Слабое звено
Шрифт:
— Не отвечай, — перебила она его, — Я знаю, что впустую трачу время, так что считай это моим способом развлечься.
— Интересные развлечения, — покачал он головой, — А что именно тебя развлекает: грубое нарушение условий симуляции или то, как ты ставишь меня в глупое положение.
— О, вот теперь, когда ты задал этот вопрос, я не уверена, к какому ответу больше склоняюсь.
— А до того, как я задал этот вопрос?
— Мне просто хотелось получить удачный результат, — кивнула она на экран, — И я его получила. Хотела напомнить самой себе, что он вообще возможен.
— В этом есть смысл. Пожалуй, мне нужно будет взять это на заметку.
— А как развлекаешься ты?
От генетически выведенного в лабораторных условиях
— Бросаю мяч об стену, — равнодушно бросил он, — Задействует моторику и выветривает лишние мысли из головы.
— Вот именно этим мы сейчас и занимаемся. Бросаем мяч об стену и ждем момента, когда он просто не отскочит.
— Интересная аналогия, но нет, — возразил Карлсон, — Тебе может и могло показаться, что мы испытываем на прочность законы физики, но на самом деле мы испытываем на прочность самого Марвина. Он не какое-то сверхъестественное всезнающее существо, он такое же творение человеческих рук, как и я, и он вполне имел возможность унаследовать ошибки своих создателей.
— И какие же ошибки унаследовал ты?
— О чем ты, я же идеален! — шутливо увернулся он от неудобного вопроса, — Но вот Марвин — это другое дело. Он не просто может унаследовать ошибки, он еще и с железным упрямством будет цепляться за них и до последнего доказывать, что ошибаемся мы, а не он. Машины не умеют признавать ошибок — вот их главная ошибка.
— Тогда нам повезло, что люди умеют признавать свои ошибки. Пусть и не всегда вовремя.
Лучшим отдыхом является смена трудовой деятельности, но поскольку менять трудовую деятельность было категорически не на что, работа казалась столь же бесконечной, сколь и бессмысленной. Монотонный труд подобен стае термитов — он медленно но верно подтачивает человеческую волю до тех пор, пока она не сломается под грузом скопившейся усталости. В конце третьей недели именно это и произошло с Айвином. Однажды он просто проснулся, умылся, позавтракал и объявил, что повесится, если еще раз услышит слова «гравитация», «график», «маневр», «скорость» или «время» в любом контексте и в любых сочетаниях. Бьорн наверняка разочаровался, но учтиво скрыл недовольство и лично помог Айвину погрузиться в криостаз. Осталось четверо негритят, и по логике это событие должно было оказать на них деморализующий эффект, но на практике оказалось чуть-чуть наоборот, и среди «оставшихся в живых» образовалось нечто вроде духа соперничества, а все поиски правильного захода в систему превратились в соревнования на выносливость. Разумеется, это было неприменимо к Карлсону. Он не нуждался стимуле в виде конкуренции, всегда жил немного в своем мире и, что бы ни случилось, он производил впечатление свободного от забот человека. Все прочие же тихо рвали на себе волосы, когда чувство гордости держало их за глотки и требовало занять хоть какое-то место на почетном пьедестале в этой гонке на выбывание.
Более ничего не поменялось. Космос все так же бесконечно пуст, работа все так же угнетающе бесполезна, а вся пища все так же состояла из одного и того же ингредиента. И пока жизнь проходила мимо Ирмы, один человек, желавший последовать ее примеру, все же поднялся на первую палубу Ноль-Девять, зашел в кают-компанию, принеся с собой немного сдержанной учтивости.
— Доброе утро, — поздоровался Эркин, и при помощи высокоточных нанометровых измерительных приборов можно было заметить его легкий кивок головы.
— Доброе, — не менее сдержанно и учтиво ответила Ирма, поднявшись со стула в присутствии гостя, — Вы за результатами?
— Да.
Кто-то всегда приходил за ее трудами, чтобы добавить их к растущему на дрожжах архиву сценариев, безнадежность которых была доказана, заверена и задокументирована. Как обычно, она беззвучно указала рукой на толстую пластиковую папку, лежащую на столе. Как обычно, Эркин подошел к краю стола, делая вид, что в воздухе совсем нет никакого напряжения, поднял папку, открыл ее и
— Все в порядке? — как обычно спросила Ирма.
— Да, — как обычно соврал Эркин, не отвлекаясь от чтения, и перевернул несколько страниц.
Как обычно, после двух минут перелистывания содержимого папки, он развернулся, сухо поблагодарил Ирму, потянулся рукой к дверной панели, и собрался уходить неспешным шагом, не вынимая носа из документов.
— Что вы там смотрите? — застала его Ирма врасплох, нарушив привычный распорядок, и на мгновение Эркин растерялся в чувстве, что все его заготовленные заранее ответы для короткой вынужденной беседы были израсходованы.
— Где? — задал он глупый вопрос и посмотрел на папку в своих руках, — Здесь?
— Да, что вы там смотрите?
— Я смотрю на то, что вы написали, — произнес он фразу явно длиннее, чем хотел.
— Вам не кажется, что это не самое увлекательное чтиво?
— А вы что-то имеете против?
— Нет, просто мне очень любопытно, — Ирма подошла к нему вплотную, стараясь вызвать у него дискомфорт, — почему каждый раз, когда вы сюда приходите, вы пристально изучаете мои записи? Вы что, проверяете мою работу на ошибки?
— Нет, я лишь хотел убедиться, что вы все сделали хорошо.
— То есть вы проверяете мою работу на ошибки, — Ирма сделала шаг в сторону и преградила Эркину выход из кают-компании. Рядом было еще три выхода, но сам жест он понял прекрасно и заранее смирился с мыслью, что без серьезного разговора он никуда не денется.
— Хорошо, будем называть это так, если вам угодно, — сдался он.
— Вы что, не доверяете мне?
— Нет, — мотнул он головой, — С чего вы взяли?
— С того, что вы проверяете мою работу на ошибки, — повторила она в третий раз, постоянно напоминая себе, что надо говорить твердо, но без криков, — Эркин, у вас со мной какие-то проблемы?
— Никаких проблем, — продолжал он уходить от темы, и слова его звучали так же фальшиво, как игра паралитика на скрипке при помощи напильника.
— Вот только не врите мне.
— Мы пообещали друг другу сохранять профессиональные отношения.
— Не вижу ничего профессионального в том, что вы врете мне прямо в лицо, хотя даже будь я слепая на оба глаза, заметила бы, что вы чем-то недовольны. Не знаю, как у вас на Девять-Четыре, а у нас на Ноль-Девять принято говорить правду вместо того, чтобы молчать и копить в себе лишнюю недосказанность, поэтому выговоритесь, и нам обоим сразу полегчает.
— Хорошо, — шумно выдохнул он и нервозно огляделся, словно опасаясь свидетелей, — Я вам не доверяю, понятно? Вам стало легче от того, что я наконец-то сказал это вслух?
— Нет. Но вы продолжайте. От чего вы мне не доверяете? Кто-то сказал вам про меня что-то плохое?
— Вы сами все сказали за других.
— А, так вы все еще держите обиду на меня за тот случай?
— Вот только не надо держать меня за дитя малое, — сердито отвернулся Эркин, словно спасая свое лицо от назойливой мухи, — Я ничуть и не держал на вас обиду. Но… не знаю, как объяснить это понятными вам словами, но меня с тех пор преследует гаденькое чувство, что в вас кроется какой-то подвох. Каждый раз видя ваше лицо я все жду, что произойдет что-то такое, что в лучшем случае испортит мне настроение, как сейчас, а в худшем случае вы нас всех погубите. Мне не нравится работать с вами, у меня от вас мурашки по спине бегают, и я буду смертельно счастлив, когда мы, наконец-то, доберемся до Нервы и распрощаемся навсегда. Таких, как вы, надо держать в ежовых рукавицах, и желательно подальше от работы с повышенной степенью ответственности. — Он сделал паузу, чтобы вновь расправить легкие. — Вот теперь я выговорился, как вы и хотели. Довольны?