Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Я просто не думаю об этом, — легко поведал отцовский друг. — Разве люди заводят детей, чтобы улучшить демографию? Или для того, чтобы окружающие считали их гениями? Нет, их заводят для себя — в первую очередь, во вторую и в третью. Для продолжения рода, наконец. И только потом, потом — для общества, для страны. Мои работы — это часть меня самого, моего мозга, моего сердца, моей жизни. Это мои дети, Илья. Да, это мои дети. И они мне дороги, независимо от того, какой вклад в науку они вносят. Я надеюсь, верю, хочу думать, что они кому-то помогут что-то понять, но… если бы я заранее стал думать «А кому они нужны?», то, пожалуй, не смог бы ничего сделать. Тебе непременно, нужно, чтобы твой сын был гениален? Уверен,
— «Факт жизни важнее всего», — повторил отец, примеряя эту истину на себя. — Пожалуй, так и есть. Спасибо, Аркаша! Ты мне здорово помог, дружище.
— Я тебя умоляю, — отмахнулся дядя Аркадий. — Если что — обращайтесь...
После того, как вера в Науку вернулась к отцу, оба развеселились.
— А, кстати, Илюша, — с преувеличенной серьёзностью заговорил дядя Аркадий, — если уж зашла речь, должен тебе признаться: я вот удивляюсь — какой прок от литературоведов? Что можно объяснить или узнать нового с помощью всех этих «тонкая ткань повествования то и дело рвётся», «ритмически-образная материя авторского языка», а?
Отец тут же подхватил шутку:
— А я, знаешь, что недавно слышал? «Некоторым выступающим мы предоставим больше речевого пространства»! Как тебе? Не «больше времени», а «больше речевого пространства»!
— «Речевого пространства»? Это шедевр!
— Знаешь, Аркадий, я вот тут думал о Пушкине, Толстом, Тургеневе. Казалось бы, помещики — почему бы им стишки и романы не пописывать, когда столько людей на них работают? Но ты подумай: сколько они потом литературоведов прокормили? А учителей литературы, работников типографий, издательств, книжных магазинов? Это же тысячи людей! Десятки тысяч! А сколько ещё прокормят?..
— Глубоко копаешь, Илья, всё верно говоришь, — одобрил отца дядя Аркадий. — Какое счастье, что мы с тобой не литературоведы!
— Ещё не хватало, Аркадий! Лингвист против литературоведа — это ж всё равно, как столяр против плотника, согласен?
— Истину глаголишь, Илья! Я бы даже сказал: всё равно, как скрипач против шарманщика!
— Всё равно, как хирург против логопеда!
— Всё равно, как… давай-ка выпьем за лингвистику и лингвистов!
— Отличный тост: за лингвистику и лингвистов!
Они выпили за науку, друг за друга и за свои грядущие в науке успехи.
Помню, слова дяди Аркадия о том, что научные работы — всё равно, как дети, показались мне немного обидными: я не считал себя ровней отцовским работам. Но совершенно очевидно дядя Аркадий знал, о чём говорил. Мне вспомнилась его дочь — тоже рыжая и очень веснушчатая. Она была старше меня на четыре года и уже писала стихи, которые один раз опубликовали в местной молодёжной газете. Дядя Аркадий ею ужасно гордился и прощал, когда дочь на него сердилась и почти открыто покрикивала. Она не выговаривала «р», а некоторые звуки путала местами: вместо «л» у нее получалось «в», вместо «с» — «ш». Неудивительно, что дядя Аркадий, с удовольствием листая страницы сборника, огорчённо произнёс:
— Одно обидно: опечатки.
[1] В описываемый период (1970-е годы) умершего человека на кладбище везли непосредственно из дома, где он проживал. Часто для музыкального сопровождения похорон приглашался духовой оркестр, исполнявший «Траурный марш» Ф. Шопена.
4. Мой соавтор Ромка Ваничкин
Путешествие продолжалось. Оставшись один на один с картой, я ещё некоторое время наугад передвигал флажки по Африканскому континенту и читал «Капитана Суматоху» — про то, как трёх подростков и двух взрослых унесло на плоту в открытый океан от побережья Панамы. А потом я простудился. Температура скакнула за тридцать девять, но недомогания не чувствовалось — просто было очень жарко. Укрытый толстым одеялом я полулежал на подушках и безмятежно рассматривал, как на вечернем потолке движутся нечёткие пятна — тени аквариумных рыб. Было приятно думать, что завтра не надо идти в школу и можно будет весь день смотреть телевизор и читать о приключениях.
В этом уютном горячечном состоянии меня посетила восхитительная идея, настолько сильная, что я едва не выздоровел. Симптомы болезни, к счастью, сохранились до утра, и пришедшая участковая докторша прописала мне неделю постельного режима. Сразу после её ухода я положил поверх одеяла толстую тетрадь, удобно откинулся на подушки и стал сочинять увлекательную и правдоподобную историю про девятилетних людей из СССР, которые всем классом летели в пионерский лагерь. Неожиданно самолёт попал в грозу, сбился с курса, а потом у него отказал мотор, и пилоту не оставалось ничего, как сделать экстренную посадку в африканских джунглях. Всех ожидала голодная смерть, но тут выяснилось, что у одного Предусмотрительного Человека оказались с собой нож и коробок спичек. Он развёл костёр, а потом выстрогал ножом удочку и поймал в ближайшей реке огромную рыбу, которой хватило на всех. Примерно так.
Меня настолько ошеломила возможность самому придумать настоящую книгу, что дальнейшее казалось делом техники — уж в такой-то роскошной обстановке приключения сами должны двинуться навстречу, а мне останется только их записывать. Где-то впереди маячила переправа через быструю реку и встреча с крокодилом, борьба со змеями и мухами цеце.
Я не торопился. Мне хотелось насладиться сборами в дорогу. На одной из страниц я нарисовал довольно похожий контур Африканского континента и наш предполагаемый маршрут: приблизительно от озера Чад до пустыни Сахары. Очень быстро я понял, что один нож и один коробок спичек — это катастрофически мало, с таким снаряжением в Африке долго не протянешь. Нож может сломаться, а спички — кончиться. На всякий случай, запас спичек вырос до пятидесяти коробков, а ножей стало вначале десять, затем — пятнадцать (десять маленьких и пять больших). В багаже Предусмотрительного Человека нашлось место для трех компасов, нескольких мотков веревки и тридцати батареек для фонарика. В конце концов, всем удалось успешно выйти к цивилизации и спастись, но это было потом. Пока же меня манили джунгли и савана — фантастически красивые и столь же опасные.
Неожиданно у меня появился соавтор — одноклассник Ромка Ваничкин, человек, с которым раньше мы почти не общались. Это случилось почти сразу после моего выздоровления.
Пока я болел, в школе произошло кое-что значительное. По ведомым только ей причинам наша учительница Юлия Степановна (вскоре ей предстояло получить прозвище Груша) рассадила всех со всеми и посадила по-новому. Это было что-то вроде перестановки мебели — только наоборот и гораздо важней. Моё место рядом с толстой Танькой Куманович (третья парта, ряд у окна) оказалось занятым Димкой Зимилисом.
О расставании с Кумой я не жалел ни секунды. В то время мне нравились исключительно отличницы или близкие к этому званию девчонки — даже, если они были не очень симпатичные. Кума мало того, что не блистала красотой, но ещё казалась отставшей в развитии. В первом классе она доказывала мне, что дед Мороз существует на самом деле, а однажды сообщила, что в горле каждого человека есть коробочка, в которой хранятся слова, и если много разговаривать, то, в конце концов, можно потерять дар речи. Сама она впадала в немоту всякий раз, когда её просили сделать что-нибудь умеренно сложное — например, сложить в уме два двухзначных числа.