь велики! Наши планы столь громадны! Жизнь наша столь коротка! Мы так привыкли, в достижении нашей цели, устранять с нашего пути неожиданные тернии, проламываться сквозь новые чащи, что с легкостью забываем о прошлых несчастьях при виде нового препятствия. И как понять, которая из них та, что таит в себе опасную тайну, что потом обернется угрызениями совести, опасениями? Кто может сказать теперь с чистой совестью: «До сегодняшнего дня я прямо шел к заветной цели и не оставил на своем пути на придорожных шипах ни капли своей крови! Я честно выполнил свой долг, и совесть моя не отягощена той или иной ошибкой, тем или иным преступлением?» Пусть такой человек явится, если у него есть в сердце хотя бы росток честолюбия. Тогда я паду перед ним ниц и скажу ему, ударив себя в грудь: «Я не достоин того, чтобы быть тебе братом». Сердце человеческое похоже на широкую реку, в которой отражается небо и которая прячет свой ил на дне. Поэтому не просите меня, монсеньор, поведать вам ту или иную тайну! Тайн этих гораздо больше, чем прожитых лет! Скажите мне просто, какую именно тайну вы узнали, и мы вдвоем обсудим ее и поищем пути для того, чтобы исправить ошибку.
– Я очень бы хотел оказать вам эту услугу, господин граф, – сказал епископ. – Однако же, коль скоро вы совершили прегрешение, а я дал клятву сохранить это в тайне, как я могу нарушить свое слово?
– Это, значит, тайна исповеди? – спросил господин Рапт.
– Нет… Не совсем, – неуверенно ответил епископ.
– В таком случае, монсеньор, можете говорить, – сухо произнес будущий депутат. – Мы с вами честные люди и должны помогать друг другу… Напомню вам, кстати, так, мимоходом, – сурово продолжил граф Рапт, – чтобы вы не мучались угрызениями совести, что это не первая ваша нарушенная клятва.
– Но, господин граф… – прервал его, покраснев, епископ.
– Но, монсеньор, – снова произнес будущий депутат, – не говоря уже о политических клятвах, которые и даются только для того, чтобы быть нарушенными, вы нарушили много других клятв…
– Господин граф! – вскричал возмущенно епископ.
– Вы дали, монсеньор, обет благочестия, – продолжал граф, – но мне, как и любому другому, известно, что вы являетесь самым галантным аббатом в Париже.
– Господин граф, вы оскорбляете меня! – сказал епископ, закрывая лицо ладонями.
– Вы дали обет жить в бедности, – продолжал дипломат, – но вы сейчас богаче меня, поскольку у вас сто тысяч долга. Вы дали обет…
– Господин граф! – сказал епископ, вставая. – Я больше не желаю вас слушать. Я полагал, что вы пришли мириться, но вы объявляете мне войну. Пусть так!
– Слушайте, монсеньор, – снова мягко произнес будущий депутат. – В этой войне ни вы, ни я ничего не выиграем. Поэтому я далек от того, чтобы объявлять вам, как вы изволили выразиться, войну. Если бы это входило в мои намерения, я не имел бы честь сейчас с вами объясняться.
– Но что же вам в таком случае от меня нужно? – спросил епископ, смягчившись.
– Я просто хочу знать, – четко произнес граф Рапт, – о каком моем грехе вам стало известно.
– Об ужасном грехе! – прошептал епископ, поднимая взор к потолку.
– О каком именно? – настаивал граф.
– Вы женились на собственной дочери! – сказал монсеньор Колетти, закрыв лицо рукой и упав на диванчик.
Граф посмотрел на него с презрением. В его взгляде читался вопрос: «И что с того?»
– Эту тайну вы узнали от графини? – спросил он вслух.
– Нет, – ответил епископ.
– От маркизы де Латурнель?
– Нет, – повторил монсеньор.
– Тогда, значит, от жены маршала де Ламот-Удана.
– Я не могу вам сказать от кого, – покачал головой епископ.
– Я мог бы и сам об этом догадаться. Вы ведь ее духовник.
– Поверьте, что это стало мне известно не из исповеди, – поспешил заверить прелат.
– Понимаю, – сказал граф Рапт. – У меня в этом нет никаких сомнений, монсеньор. Что ж, – добавил он, глядя в лицо епископу. – Так оно и есть. Грех это ужасный, как вы говорите, но я смело в этом признаюсь. Да, я женился на собственной дочери. Но это духовный брак, монсеньор, если можно так выразиться, а не плотский, как вы, очевидно, полагаете. Да, я пошел на это преступление. Оно кажется ужасным с точки зрения общества и Кодекса. Но вы ведь знаете, что Кодекс не может остановить только две категории людей: тех, кто под ним, то есть низких преступников, и тех, кто над ним, то есть таких людей, как мы с вами, монсеньор.
– Господин граф! – живо воскликнул епископ, оглядываясь, словно опасаясь, что кто-то услышит эти слова.
– Так вот, монсеньор, – снова заговорил граф Рапт после непродолжительного колебания, – к этой известной вам тайне я добавлю еще одну, узнать о которой, уверен, будет вам столь же приятно.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил епископ, навострив уши.
– Помните ли вы о разговоре, который состоялся у нас с вами однажды вечером за несколько часов до моего отъезда в Россию, когда мы прогуливались под сенью деревьев парка Сен-Клу? Было примерно половина восьмого.
– Да, я помню об этой прогулке, – покраснев, сказал епископ. – Но о чем мы тогда говорили, я как-то забыл.
– В таком случае я вам сейчас напомню. Или вкратце расскажу вам его содержание. Вы попросили меня помочь вам стать архиепископом. Я запомнил эти ваши слова и принял соответствующие меры. На другой день после моего возвращения из Санкт-Петербурга я написал нашему святому отцу и, напомнив ему о том, что в ваших жилах течет кровь Мазарини, а в голове у вас сохранилась его изобретательность, я попросил его ответить мне как можно скорее. Теперь со дня на день я жду ответа.