Шизофрения
Шрифт:
«А большевики почему победили?» — спросила она тогда отца.
Отец посмотрел на нее удивленно и даже головой покачал, какие вопросы стали интересовать дочь. Сказал, что победили потому, что у них, в отличие от всех остальных политических сил была универсальная утопия «красной веры» в счастье освобожденного труда. Утопия, дававшая народу мечту вырваться из положения униженного ничтожества и обрести достоинство Человека в справедливом обществе. Сказал, что революция — это всегда стремительное изменение существующих смыслов на новые или чужие, и что в теоретическом плане учение Карла Маркса о прибавочной стоимости смогло дать ответ на извечный вопрос, почему одни богатеют, а другие бедными остаются, а в политическом — подсказало, как исправить извечный антагонизм. Вот тогда-то и начал бродить по Европе призрак коммунизма, хотя основные идеи были взяты из раннего христианства. Она тогда впервые услышала название «ессеи». Большевики же к реализации ранних христианских идеалов очень творчески подошли: взяли в качестве движущей силы революции класс без собственности, которому вроде как терять нечего, а заодно — и деклассированные элементы, которым действительно нечего было терять, заявили, что лучшего будущего не надо ждать, а за него надо бороться путем насильственного перераспределения общественного богатства и уничтожения богатых, учли опыт Французских революций с практикой террора и откинули все моральные нормы по отношению к классу эксплуататоров. Лозунг «Грабь награбленное!» для толпы звучал ясно и доходчиво. «Экспроприация экспроприаторов» — хотя и мудрено, но завораживающе. Отец тогда заметил, что если даже сегодня такие лозунги в массы бросить и объявить, что за это наказания не будет, разве ж многие в одночасье не поднимутся? Разве ж не сметут Рублевку и еще много чего?..
Когда же доел варенье из блюдечка, привычно промокнул рот салфеткой. Он всегда, даже когда его никто не видел, ел, соблюдая все правила застольного этикета. Ей даже казалось, что если убрать у него нож, то одной вилкой он и съесть-то ничего не сможет. Это у него было от бабки — обрусевшей француженки. Потому французский у них в семье все хорошо знали. Кроме мамы, которая только по ей одной известной причине французов не любила. Может, не могла им простить войну 1812 года? Они с отцом по этому поводу постоянно подсмеивались. Потом отец взял свою чашку с блюдцем и пошел к раковине. Посуду за собой он всегда мыл автоматически, и она в детстве этим пользовалась, стараясь вовремя подсунуть свою. «А потом как красиво на словах развернулись! — продолжил он разговор. — Лозунг социализма — «От каждого по способностям — каждому по труду», лозунг коммунизма — еще лучше — «От каждого по способностям — каждому по потребностям»! Другими словами, делай, что можешь и бери сколько сможешь унести, ограничивая себя только коммунистическими нравственными нормами, которые в новых заповедях — «Моральном кодексе строителей коммунизма» сформулировали. Завлекательно! Как всякая утопия…»
Потом отец вышел из столовой в кабинет и вернулся уже с курительной трубкой в руках. Она, понимая, что разговор еще не закончен, дождалась пока он, не спеша, набил трубку табаком, разжег и выпустил первые клубы ароматного дыма. Он молча курил, поглядывая на нее с удивлением, как смотрят мужчины, вдруг обнаружив, что крохотная девчушка, которая, кажется только-только родилась, которую совсем недавно возил в коляске, баюкал, покачивая на руках, читал сказки на ночь, оказывается, уже выросла и стала собеседником, задающим не самые простые вопросы. Потом сказал, что самая мощная политическая партия — та, которая выдвигает новоедуховное учение, привлекательное для масс. Другими словами, идет к власти со своей религией. Коммунизм же стал, по сути, мировой религией обездоленных. Но с любой красивой идеей есть одна проблема. Теоретические идеи романтиков-утопистов реализуют практики-материалисты со своими вполне конкретными властными и имущественными интересами, которым после получения власти нужно ее от посягательств других таких же конкретных внутренних и внешних материалистов уберечь. Вот тут-то и начинается большая игра с использованием всех возможных средств — цивилизованных и не очень.
«Кто не с нами — тот против нас!» И тогда — противники и враги обнаруживаются повсюду. Просто в каждой подворотне. А если их нет — то создать видимость — тоже проблем нет. Там же, где есть крепкая экономическая и идеологическая теория и подкормленный репрессивный аппарат — организовать на практике единомыслие и массовое поклонение духовному вождю и отцу всех народов — дело техники. Потому беззаветных борцов-романтиков, которые в смутное время не погибли, и претендентов на власть новый хозяин страны постепенно от дела отстранил или вовсе уничтожил, чтобы не мешали рулить. Отец сказал тогда, что из семи членов Политбюро ВКП(б), которые в 1924 году в его состав входили, шестеро «врагами народа» оказались. Один всего остался.
Она не стала спрашивать, кто. Догадалась. Даже не напрягаясь.
А отец потом заметил, что нацисты то же самое сделали. Только акценты по-другому расставили. Принципиальная разница с большевиками у них в отношении к частной собственности была. В конечном же счете, в таких партиях-церквях с собственной религией главными становятся верность организации, идейной догматике и вождю. Отсюда нетерпимость к инакомыслию, портреты-иконы повсюду, культ личности и тоталитаризм. А чем больше государства — тем меньше свободы личности. Это еще главный теоретик анархизма князь Кропоткин отметил. Большевики же благими намерениями и красивыми лозунгами выстелили дорогу в номенклатурный рай для немногих, в ад — для многих, в трудовой лагерь — для большинства, а потом, когда внутренних врагов, которые все портят, почти не осталось, скатились в окончательное вранье. Никита Хрущев с трибуны съезда коммунизм обещал к восьмидесятому году построить. Последователи же вместо коммунистического мифа сказку про «развитой социализм» народу предложили, который вроде как к середине 70-х построили, да только с едой и товарами в стране лучше не стало. Продукты не покупали, а «доставали», за исключением тех, кто к спецраспределителям был прикреплен. Теория с практикой разошлась, а на одной вере и репрессиях при отсутствии интереса к труду, с низкими ценами на нефть и газ — далеко не уедешь. Хотя иерархическую государственную структуру, где все уже тысячелетиями опробовано, при коммунистах крепкую отстроили, а все рецепты — хлеб, зрелища и крепкая вера, хоть в Бога, хоть в вождя и особую миссию — давно известны. В общем, когда пришло время за слова отвечать, из периода застоя, который сегодня некоторые временем стабильности и уверенности в завтрашнем дне называют, с трудом переползли в перестройку, а потом в революцию в экономическом устройстве. И упустили великолепный исторический шанс. Пошли не вперед, а назад – к капитализму. Про социальную и духовную составляющую — забыли, да и до духа ли было, когда торопились общенародную собственность поделить? Новая же номенклатура в нравственном и духовном плане для нации идеи предложить не смогла, вот и пользуется тем, что бог послал. Потому для нынешних чиновников посещение службы в храмах частью публичного имиджа стало. Ходят на службу по большим религиозным праздникам. Раньше на партийные собрания ходили, хоть в большинстве своем в коммунистическую идею только на словах верили, но без партийного билета в кармане какой мог быть карьерный рост?
А она потом спросила, почему большевики совсем церковь не прикрыли? Отец ответил, что причин тому было несколько. Вначале сомневались и побаивались — верующих-то в России большинство было. Вся деревня под образами жила. Перед революцией с интеллигенцией в основном у церкви разлад нарастал. Для интеллигента до семнадцатого года ходить в церковь, исповедоваться, говеть — было скорее чисто эстетическим шагом, и не более того. Потом решили оставить для доживающих безобидных стариков, которых не с руки было к врагам народа причислять. Предполагали, что вместе с их уходом церковь сама собой отомрет. После 1917 года православная церковь вынужденно в тень ушла. Да и как иначе она смогла бы выжить? Скольких священников уничтожили, причем, в большинстве своем — чистых и порядочных людей, — не счесть. Во время войны церковь огромные деньги собирала на производство танков и самолетов. С одной стороны, священный долг исполняла — защита отечества, а с другой — лояльность власти показывала. А уж потом, после войны, так с государством срослась, что и не понятно стало, как обращаться: «батюшка» или «товарищ капитан»…
Потом они говорили про историю, и она спросила, почему, если в истории все циклично повторяется, люди наступают на одни и те же грабли? А отец тогда сослался на Ключевского, который писал, что история не учит, а только наказывает за незнание уроков…
…Под утро ей приснился отец. Он протягивал руку, а она никак не могла за нее ухватиться — пальцы проваливались в пустоту. Отец смотрел удивленно, словно все еще не мог поверить, что его здесь больше нет…
Александра проснулась и села на кровати. Ветер стих, и дождь прекратился. Капельки воды хрустальными бусинками повисли на ветках вишни у окна, превратив ее в дерево из сказки, в которой все прекрасно, как в детском сне — и краски ярче, и все волшебники — добрые…
«Привет, Клэр! Почему молчишь? Как дела?» — Александра, навела курсор на слово «Отправить» и щелкнула мышкой.
«Почему Клэр не отвечает? Как там Николя?» — встревожено подумала она, закрыла крышку ноутбука и посмотрела в окно, где в небе, затянутом темно-серой пеленой, кружились редкие сонные снежинки. Уже умирающий осенний день, более похожий на светлую ночь — тягучую и беззвездную, сулил наступление зимы — неизбежной и тоскливой как пожизненное заключение по приговору, вступившему в законную силу.
«Погода для депрессии», — решила она и поднялась из-за стола, но не успела сделать и нескольких шагов к лестнице на первый этаж, где собиралась попить кофе, как звонок домашнего телефона заставил ее вернуться. Сняла трубку. Тишина. Только потрескивание и неразборчивые голоса словно с другого конца света. Положила трубку. Села в кресло, ожидая повторного звонка.
«Хочу в Египет, к солнцу, — вдруг подумала она и сразу вспомнила Онуфриенко. — Где он сейчас?»
— Ты поедешь со мной в Египет? — потрепала по загривку развалившегося у ног Тяпу. — Разомлевший в домашнем тепле щенок потянулся и зевнул, всем видом показывая, что ему и здесь неплохо.
«Какая все-таки удивительная поездка в Париж, — подумала Александра. — Масса впечатлений, приключений и… ничего для диссертации. Почти ничего. Если не считать видения в подземелье. Хотя это не так уж мало. Для диагноза самой себе… «Все люди лица скрывают, боятся взглянуть друг на друга… — вспомнила она тревожный голос. — Жадность во всех сердцах, не на кого положиться… Повсюду день начинается со лжи… С кем говорить мне теперь?»…
— «С кем говорить мне теперь?» — шепотом повторила Александра и, словно услышав ее, вновь зазвонил телефон, а Тяпа, вдруг подняв голову, зашевелил ушами и даже негромко тявкнул пару раз, изображая из себя серьезную сторожевую собаку.