Сердца четырех
Шрифт:
– Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?
Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:
– Качает, как на пароходе! Держись за подушку.
Сережа спал.
Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.
– Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, – прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.
– Вам приходилось здесь бывать? –
– А как же! – он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:
– Эвакуация школы-интерната №18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.
– Вы в интернате учились? – спросил Сережа, очищая вареное яйцо. – А родители?
– Убили родителей, Сережа.
– Немцы?
– Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, – Штаубе допил чай, – а убить родителей, Сережа, величайший грех.
Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:
– Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…
Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:
– Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?
– 9 миллиметров, – быстро ответил Сережа, – ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.
– Слыхали, товарищ Ребров? – Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. – А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!
Ребров не ответил.
– Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?
– Меня так учили, Генрих Иванович, – Ольга сняла затвор, – менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…
– Стоп, стоп! – воскликнул Ребров. – Как называлась борисовская станция?
– Карпилово, – ответил Штаубе.
– Гениально! – засмеялся Ребров. – У меня по сетке сходится на синей.
– Не может быть! – приподнялся Штаубе.
Ребров показал ему потрепанную тетрадь:
– Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.
Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:
– Сороковка… так…
Ольга навинтила на шомпол ерш:
– Ну и что? Все равно придется отработать.
– Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.
– В Тарутино?
– В
Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:
– Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.
Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:
– Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат – страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!
– Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, – Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, – В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот – демократы, или вернее – квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.
– Значит, по-вашему, Сталин – мерзавец, а не великий реформатор?
– Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте – реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны – явление мировое и интернациональное, с другой – русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.
– Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.
– О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.
– И все-таки я Сталина ненавижу, – Штаубе выпил свой коньяк, – его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом – величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины – все это гениально, здорово, но…