Семь незнакомых слов
Шрифт:
Портреты учёных и писателей висели и в коридорах — при них хотелось говорить вполголоса и ходить, не шаркая ногами. Бегать и орать, как это делали некоторые студенты и декан факультета (он, правда, не бегал, а всего лишь орал), можно было только сдуру или забывшись. Но, безусловно, влияние Четвёрки на отца было наиболее сильным, — с ними он проводил больше времени, чем с теми, что в коридорах. Кроме того, Четвёрка была ближе отцу по специальности.
Должно быть, именно они, Великие Предшественники, не сводя строго взора, заставляли отца непоколебимо верить в Науку и предаваться аскезе познания — сидеть в библиотеках, проводить исследования, писать научные
Сами Предшественники уже давно блаженствовали в благодарной памяти человечества — специальном отделении рая, где воздаётся за научные открытия и шедевры искусства.
Из всего выходило, что, если отец будет самоотверженно трудиться, не усомнится в Науке и не предаст Её, то когда-нибудь — когда времени уже не будет — кто-то из Великих (хотя бы и сам Фердинанд де Соссюр) скажет ему: «А знаете, коллега, Ваша статья во втором номере «Лингвистического вестника» за 1981-й год показалась мне весьма дельной».
Вера в Науку была не таким простым делом. Я понял это лет в одиннадцать, когда к нам домой однажды зашёл дядя Аркадий — рыжий, очень веснушчатый человек, отцовский друг и коллега по кафедре. У дяди Аркадия вышла статья в коллективном сборнике, и он принёс показать её отцу. Ещё он принёс бутылку коньяка, и ноги сами собой привели их на кухню — отметить очередной научный вклад.
Дело было летом, я лежал на раскладушке, на примыкающему к кухне балконе, и читал «Проклятых королей». Дядя Аркадий спросил меня, не надумал ли я жениться (этот вопрос он задавал при каждой нашей встрече, начиная с моего младенчества). Я ответил дежурным: «Да так».
Потом отец достал бокалы и на скорую руку соорудил закуску.
Слышимость была отличная.
— Ну, — произнёс дядя Аркадий, — за науку!
Он был виновником торжества и держался подчеркнуто скромно.
— Аминь, — сказал отец, — успехов тебе.
— Спасибо, Илюша, — тепло отозвался дядя Аркадий, — тебе тоже.
Они выпили, стали закусывать и вести беседу о науке.
— Слушай, Аркадий, — сказал немного погодя отец, — у тебя никогда не было сомнений, кому всё это нужно?
— Нет, — бодро ответил дядя Аркадий. — От сомнений никакой пользы. И потом, ты не сказал — что «это»?
— Да так, — сказал отец, — ерунда, не обращай внимания.
Но дядя Аркадий все же настоял на том, чтобы отец сказал. У дяди Аркадия было отличное настроение и подъём великодушия.
— Что ещё за сомнения, Илья? Говори, сейчас мы с ними разберёмся!
— Я вот думаю, Аркадий, — задумчиво произнёс отец, — вот мы считаем себя учёными, а по большому счету — не профанация ли это? Что мы такого делаем, чтобы так называться? Да, да, я знаю, сейчас ты скажешь, науку не делают одиночки, это коллективная работа, и каждый по мере сил… Но на самом деле, науку как раз одиночки и делают — они создают научные школы, задают направления. Они меняют взгляд на мир, они и есть учёные. А мы — мы так, на подхвате… Где наши открытия, которые заставили бы кого-то волноваться, поменять свои научные воззрения? Какая от нас польза, Аркадий? От наших статей по очень частным проблемам? У тебя никогда не возникает ощущения, что любой хороший рабочий — полезней, чем мы со своими статьями по частным вопросам?
В своем ответе дядя Аркадий был степенен.
— Я бы не стал так ставить вопрос, — сказал он. — Не забывай: мы ещё и преподаватели высшего учебного заведения…
— Да, — согласился отец, — это, действительно, профессия, в которую стоит вкладывать душу. По крайней мере, я стараюсь вкладывать... Но тогда так и надо говорить: мы преподаватели, которые неплохо разбираются в своем предмете, но мы — никакие не учёные, а только… обслуживающий персонал. Это как в спорте тренер: он, может быть, замечательный специалист, но он не чемпион. Понимаешь, о чём я? Безусловно, он делает полезное дело, и его труд необходим, но он не участник соревнования. Вот я о чём, Аркадий! Скажи, я не прав?
Дядя Аркадий повременил с ответом.
— Мне всё видится проще и прозаичней, — мягко прозвучал его голос. — Наука и не нуждается в большом количестве великих открытий. Если их делать каждую неделю, то куда потом складировать всё это величие? И кто тогда станет считать их великим? К ним будет такое же отношение, как к теперешним диссертациям и публикациям в научных журналах: одни великие открытия интереснее, другие банальнее.
— Интересно, — протянул отец. — Но ты просто применил увеличительную оптику: посмотрел на теперешние работы сквозь лупу. А если оставить всё, как есть?
— Я же уже сказал: мы преподаватели университета. Это и есть главное — к этому нас и готовили. Скажу больше: никто наверху от нас особенных открытий и не ждёт. При написании диссертации, конечно, надо указывать актуальность и новизну темы, но это для формального порядка — чтобы звание кандидата или доктора не превратилось в совсем уж профанацию. А на деле что происходит? Человек овладевает научным аппаратом, погружается в тему, изучает десятки источников, анализирует, обобщает — демонстрирует, что он может мыслить на определённом научном уровне. Если ему удастся добавить что-нибудь по-настоящему новое, то и замечательно. А если нет, то ничего страшного — для обучения студентов нужны не его открытия, а то, что уже прочно вошло в науку задолго до него. Разве нет?
— С одной стороны, так, — отчасти согласился отец. — А с другой, профанация и есть — никакие мы не учёные, работы пишем не для науки, а… для чего кстати?
— Для того, чтобы на застыть на одном уровне, не закостенеть в мышлении, для живого научного диалога. Мы — люди с высокоразвитым языковым чутьём, жрецы языка, если хочешь. Мы чувствуем язык в его функциональных тонкостях и нюансах — так, как не чувствует никто другой. Есть ещё поэты и писатели, но они используют художественную сторону — работают с богатством языка. А мы — с его сложностью, мы не даём языку деградировать. Сложный язык позволяет обдумывать и обсуждать сложные вопросы и проблемы, которые лежат далеко за пределами лингвистики. Мы важны сами по себе, важно само наше наличие и присутствие — именно так, Илья! И не так уж важно, кто из нас сколько сделал: кто-то намыл лишь крупицу золота, кто-то — целый самородок, а кому-то почти ничего не попалось — что делать, не повезло. Наука требует не только дерзновенья, но и смирения — знания своего в ней места. В этом её величие, согласен?
— А ты, Аркаша, оказывается, философ, — задумчиво произнёс отец, — и к тому же поэт, ты знаешь это?
— А то, — не стал отрицать дядя Аркадий. — А ещё я немного старше и мудрей.
— Но разве тебе не хочется сделать что-нибудь, пусть и не великое, но всё же — значительное? Такое, чтобы на смертном одре не возникло сомнений: своим ли делом занимался в жизни или просмотрел своё призвание? Чтобы было спокойное понимание: я пошёл в лингвистику не зря и сделал всё, что мог?
Ответу предшествовал длинный выдох — словно дяде Аркадию предстояло разъяснять очевидные вещи.