Собрание Стихотворений

Соловьев Сергей Михайлович

1906. Октябрь, Москва

II. ПРОКЛЯТАЯ

Не кори меня, Моя матушка: Не терзай мое Сердце девичье! Знать, такой уж я Уродилася, Нераскаянной Греховодницей. Приголубь меня — Твое детище, На кровать мою Сядь тесовую. Разметалась я По кровати всей. Тело белое Пышет полымем. Развились мои Косы русые. Расходилась грудь, Как морская зыбь. Никому меня Не показывай: Береги свое Имя доброе. Ты прости меня, Приласкай меня! Не кляни твое Родно детище. Золоты ножи Во утробе моей звенят, Кости мои белые хрустят, Черленою кровью омочены. Кто жжет? Кто сечет Утробу мою? Лютый змей Золотым жалом Сосет утробу мою. Ведьма проклятая, Прочь! Ты — не матушка мне: Ты мое детище хочешь пожрать! Кто черный в углу? Хвостатый, Рогатый, Смеется! Не дам тебе моего младенчика! Ах! вешний красный денек! Над синей речкой я гуляла, Первые цветочки собирала, Веселые песенки распевала, Веночек-зеленочек завивала, Зелень в косы русые вплетала. Далеко ушла От родного села. Еле виден дом Моей матушки, На крутом холму Над синей рекой. Повстречал меня Мальчик тоненький, Нежный, холеный подросточек; Охотник до сладостей, До меда, до сахара, До ягодок красных, До цветочков первых. Говорил он мне тихо — ласково: Я люблю тебя, красна девица, Словно ягоды — уста твои, Словно

яблоки — груди твои, Словно молоко — ноги твои. Стояла я Под деревцем ведшим. Возле белых ног Травушка-муравушка зеленела, Цвели аленькие цветики. Обнимал он меня, Положил меня На зеленую постель, На одеяльце шелковое, На простыночку цветную, Под кровельку листвяную. А кругом нас были: Березки белые, Да небо синее! Ах ты сладость горькая! Мед золотой! Отрава медвяная! Снадобье волшебное! Кто грызет утробу мою? Матушка моя прокляла меня. Подохну, проклятая, без покаяния. Черти толпятся вокруг моей постели тесовой, Кажут языки красные, Машут хвостами мохнатыми, Готовят каленые сковороды, Котлы со смолою горючею. Где ты теперь, мой мальчик тоненький? Где собираешь сладкие ягоды, Цветы душистые? Вспомни меня, Пожалей меня! Тебя ради терплю: Матушка родная от меня отступилась, Бог меня оставил, Черти меня обступили! Прочь! Не кропите меня святой водой! Проклятой хочу умереть: Плюю на ваши иконы черные, Плюю на тебя, ведьма поганая. Отдай мне моего младенчика — Румяный плод кровей моих, Плод греха моего, Радость мук моих, Зарю мою утреннюю! Ведьма поганая! Отдай мне моего младенчика!

III. ЯРИЛО [123]

Кто ты, девушка на белом, на коне, Во зеленом, во березовом венке? Куда держишь путь прогалиною вешнею, Позавеянною белою черешнею? А сама-то — словно яблонь розовая, В золотой косе — листва березовая, На груди — рубаха из бела холста, Усмехаются сахарные уста. Над тобой шумят веселые деревьица… Кто же, кто же ты, красна девица? Али мя не познал? В красный майский денек Я уж встречала тебя, паренек, Хоть твою молодецкую раззадоривая. Видишь: всходят цветики лазоревые, Где ступает мой конь на весенний мох. Я — бог. Ты прости меня, девица чудная, Березынька белая, веточка изумрудная! Мое сердце сжимает лихая жуть, На твой красный лик я боюсь взглянуть. Ты не бойся меня — ясного царевича. Словно солнце светел лик мой девичий! Ты, как польный злак, захирел, засох, Я спасу тебя, я — веселый бог. Девушка, страшно! Опаляют красные брашна, Душит зелен фимиам. Девушка, девушка, где же храм? Он шумит, он шумит — зеленый лес. Цветы расцветают, и бог воскрес. Соверши закланье весеннее, Вниди в свет моего воскресения, Нож золотой занеси, Кровью луг ороси!

123

Ярило (с. 286). Ярило (Ярила) — в слав. мифологии божество весеннего плодородия. Сохранился в славянской весенней обрядности как персонаж низшей мифологии, воплощаемой в белорусской традиции в образе девушки, одетой в белое, с венком на голове, ржаными колосьями в правой руке и человеческой головой в левой. В позднейшей слав. обрядности ассоциировался с Юрием — Георгием. Брашна (церк.) — еда, пища. Вниди (церк.) — войди, вступи.

IV. СВИДАНИЕ

Ты ли ступаешь В весеннем поле По первым цветочкам? Белоствольные зазеленели березки, Нежны благовеста дальние отголоски. В платье серебряно-розовом Ты гуляешь лесочком березовым. Да, ты жива: Синева Тебя воскресила весенняя. Совершим поцелуй воскресения. — Смеется заря, и лепечут березки. Мне грудь измяли холодные доски, Я не забыла тоску и страх, В косе чернеет могильный прах. — О нет! О нет! Ты — красна, красна, Золотая весна Тебя спасла: Цветами могила твоя проросла. — Ах! не касайся моих колен! Я — золотой, ароматный тлен. Изведав сладость зеленых троп, Опять сойду я в холодный гроб. — Горит заря сквозь алые тучи. Слова твои райски-певучи, Ты проплываешь в дыму березк, И рук засохших янтарен воск. Ах! как желанны, как сладко-горьки Свиданья с мертвой на красной зорьке!

V. ДУХОВНЫЕ СТИХИ [124]

1 Восстанем, сестра моя, рано, Выйдем в широкое поле, Поклонимся селу родному И пойдем весенними тропами. Пасха красная — на небе, В лугах — зеленый апрель. Словно око ангельское небо нам смеется, Моют ноги нам разлившиеся топкие болотца. Взыдем, сестра моя, на горы Сионские, Под прохладные райские кущи, В сладкую сень вертограда Иерусалимля. Сестра моя! Красная моя! Голубка моя! Я — крепкий дуб пред тобою. Ты предо мною — Белая березка весенняя. Одели мы холщовые рубахи, Срезал я в дубраве дубовый посох, Зеленеют на нем весенние листья. Отдыхаем мы над светлыми ключами, Нас венчают Пасхальные березы, Нам постелью — купавы золотые. Поцелуи твои — словно мед пчелиный, Губы слаще земляники и малины. Хвалим Бога мы, не кончив поцелуя, К небу всходит золотая аллилуия. Голубок над тобою сверкнул крылом, На румяных губах расцвел псалом. А вокруг, а вокруг — что за даль и ширь, В синеве раздаются гусли и псалтирь. Странники притекают к Сион-горе, Золотые и красные крылья горят на ясной заре. Свободи и нас от греховных уз, Жених и агнец, сладкий Исус. 1908. Август 2 Вот здесь, Где теперь такая густая и высокая трава, Вот здесь, Когда еще ни одного листа не зеленело на дереве, Но небо, Теплое и голубое, Улыбалось апрелем, Жужжали Пасхальные колокола, И где-то девушки Пели о том, что Христос воскрес, Сорвал я золотую березовую почку, И молитвенно съел ее, Усладившись древесной горечью И думая: Теперь я приобщаюсь весеннему веселию. И были во мне: Радость, молитва и умиление. Под этой самой березой, Весело шумящей зеленой вершиной, Я срываю первую алую ягоду, И, изведав ее аромат и сладость, Думаю: «вот и лето». И мысленно приобщаюсь всему прошлому, Вплоть до дня, Когда впервые Младенческие уста мои Вкусили плод земляничный, Сладкий, как поцелуй Богородицы. И те же во мне: Радость, молитва и умиление.

124

Духовные стихи (с. 290). Вертоград (церк.) — плодовый сад. Купава — водяное растение с желтыми или белыми цветами.

VI. УПЫРЬ

За окном снега сверкают — голубая ширь! «Почитай но мне, невестка, сорок дней псалтырь, — Говорила, умирая, мужнина сестра, — Не прожить мне, чует сердце, даже до утра». В полдень видела сестрицу жаркой и живой, На заре она лежала куклой восковой. Мать уснула. В доме тихо. Лишь жужжанье мух. Всё из горницы тлетворный не выходит дух. Я исполню обещанье, что сестре дала: Вот уж три последних ночи с мужем не спала, Всё молилась, всё постилась и смиряла плоть, Чтобы внял моей молитве в небесах Господь. Верно, с парнем согрешила девица когда. И боялась, умирая, Божьего суда, Что молиться мне велела до шести недель. За окошком блещет солнце и шумит метель. Целый день за аналоем я провесть хочу, Зажигаю пред иконой желтую свечу. Только что б я ни читала — как-то невпопад, И запугивает сердце тресканье лампад. Вижу мертвую сестрицу в желтом я гробу: Синий лик и красный венчик на холодном лбу. Хоть бы маменька проснулась, крикнуло дитя! Понахмурились иконы, золотом блестя. Я крещусь и вновь прилежно говорю псалмы, А в окно проникли тени голубой зимы. Нет, уж видно, мне сегодня не читать псалтырь. Кто-то стукнул… обернулась: за окном — упырь.

VII. ПЕСНЯ

Ах! зачем меня Не дождалася! Для чего с другим Обвенчалася? Где я был, когда Алым цветиком Ты — тиха — цвела, И невестилась? Когда девичьи Очи томные Зеленым огнем Разгоралися? Как шатался я По чужим людям. Прозевал тебя, Проморгал тебя. А на родину Воротился я, Посреди села Вижу новый дом. Тот построен дом На две стороны, И шумит над ним Зелень вешняя. Не сводил бы глаз С того домика, Где столяр живет С молодой женой. Как размыкаю Жизнь проклятую? Где найду сосну, Чтоб повеситься?

VIII. ОБМАНУТАЯ ДЕВУШКА [125]

Мне уж трудно встать с кровати, Я — что день — слабей. Не ругай меня ты, тятя, И не больно бей. Ах! беда моя — забава Для всего села. Про меня худая слава Далеко прошла. Я пред каждой встречной бабой Потупляю взор: Всё боюсь, не поняла бы Девичий позор. Ах, уж эта ночь под дубом! Выдь из мыслей вон! Кто бы думал, кто бы думал, Что

обманет он! Он прижал меня, пылая, К сердцу своему. Как могла я, как могла я Отказать ему? Только слышал дуб зеленый, Да густа трава Поцелуй и вздох влюбленный, Тайные слова. Провела часок веселый Девка с молодцом… Обещался до Николы Всё покрыть венцом. До зари мы с ним сидели. Что ж мой дорогой? Не прошло и две недели, Загулял с другой. Много слез у темной ночи Осенью сырой: Больше слез струили очи Позднею порой. Только слышен колотушки Частый стук с гумна… Плачу, жмусь лицом к подушке, Ночь темна, темна. Снова милый голос слышу Средь зеленых рощ, А в соломенную крышу Бьет осенний дождь. День проплакавши напрасно, Утерев лицо, Я в Покров на зорьке ясной Вышла на крыльцо. Было холодно и сыро. С песнею лихой Вышли парни из трактира Пьяною толпой. Вечер ясен, вечер пышен Перед злой зимой. Громче всех твой голос слышен, Ненаглядный мой! Лишь услышала, его я, Плачу, мочи нет… Хоть бы в омут головою, Чтоб не видеть свет! Приползу я, как щеночек, К милым воротам: Поцелуй, ну хоть разочек, Как бывало… там! Я позором стала, тятя, Дому твоему. Ах! могла ли отказать я, Отказать ему?

125

Обманутая девушка (с. 297). До Николы — видимо, Никола Вешний (22 мая), праздник в память перенесения мощей св. Николая из Мар Ликийских в Бар. Покров — православный праздник Покрова Пресвятой Богородицы (14 октября), установлен в русской церкви с XII в.

IX. ФЕДЯ [126]

А. А. Оленину

I Тятя замерз, как ходил на медведя, Круглым остался сироткою Федя. Рос без присмотра у дяди в избе, Сызмала был предоставлен себе. Вырос мальчишка бедовый, чумазый, Всё ему шутки, игра, да проказы. Дядя ходил побираться с сумой, Редко заглядывал дядя домой. Был он какой-то чудак и блаженный, Стих распевал он, слепцами сложенный. Снегом покрыты поля, не росой, Дядя всё ходит по селам босой. Вот уж настали морозные святки, Снег облипает распухшие пятки. Дядя идет по дороге в Москву И распевает канон Рождеству. Впроголодь жить приходилося Феде, Только и сыт; коль накормят соседи. Нечем топить и в морозы избу: Только метелица плачет в трубу. Как проживешь без родных и без денег? Вышел из Феденьки первый мошенник, Пьяница вышел, картежник и вор. Сдохла скотина, разрушился двор, Ветер и снег проникают сквозь дыры, Парень с гармоньей обходит трактиры, Песни играет, и курит, и пьет, В праздники тешит крещеный народ. Бабы унять не умеют мальчишку. «Пусто в кармане? Давайте на книжку!» И вырастают в трактире счета. Федя, что лето, меняет места. Парень смеется проклятому горю, Хвастает: «всякого я объегорю». К барам придет, разведет: «так и так, Дайте на бедность», — и разом в кабак. Больно хитер был на выдумки парень, Долго ругался обманутый барин, Федя хвалился на целый кабак: «Рубль мне пожаловал барин — дурак!» Старшие Федю ругали и били. Девки-то, девки зато как любили! Пусть паренек — и пьянчужка и гол, Женский был падок до Феденьки пол. Песни ли пел он особенно складно Ночью июньской, пахучей, прохладной Бойко ль подмигивал черным глазком: «Я не с одною, мол, девкой знаком!» Только бежали к нему и девицы, И от немилых мужей молодицы! Муж молодой по вечерним зарям На версту Федю не пустит к дверям. Часто видался ночами украдкой Федя с одною пригожей солдаткой. Песен уже не слыхать с деревень. Федя с солдаткой залез под плетень. Вспыхнет порою его папироска, Яблоня дрогнет, зашепчет березка… Ах! приходилось и мне подстеречь Смех, поцелуи, любовную речь. Бегло над рожью дрожала зарница, Плакала в поле полночная птица. Тыкался пьяный по улице зря, А уж над лесом краснела заря. Ох! и любила же Федю солдатка. Много ночей провели они сладко. Но из Варшавы вернулся солдат, Он не особенно Феде был рад. Разом смекнул. Не пускаясь в расспросы, Женку схватил он за русые косы, И, богатырские сжав кулаки, Ей на лицо посадил синяки. Делом затем он почел непременным Федю хватить по височку безменом. Хряснули кости, и брызнула кровь… Будешь солдаткину помнить любовь! Федя в больнице лежал три недели, Бледный и хмурый поднялся с постели. В узел связавши всю кладь, что была, Скоро ушел из родного села. Видел во сне он церковные главы, Шел в монастырь преподобного Саввы. 2 Федя постится, смиряючи плоть. Воду качать и дровец наколоть Послушник каждое утро обязан, Часто бывает игумном наказан. К первому звону встает на заре, Сор выметает на грязном дворе. «В хор выбирают, кто будет почище, — Мыслит игумен, — а это ведь — нищий». Кто-то однажды игумну донес: «Послушник новый, сгребая навоз, Дивно поет-распевает стихиру». Федю позвали, приставили к клиру. Новый монах, по скончанье поста, Шел на побывку в родные места. Пухом зеленым леса зеленели, Жавронков сыпались звонкие трели. Редко виднелись из трав и кустов Желтые глазки апрельских цветов. Ива склонялась над лужей зеркальной, Девичий хор раздавался Пасхальный. Издали Федя узнал голоса: «Это Мавруша! девчонка краса! Думала замуж идти мясоедом: Эх! даже час нам грядущий неведом. Жизнь — суета, как раскинешь умом». Девичий хор замолчал под холмом. Федя Пасхальную зачал стихиру. Песнь широко растеклася по миру, Жавронком песня взвилась к небесам, Полой водой разлилась по лесам. С краю села, под березкой зеленой — Парни с хоругвями, девки с иконой. Жарко на солнце горят образа, Солнце смеется Мавруше в глаза. Девка наряднее писаной крали, В новых калошах и розовой шали. Федя подходит, отвесил поклон, Сел на пенечек у самых икон. «Здравствуйте, девки! Здорово, голубки Что усмехаетесь, кажете зубки? Блудный и грешный от вас я ушел, Бог вразумил, ко спасенью привел. Дядя не даром, старик богомольный, Слушать водил меня звон колокольный. Мир я покинул, бежал из тюрьмы, Век буду петь тропари да псалмы. Душу мою не поймет лукавый В тихом дому преподобного Саввы».

126

Федя (с. 300). Посвящение — неустановленное лицо. Монастырь преподобного Саввы — Саввино-Сторожевский монастырь в Звенигороде под Москвой (основан в 1377). Послушник — лицо, готовящееся к пострижению в монахи; воспитанник в монастыре. Игумен — настоятель монастыря. Хоругвь — вертикально свисающее полотнище с изображением Христа или святых, укрепленное на длинном древке и носимое при крестных ходах. Тропарь — стих или церковная песнь, изображающая жизнь Святого, смысл и событие праздника.

ПОСЛАНИЯ И МАДРИГАЛЫ [127]

С мольбой моей печальной и мятежной, С доверчивой надеждой первых лет, Друзьям иным душой предался нежной; Но горек был небратский их привет.

Пушкин

I. ПАМЯТИ А. А. ВЕНКСТЕРНА [128]

127

Эпиграф — из ст-ния А. С. Пушкина «19 октября» (1825).

128

Памяти А. А. Венкстерна (с. 306). Венкстерн Алексеи Алексеевич (1856–1909) — поэт; переводчик, цензор. Соловьев учился в гимназии вместе с его сыном Володей, очень часто бывал у Венкстернов, особенно в их тульском имении Лаптево. На смерть А. А. Венкстерна (15 февраля 1909) он написал прочувствованный некролог (В. 1909. № 6. С. 89–92). Трубицыно — подмосковное имение двоюродной бабушки Соловьева С. Г. Карелиной (1826–1916), у которой поэт часто гостил.

Умолкнул шум блистательных пиров, Исчезли соловьи, увяли розы, Пришла зима, и лютые морозы Одели мир в безжизненный покров. Блажен, блажен, кто умер в шуме пира, Кто до конца был пламенен и юн, Кого пленяла Пушкинская лира, Кто сам ее касался дивных струн. Спокойно спи, учитель дорогой! Пусть для толпы твой голос был негромок, Настанет день: признательный потомок Оценит труд, исполненный тобой. Не вынес ты забот житейских груза, — Поэт во всем, ты, как поэт, угас. Что смерть тому, кого ласкала Муза, Кто с ней вдвоем беседовал не раз? Как вспомнить мне теперь без теплых слез Ту ночь с тобой, в уютном кабинете? Весь дом притих; давно уж спали дети, И редко доносился стук колес. Тогда был март; весенний месяц влажный Светил сквозь тучи в небе голубом. Ты показал мне, ласковый и важный, Твои бумаги, старый твой альбом. И предо мной открылся целый мир, Скрываемый тобою так ревниво: Я слышал стон безумного порыва, Воскресший звук давно замолкших лир. Как Пушкина бесценному наследью, Молитвенно я внял стихам твоим, И облачился кованою медью Мой скудный стих, расплывчатый как дым. А летнею беспечною порой Я посещал твой сад, где рдели розы, Твои холмы и юные березы И светлый ключ, бегущий под горой. Ах! только там я забывал страданья! Там жизнь текла изящно-весела, Как стих Козьмы Пруткова, как преданья Лицейских дней и Царского Села. Но сердце благородное разбил Удар судьбы. Ты мирно спишь, усталый. Услышь теперь привет мой запоздалый, Я выбрал стих, который ты любил. Моей мечте, блуждающей и сирой, Ты дал приют, ты и никто другой… Куда пойду с моей ненужной лирой, Куда пойду, учитель дорогой?