Шерас

Стародубцев Дмитрий

— Не могу, — опустил голову эжин.

Вдруг в кратемарье стало тихо. ДозирЭ недоуменно оглянулся и увидел, что все островки по-прежнему полны людей. Просто все разом смолкли, будто увидели Божественного. Некоторое время только всплески воды нарушали безмолвие, но потом с кораблика донеслись жалостливые звуки одинокой лючины, и вдруг запели на берктольском два мужских голоса. То были братья БалерЭ, по словам Идала — самые высокооплачиваемые мелодины Грономфы. Старший БалерЭ заливался густым, очень сильным и необычайно красивым голосом, младший подпевал брату; его голос был чуть выше и значительно слабее, но с дивным тембром. Чудесная грустная мелодия притягивала, завораживала, умиротворяла. Она проникала

в самые сокровенные кладовые души, обнажала самые скрытые сердечные свойства, о существовании которых внутри себя многие и не догадывались. Внимая со сладкой болью этим льющимся волшебным звукам, ДозирЭ с наслаждением плавал в теплых пенистых волнах неведомых чувственных миров, вновь и вновь переживая острые любовные муки, ставшие вдруг во много крат ярче.

Когда друзья закончили трапезу, солнце уже опустилось, и озеро освещала яркая Хомея. ДозирЭ в преддверии долгого голодного путешествия съел и выпил столь много, что не сидел за столом, а возлежал, как это делали испытанные в гастрономических удовольствиях вельможные мужи, которые могли пировать пять-десять дней кряду.

— Что ж, мой добрый друг, значит, завтра? — спросил Идал, поднимаясь из-за стола.

— Завтра, рэм, — твердо отвечал ДозирЭ.

— Ты не передумал?

— Нет!

— Возможно, нам предстоит умереть, — предположил Идал таким безразличным тоном, словно речь шла о чьей-то чужой никчемной жизни.

— Возможно, — так же равнодушно отвечал белоплащный воин.

Большое моленье началось позже, чем предполагалось, потому что жрецы ждали, пока прибудет Андэль — самая почитаемая люцея Дворца Любви. Наконец девушка появилась в окружении свиты из подруг и служанок. Она была в бледно-голубой молельной накидке с капюшоном, в руке у нее были молитвенные дощечки. Андэль ступила в храм, освещенный сотней полыхающих огней, полный тишины и пространственного величия, и все, кто там был — несколько сот человек, недовольно оглянулись. Андэль смиренно опустила голову. В этот момент, будто нечаянно, капюшон соскользнул ей на плечи, открыв перед всеми ее лицо. Она снова надела его и, осмотревшись, прошла вперед, сквозь расступающуюся толпу. Из всей ее свиты за ней последовала только одна девушка, одетая в белое.

Вскоре Андэль оказалась впереди всех, в центре храма, там, где дорогу преграждала линия голубого огня, выбивающегося из пола. Этот удивительный огонь ровно и ярко освещал громадную мозаичную панораму на стене, изображавшую Инфекта на красном коне, вставшем на дыбы. Божественный был в легких бертолетовых одеждах с короткой церемониальной пикой в руке; его пристальный взгляд горел, и каждому, где бы тот ни стоял, он самым непостижимым образом смотрел прямо в глаза.

Жрецы, которых теперь ничто не останавливало, поспешили начать службу, и люцеи Дворца Любви погрузились в сладостные муки поклонения своему божеству. Они то слушали жреца, вещавшего с особого помоста, откуда его голос приобретал невероятную мощь и глубину, то читали молитвы. Им приходилось то стоять, то падать ниц. Наконец, уставшие до изнеможения, но блаженно-счастливые, все затянули Мессию, подпевая стройному хору жрецов-мелодинов. Грустные и блаженные звуки набирались в высоких сводах храма новой сверхъестественной силы и обволакивали кающихся девушек горячими потоками священного упоения.

И вот настало время обряда Трех Признаний. Молящиеся совершенно произвольно объединялись по двое, заходили в килякрии, особые ниши в стенах, задрапированные толстой тканью, и поверяли друг другу самое сокровенное, а также признавались в грехах, которые совершили со времени последнего Большого моления. Признаний должно было быть не меньше трех, в особенности ценились признания, касающиеся проступков или грешных мыслей по отношению друг к другу. Помимо двух прихожан, в этом обряде участвовал жрец,

который сидел спиной к ним, потому что не должен был видеть их лиц. Служитель храма по завершении обряда от имени Бога даровал покаявшимся святое прощение, которое, прежде всего, надежно защищало их от гароннов — самого страшного зла на земле. В отличие от обряда Трех Признаний у «Гномов» (он зародился еще в стародавние времена), теперь, когда ритуал проходил перед ликом Божественного, требовалось получить еще и прощение от человека, которому доверился.

К килякриям выстроились длинные очереди. Вскоре в одну из ниш вошла Андэль вместе с той люцеей в белой накидке, которая всё время была рядом. Покаяние прошло гладко, и вскоре довольный жрец, которому не пришлось им много подсказывать, ибо прихожанки знали все тонкости обряда и в точности ему следовали, даровал с божьего позволения обеим девушкам прощение. Оставалось лишь получить друг у друга отпущение грехов.

— Я прощаю тебя, Зирона! — громко произнесла Андэль, неслышно скидывая с себя голубую накидку.

— Я прощаю тебя, Андэль! — звонким голосом отвечала Зирона, протягивая подруге свою накидку.

Жрец почувствовал за спиной какую-то возню и, удивленный, навострил ухо. Однако люцеи уже поменялись одеждой, вдруг повеселели и, торопливо пролепетав последние слова короткой молитвы, выскользнули наружу. Зирона, которая теперь была в бледно-голубой накидке Андэль, смиренно опустив голову, вернулась на то место, где некоторое время назад молилась ее подруга. Многие из тех, кто за ней наблюдал, решили, что люцея «восьмой раковины» находится под впечатлением обряда. Опытные люцеи не без удовольствия обменялись многозначительными взглядами: видно, нелегким было покаяние юной грешницы.

Что же касается самой Андэль, то девушка, также опустив голову, чтобы лица ее нельзя было разглядеть, легко затерялась в толпе. Шаг за шагом она подобралась к потайной двери, о существовании которой знали немногие и которой время от времени пользовались жрецы, чтобы войти или выйти из молельной залы. Дождавшись удобного момента, Андэль в конце концов решилась: надавила ладонью на неприметный выступ в стене — при этом бесшумно разверзся узкий вход — и юркнула внутрь. Каменные створки тут же сдвинулись. Сердце тревожно застучало, страх сдавил горло. Все! Побег свершился, назад дороги нет!

Собравшись с силами, люцея огляделась, обнаружила слабо освещенную лестницу, уходящую вниз, и бесстрашно сбежала по крутым ступеням…

Служба тем временем продолжалась, и Зирона, надо отдать ей должное, играла роль первой люцеи Дворца Любви, словно лицедей из амфитеатра Дэориса. Те, кто находились с ней рядом, не сомневались, что перед ними возлюбленная Божественного.

В это самое время у Седьмых ворот Дворцового Комплекса Инфекта показалась странная процессия. Возглавлял ее крепкий молодой мужчина в темно-зеленой парраде, по виду эжин. За ним следовали десятка два слуг-мусаков с корзинами, тюками и сундуками в руках, а после шествовал целый отряд юношей-цинитов, где каждый был одет по-своему. Замыкали шествие конюхи, которые вели под уздцы пять оседланных великолепных боевых коней с заплетенными в косички и выкрашенными хвостами и гривами, с лоскутами на бабках, с пышными султанами на головах.

Воины Белой либеры, стоявшие на страже, изумились, увидев столь странных посетителей Дворцового Комплекса, но, проверив все свитки и тем более узнав Идала — бывшего своего товарища по оружию, пришедших пропустили, выделив им необходимое в таких случаях сопровождение.

Отсюда до одного из дворцов, в который Идал направлялся, оставалось не больше пятисот шагов. У дворцовой лестницы Идала и его людей радушно встретили слуги и проводили в залу, где их уже с нетерпением поджидали благородные мужи, большинство из которых были военачальниками.