Сердца четырех
Шрифт:
– Но проводить это в конце 20-х – абсурдно! – усмехнулся Ребров.
– Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…
– А потом уже – грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом – война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза – и коллективизация…
– А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь – самотеком! А вы ругаете Бисмарка!
– Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.
– Поразительно! – Штаубе чистил яблоко перочинным ножом.
– Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это, ебена мать? Эгоизм или страх?
– Обтростон, – ответил Ребров после непродолжительного раздумья.
Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.
– Свердловск, – Штаубе посмотрел в окно.
– Вы и здесь были?
– Ни разу! – засмеялся Штаубе, – 66 лет потребовалось, чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!
– За дорогу, длиной в 66 лет?
– За нее! – Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал открывать. – Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские расстояния. Они как-то… возбуждают, правда?
– Меня наоборот – угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы смотрели по полосе?
– А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в допуске.
– Сколько?
– 4, 7. Корень не виден.
Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:
– Что ж, в таком случае и выпить не грех.
В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл, она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:
– С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки белые… как с ума посходили! Вот что снимать надо!
– Ничего, в другой раз… – хрипло пробормотал Штаубе, поднимая с пола протез.
– А это что за река? – Сережа посмотрел с верхней полки.
– Иртыш.
– А почему она не замерзла?
– Течет быстро, поэтому и не замерла. Я через полчасика вам еще чаю принесу.
Она вышла, громко хлопнув дверью.
– Как здесь топят жарко! – Ольга откинула одеяло, потянулась.
– Жар костей не ломит, Оленька, – сидя на диване, Штаубе налил в стакан чаю, отхлебнул. – Ах, славно.
Ребров оделся, достал свой «дипломат», открыл, понюхал пакет с частью груди Леонтьева.
– Что, протухла? – спросил Штаубе.
– Нет. Все в порядке, – Ребров убрал «дипломат», взял полотенце, тюбик с пастой, зубную щетку. – После завтрака бросим на малой разметке. Сережа – разводящий.
Обедали в полупустом вагоне-ресторане. В ожидании десерта Ольга раскладывала на столе пасьянс «Могила Наполеона», Ребров курил, глядя в окно, Сережа вертел кубик Рубика, Штаубе читал вслух из «Князя Серебряного»:
Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Когда съели лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом, в виде опахала. За павлином следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Обед продолжался. На столы поставили сперва разные студени; потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с инбирем, бескостных уток и куриц с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью черную и курячью шафранную. За ухой подали рябчиков со сливами, гусей со пшеном и тетерок с шафраном. Отличились в этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, вечерние почки и караси с бараниной. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном.
– Вот так, Ольга Владимировна. А вы говорите – неплохая кухня.
– Не сложилось, – Ольга стала собирать карты.
Официантка принесла кофе и засохшие пирожные. Ребров сразу расплатился, дав рубль на чай.
– Об это зубы сломаешь, – Ольга откусила от пирожного и выплюнула.
– Раздадите нищим на полустанках, – зевнул Штаубе.
Поезд стал тормозить.
– Это Новосибирск, – Ребров взглянул на часы. – Надо бы выйти воздуха глотнуть.
– Я – спать, – Штаубе встал, опираясь на палку.
Вернулись в купе, Штаубе лег с книжкой, Ольга, Ребров и Сережа оделись и вышли на перрон.
– Холодно как! – Сережа прижался к Ольге.
Проводница стояла рядом, лузгая семечки:
– Разве ж это холодно? Всего 28 градусов. Холодно, когда под сорок.
К ней подошел мужик в драном полушубке:
– Хозяюшка, продай водки.
– Мы водкою не торгуем, – сплюнула она шелуху.
– Тридцатник дам.
Она отвернулась. Мужик отошел, скрипя валенками. К проводнице подошел дед в ватнике, развязал холщовый мешок:
– Ну-к, милая, глянь-ка!
В мешке лежала свиная голова.
– Сьтюдню наваришь – до масленицы не съядишь! – улыбался дед.
– Когда резали? – проводница потрогала голову.
– Завчера. Бери с мешком на здоровье.
Проводница подумала, вынула из кармана бутылку водки и дала старику.
– Ну и вот! – он спрятал ее за пазуху и отошел.
– Стоянка – пятнадцать минут! – проводница подмигнула Сереже, подхватила мешок и полезла в вагон.
– А вокзал ничего, – Ольга смотрела на здание вокзала, – лучше, чем у нас в Норильске. Зайдем?