Семь незнакомых слов
Шрифт:
Но иногда мы спорили и даже ссорились. Придумывать книгу вдвоём оказалось гораздо интересней, чем в одиночку, но встречались и преграды. Если Ромке нравилась какая-нибудь моя идея, уже через десять минут он, увлекаясь, начинал считать, что сам её придумал. Это было ещё полбеды. С самого начала мы разошлись в вопросе о людских потерях. Мне хотелось, чтобы, несмотря на все злоключения, в нашем отряде все остались живы-здоровы, и концовка оказалась счастливой. Для Ромки приключения без убитых и раненых казались пресными. Он придумал сцену, где людоеды захватывали в плен несколько наших одноклассниц и самую толстую из них (то была Кума) съедали.
Я сказал, что людоеды не должны съедать Куму — она же живая.
— А ты думал, людоеды мёртвых едят? — возразил Ромка.
— Но они же не могут по-настоящему её съесть!
— Почему это не могут? Они же людоеды!
— А тогда почему она — живая? — я не жалел Куму, мне хотелось объяснить, что глупо писать, будто бы её съели людоеды, а она, как ни в чём ни бывало, ходит в школу и даже не подозревает о своей незавидной участи.
Но Ромке показалось, что я критикую его идею с нападением на лагерь каннибалов.
— На войне, если хочешь знать, — сообщил он запальчиво, — не только враги погибают, но и свои тоже!
— Подумаешь! — сказал я. — Кто ж этого не знает?
— Ты! Ты, оказывается, не знаешь! Вот как оказывается!
— Я? Почему это я не знаю?
— Потому что ты думаешь, что людоеды приходят на кладбище, разрывают могилы и жрут мертвецов! А они на самом деле едят живых!
— Ничего я такого не думал! Просто так будет не по-настоящему!
— Ха-ха! — сказал Ромка. — А в Африку они по-настоящему попали?
Для соавтора он совершил самый непростительный грех — усомнился в правдивости замысла.
— Ах, так, — сказал я, — не хочешь вдвоём придумывать, так и не надо!
— Ну, и пожалуйста, — сказал Ромка. — Сам придумывай свою дурацкую книгу! Ха-ха!
— Ну, и пожалуйста! Обойдусь и без дурацких людоедов! Ха-ха!
По сути это было разное представление о времени действия. Для Ромки африканские приключения были игрой воображения и проходили, хоть и не здесь, но — сейчас. Для меня — повествование о событиях, якобы уже случившихся и потому имеющих силу достоверности.
Наверное, мы и в жизни по-разному воспринимали время, только не подозревали об этом. Ромка не любил предаваться воспоминаниям, вчерашний день существовал для него в смутных очертаниях, он крепко пребывал в настоящем — был человеком действия и мыслил более конкретно. Меня же нередко уносило — вперёд или в сторону. Эта привычка появилась рано и как бы сама собой. Происходящее могло выглядеть так, будто кто-то наблюдает за мной со стороны, а иногда настоящее казалось прошлым. Потом я стал использовать это как приём от скуки — стоило посмотреть на обыденный день, как на воспоминание десятилетней давности, и действительность начинала приобретать какую-то особую, хотя и не совсем понятную, значительность.
Из-за этого часто запоминалась какая-нибудь ерунда — например, цвет неба над соседней пятиэтажкой в три часа дня, в сентябре, когда свежая печаль о прошедших летних каникулах усугубляется непривычно огромным домашним заданием.
Бывали странные периоды, когда время казалось несовременным — каждый раз это означало что-нибудь тоскливое, когда и пойти-то некуда.
Но иногда возникало подозрение, что всё неспроста, и что я — особенный. Не по своим личным качествам, а из-за чего-то другого. Например, из-за того, что мне придётся жить при конце света, или я буду одним из немногих одноклассников, кто вернётся с войны — если она вдруг начнётся.
Ссоры длились недолго. На следующий день Ромка, как ни в чём ни бывало, позвонил мне с утра и сказал, что кое-что придумал. Его идея и вправду была блестящей, но самому Ромке она впоследствии доставила крупные неприятности. Он предложил убрать фамилии и дать всем участникам отряда прозвища — тогда в случае гибели какой-нибудь Толстухи нас никто бы не смог обвинить в нереальности происшедшего.
Прозвища в нашем классе, разумеется, уже были — как правило, они основывались на фамилиях: Лёху Поцелуева называли Поцелуй, Алика Хрустицкого — Хруст, Наташку Башкурову — Башка или Шкура (кому как больше нравилось) и так далее. Для книги требовалось внести кое-какие изменения.
Хотя подразумевалось, что всё придуманное происходит с нами, об участниках приключений мы говорили — «они»: «А потом у них кончилась еда, и они увидели стаю обезьян». Это не мешало пониманию, кто есть кто. Димка Зимилис с моей подачи получил позорное, но казавшееся нам смешным прозвище Сифилис. А Юлия Степановна с легкой Ромкиной руки стала Грушей — фигура нашей учительницы и вправду сильно напоминала этот фрукт. Ромкин герой в отряде стал зваться Снайпером, для себя я предпочёл оставить прежнее звание — Шкипер. Прозвища давали простор для кровопролитных сражений — запросто погубив парочку-другую одноклассников, мы воскрешали их под новыми именами.
Одно было плохо — Ромка стал переносить прозвища из книги в жизнь. Однажды, когда перемена уже закончилась, а Юлия Степановна где-то задерживалась, и в классе стоял обычный гвалт, Ромка влетел в класс и выпалил: «Шухер! Груша идет!» — и изобразил Юлию Степановну. За какую-то неделю это прозвище приклеилось к нашей учительнице намертво.
Я испугался, что сейчас Ромка того и гляди начнёт рассказывать всем о нашей книге, и сказал: надо быть поосторожней. Но на Ромку предостережения не действовали. Он сказал: так даже лучше, если у всех будут прозвища, как в книге — больше похоже на правду.
В том году зима прошла на удивление быстро. Обычно уже в конце января я начинал тосковать по теплу и с нетерпением ждать весны. Но благодаря дружбе с Ромкой и мысленным путешествиям по Африке зима оказалась не в тягость — я с удивлением обнаружил это в начале марта, когда пошли последние снегопады.
Самый решительный поворот в африканских событиях произошёл месяца через полтора с начала нашего соавторства. Импульс к нему пришёл из внешнего мира — мы сменили октябрятские звёздочки на пионерские галстуки и теперь на призыв пионервожатых «К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!» имели право с законным энтузиазмом восклицать: «Всегда готовы!» В результате этого важного изменения, сделавшего нас взрослей и ещё сильнее вознёсшее над малышнёй из первых и вторых классов, события приобрели окончательный вид и получили глубокий смысл. Моя версия со сбившимся с курса самолётом была забыта, вместо неё появилась благородная цель: нас послали в Далекую Африканскую Страну помогать делать революцию, чтобы там было так же здорово и справедливо, как у нас. Мы уже знали, что во всех странах, где ещё революции не было, угнетённые бедняки только и мечтают о ней. Но у них нет Ленина, и поэтому они не знают, как её совершить.