Собрание Стихотворений

Соловьев Сергей Михайлович

V. «Померкло театральное крыльцо…» [159]

Померкло театральное крыльцо. У фонаря потухшего мелькнуло Последнее актерское лицо. Тебя всё нет… Ужели обманула? Но ты идешь, последняя из всех. Как ты опять прекрасна нестерпимо! Как чудно обрамляет черный мех Твое лицо, горящее от грима! Какая ты сегодня? Ты полна Беспечных ласк и детского задора, Или опять устала и больна, И нет огня в зеленой влаге взора? Прости меня, но ждал я целый день, И возроптал душой неблагодарной… О, если б хоть какая-нибудь тень В твоей душе, как солнце, лучезарной!

159

«Померкло театральное крыльцо…» (с. 370). Антология. С. 225.

VI. «Твое лицо, разгорячась от краски…»

Твое лицо, разгорячась от краски, Душистей и нежней. Родная, отдохни. Как полон ласки Послушный бег саней. Забудь толпу, шумящую, чужую, Где ты пленяла всех. Ведь мы — вдвоем, и робко я целую Твой милый, черный мех. Но ты уйдешь, и вновь во мгле морозной Один останусь я… Когда поймешь, что не идти нам розно, О чудная моя?

VII. «Моя обетованная земля…» [160]

Моя обетованная земля, Где медленно и равномерно От белых стен вечернего Влахерна Несется благовест на тихие поля! Там, там порог обетованный, Там розой юности украшенный чертог… Туда приду, и у любимых ног С последнею мольбой поникну бездыханный.

ПОЭМЫ [161]

Miser Catulle, desinas ineptire

Et quod vides perisse perditum ducas.

Catullus. VIII

160

«Моя обетованная земля…» (с. 372). Влахерн — место в западной части Константинополя, прославленное своими святынями (напр., ризами Пресвятой Богородицы).

С Богородичной церковью Влахерна связан чтимый в России праздник Покрова Пресвятой Богородицы.

161

Эпиграф — из Катулла (Carmina. 8). В переводе С. Шервинского: «Катулл несчастный, перестань терять разум, / И что погибло, то и почитай гиблым».

I. ЛЮБОВЬ ПОЭТА [162]

I Ты помнишь, как, в последних числах мая, Явились мы в твой радостный Эдем, За юных дев бокалы подымая, Смеясь всему и счастливые всем, У светлых вод, в лугах земного рая, Стряхая пыль задач и теорем? Окончив алгебры экзамен тяжкий, Гордился я студенческой фуражкой. Подругами другими заняты Казались мы. Но за игрой наивной «Donne moi la rose» сказала томно ты, И голос твой, звенящий и призывный, Во мне зажег неясные мечты: Заметил я движенья ножки дивной, Румяный зной ребяческой щеки И губок розовые лепестки. Еще дитя, ты годы обманула, Все лепестки спешила развернуть: Мои глаза невольно притянула Цветущая младенческая грудь, И что-то сладко сердце мне кольнуло, В него влились предчувствие и жуть, И я стоял перед тобой влюбленный, Впивая взор, весенний и зеленый. Ах, как боялся я, что оскорблю Тебя моей любовью. Шли недели, А я не смел сказать тебе: «люблю», Не смел сознать, что я уж близко к цели И что пора причалить кораблю. Но строгие октавы надоели: Милей твой метр, изысканный Кузмин, Воспевший булку, Палатин и тмин. II Сердце бьется, сердце радо! Как под тенью винограда Вкусен кофе поутру! Знаю, все б узнать желали, Я в кого влюблен, в тебя ли, Или в старшую сестру? Завели опять шарманку, Что влюблен я в гувернантку, А она совсем глупа: В дело спиритизм пустила, Думает, что всех пленила, Даже твоего papa. Впрочем, на руку мне это. Захвативши томик Фета, Огибаю огород. Утра час и тих, и сладок. Ну как меж клубничных грядок Платье красное мелькнет? Угрожаем близким гробом, Старый пес с отвисшим зобом Чуть идет, клонимый сном. Очарованные мысли Спят, как тучи, что повисли Над березовым холмом. Отчего ж из-за березы Мне в лицо дохнули розы? Ты проходишь, взор склоня… Неумытая, из спальни, Ты уж бегала к купальне… Как белеет простыня! III Ночь осенняя полна разлуки И невинной полудетской ласки. Пожимаю маленькие руки, Всматриваюсь в узенькие глазки. Сердца моего биенье слушай, Лучше слов оно тебе расскажет… Вот и ваш балкон под дикой грушей, Скоро спать моя малютка ляжет. Нет, любви моей ничем не выдам, Нет, ничем тебя не оскорблю я, И прощаюсь с равнодушным видом И не добиваюсь поцелуя. Будет он когда или не будет? Губ твоих вкушу ли аромата? Или девочка моя забудет, Как поэт любил ее когда-то? Нет, я верю, этого не будет, Бог меня так больно не обидит. Кто тебя — ах! — кто, как я, полюбит И моя малютка это видит. Всё, что в сердце есть горячей ласки, Вам одним, глаза моей голубки, Узкие, бессмысленные глазки, Маленькие розовые губки. И один я на скамейке круглой, Небо черное горит звездами. Вот звезда скатилась и потухла Над безмолвными, поблекшими садами. Лишь ручей лепечет под горою, Как бывало майскими ночами, Только сердце мое, полное тобою, Всё исходит плачем и стихами. Только встанет солнце, я уеду, Много дав на чай милой прислуге: Как и нынче, все придут к обеду, И ты вспомнишь об отсутствующем друге. Звезды падают, и льются слезы… Не усну я, вспоминая об отъезде. К утру белые померзнут розы… Холодно сияние созвездий. IV Его ты любишь и любима. Глядишь с улыбкой херувима, И все тобой умилены, Да, он хорош: высокий, стройный, Вполне, вполне тебя достойный, Вы так прекрасно влюблены! В избытке собственного счастья, Ты внемлешь с ласкою участья Напев моих влюбленных строф. С какой улыбкою змеиной Сказала мне твоя кузина: «Оставьте: ей не до стихов». Мне, право, ничего не надо… О, что за горькая отрада: При свете тусклого огня До утра плакать в кабинете О том, что не было на свете Певца, несчастнее меня.

162

Любовь поэта (с. 373). Donne moi la rose — Дай мне розу (фр.).

II. МОСКОВСКАЯ ПОЭМА [163]

I Я прихожу сюда, как верный пилигрим: Ты, город первых золотых видений, Путем блаженных мук и горьких упоений Мне сделался опять любимым и родным. Как полюбил веселые мосты я, И снег, сверкающий на солнце февраля, И влажную лазурь, и главы золотые, И стены ветхие Кремля. И путь вдвоем, в полночный час, в пролетке, Улыбок и очей безмолвный разговор… Безлюдны улицы, железные решетки Одели окна банков и контор. О, путь изученный и слишком, слишком краткий, Когда в сердцах растет восторженная жуть, Головка на плечо склоняется украдкой, И отдается вся взволнованная грудь. Я пью с твоих ресниц младенческие слезы, Покуда мы вдвоем, и переулок пуст; И аромат измятой розы Сливается с дыханьем милых уст. II Один я в тихом кабинете, Шумит за окнами вода. Возможно ли уснуть, когда Еще не смыли слезы эти Душистых губ твоих следа? Шуми, вода! Я спать не стану. Но миг любви уже далек, Спадает с розы лепесток, И сладко мне тревожить рану, Целуя вянущий цветок. Хочу обнять твои колени И вылить, вылить без следа Огонь, скрываемый года… Греми, роскошный гром весенний, Шуми, безумная вода! III Порхали звезды снеговые, Прохожим шапки серебря. Юдин над волнами Москвы я Скитался ночью ноября. И я склонился на перила Уединенного моста, Где волны плакали уныло У облетевшего куста. И думал я, безумья полный, Всё той же мукою томим: О, если б кануть в эти волны Под небом, черным и пустым. Ведь не осталось больше силы, Чтобы бороться вновь и вновь… Усни на дне речной могилы, Печальная моя любовь! Но умирал порыв бесплодный, И вся душа моя тогда Была угрюмой и холодной, Как эта черная вода. IV Ее всё нет. Она обманет. Моленьям горьким не внемля. Уж вечер голубой туманит Дворцы и купола Кремля. Я подавляю приступ жгучий Внезапно закипевших слез, А подо мною мост гремучий Шумит и гнется от колес. Мальчишка на углу голодный Прохожим продает цветки, Уж веет сыростью холодной От померкающей реки. К чему букеты из сирени Тебе, мой светлый майский день? Ведь в этой кофточке весенней Ты вся — как белая сирень. Ты улыбнешься ль, взявши розу, Простишь мне муки и любовь? Или опять таит угрозу Твоя нахмуренная бровь? Нет, ты добра, как ангел Божий, Ты мне простишь мой страстный бред, Мою тоску… Но отчего же Тебя всё нет, тебя всё нет? V Ты не пришла, и за город спешу я, В больной груди удерживая плач. Найдем ли мы хоть миг для поцелуя Среди садов и многолюдных дач? Иль не сужден мне поцелуй прощальный, И мы с тобой простимся посреди Чужих людей, и пред разлукой дальной Я не прижму тебя к истерзанной груди? Так вот конец любви такой горячей! Так вот венец таких прекрасных грез! Все ночи сохнуть в непрерывном плаче, Встречать зарю средь бешенства и слез! О, только б раз коснуться губок милых! Последнего желанья побороть Я не могу, я больше ждать не в силах… Спаси меня, спаси меня, Господь! VI Удалось мне быть твоим соседом, И шепнул тебе словцо исподтишка я. Ты со мною рядом за обедом Молчаливая и грустная какая! Если б, если б хоть одну минутку Нам проститься люди не мешали, И обнять я мог мою малютку, Что на кресле киснет в теплой шали. Отчего ты, милая, надулась? Иль меня стыдишься при народе? Только дедушке приветно улыбнулась, Старичку, одетому по моде. Но добился я желанной ласки, И утешил сердце хоть немножко. А у милой сон смыкает глазки, И в углу она воркует с кошкой. VII Я вижу вас опять, знакомые места Веселых праздников, однообразных буден. Уж наступил июль. Москва давно пуста, И сам Кузнецкий Мост притих и стал безлюден. Как это всё иным казалось в феврале: И Вольф, и Теодор, и Шанкс, и Дациаро, И ты, свидетель тайн, наперсник мой Ралле, Кого не в первый раз поет моя кифара. Я замедляю шаг, в невольном забытье: У памятника, здесь, на месте этом самом… Но, овладев собой, иду к Готье, Где в самый зной свежо и пахнет книжным хламом. Вот Мельпомены храм, где царствует фон-Боль, А там — исчадие последних, модных вкусов — Как новый Вавилон, воздвигся Метрополь, Исконный твой очаг, великолепный Брюсов. Учитель

и поэт! я верю в наш союз, Тебя поет мой стих и славит благодарно: Ты покорил себе иноплеменных муз, И медь Пентадия, и вольный стих Верхарна. Но дальше, дальше в путь. Как душно и тепло! Вот и Мясницкая. Здесь каждый дом — поэма, Здесь всё мне дорого: и эта надпись Пло, И царственный почтамт, и угол у Эйнема. Где ты теперь, богиня этих мест? Встают, как наяву, в моих бессонных грезах Твой взор задумчивый и твой пластичный жест, Пушистое боа и шляпа в мелких розах. Ты примешь ли опять влюбленные стихи, Которые от всех я так ревниво прячу, И марципанные конфеты, и духи, И розы алые, и жизнь мою в придачу?

163

Московская поэма (с. 378). И Вольф, и Теодор… — Соловьев перечисляет магазины на Кузнецком Мосту. Мельпомены храм — речь идет о здании МХТ в Камергерском переулке. Исконный твой очаг, великолепный Брюсов… — в здании «Метрополя» помещалась редакция журнала «Весы», в котором главную роль играл В. Я. Брюсов. Пентадий (конец III — нач. IV вв.) — римский поэт, эпиграммист; Брюсов перевел несколько его ст-ний. Верхарн Эмиль (1855–1916) — бельгийский поэт- символист, драматург, критик; писал на французском языке. Впервые переведен на русский Брюсовым.

III. ЕЗДА НА ОСТРОВ ЛЮБВИ [164]

I Когда уходит солнце в час заката, Ужель навек бросает нас оно? Ужель с тобой проститься без возврата, Когда все вещи полны аромата Твоих духов, пьянящих, как вино? Могу ли оскорбить тебя укором, Могу ль проклясть свиданья сладкий час, Как вспомню детский капор, под которым Блистают щеки розовым фарфором, Горит огонь китайских узких глаз? Ты говоришь невинно-лживым взглядом: «Твоя, твоя: люби и не ревнуй». Но завтра с ним тебя я встречу рядом И тороплюсь насытить сердце ядом, Впивая твой неверный поцелуй. II Тринадцать лет, небрежность детской позы, В глазах желаний первые огни, Шалунья ножка, губки цвета розы, Стихи Грессэ и легкого Парни. Игра любви тебя пленила рано, И после бала ты не знаешь сна, И целый день, не в силах встать с дивана, Твердишь себе: я влюблена, больна. Тебя увлек воспитанник Лицея, Тот, у которого с иголочки мундир, Но ты горда, и внемлешь, не краснея, Речам подруг, насмешниц и задир. Всё новых жертв алкает твой избыток: В отставке он — вчерашний лицеист, И полн альбом бесчисленных открыток, Где всё один излюбленный артист. Ища забав, ты тратишь дни без счету, Как юный бог, не знающий забот: Танцуешь в понедельник, а в субботу Танцуешь вновь, танцуешь целый год. Играй, играй, пока гроза далеко: Ты рождена для танцев и пиров, Играй, играй под темным небом рока, Любимица ликующих богов. Но иногда среди тревоги бальной Весенний взор на мне останови, Услышав зов, знакомый и печальный, Всё тот же зов рыдающей любви. III Тебя зовут стихи мои невольно, Когда я вновь печален и влюблен, Когда мне так невыносимо больно… Поговорим, приятель жизни школьной, Шалун в отставке, милый Коридон. Супруг! отец! развеселись хоть крошку И строгий пост на время разреши, Солидным мужем стал ты понемножку, Я ж за одну хорошенькую ножку Готов отдать спокойствие души. Да, ты счастлив, а я в тоске унылой Стенаньями бужу ночную тьму. Нет, никого не назову я милой, И если жизнь ответит мне могилой, Я этот дар с покорностью приму Довольно слез: всему должна быть мера. Я лиру взял, и в сладком забытьи Лечу на крыльях рифмы и размера. Есть край любви — блаженная Кифера, Туда направим легкие ладьи. Дитя Амур нам в рог призывно трубит, Из темных рощ стремятся пастухи… Прочь, прочь от нас кто не горит, не любит. Пускай любовь измучит и погубит, Лишь ей одной молитвы и стихи. IV Пастухи поют в свирели Над простором синих струй. Первым шагом к сладкой цели Будет робкий поцелуй. Позабыты все угрозы, Все мучения зимы. Посмотри, как пышно розы Разукрасили кормы. Мимо нас плывут пещеры, Гроты, рощи и поля. Мальчик розовый Венеры Нам смеется у руля. V Я был неправ, я был в сетях обмана, Ты, как всегда, передо мной чиста. Средь зимнего, морозного тумана Мы вновь вдвоем, и заживает рана, И ласковы замерзшие уста. Колдуют чары синей, зимней сказки, Ты в капоре — как фея детских снов; Закрывшись муфтой и прищурив глазки, Ты вся зовешь к желанию и ласке, Волнуя томным запахом духов. О, только б длилось счастье зимней ночи Я не хочу, чтобы заря взошла… Позволь взглянуть в возлюбленные очи, Позволь сказать, что жить не стало мочи, Когда ты так прекрасна и светла.

164

Езда на остров любви (с. 384). Под загл. «Зимняя поэма» — в альбоме С. В. Гиацинтовой (РГАЛИ. Ф. 2049. Ед. хр. 328. Л. 44–48). Грессе Жан-Батист-Луи (1709–1777) — французский поэт. Парни Эварист (1753–1814) — французский поэт. …один излюбленный артист… — Василий Иванович Качалов (наст. фам. Шверубович; 1875–1948), актер МХТ. …милый Коридон… — видимо, В. А. Венкстерн, гимназический друг Соловьева, в то время уже женатый. Был двоюродным братом С. В. Гиацинтовой. В Лаптеве их дома стояли рядом.

ПОСЛАНИЯ И МАДРИГАЛЫ [165]

Sie horen nicht die folgende Gesange, Die Seelen, denen ich die erste sang.

Goethe

I. ПИСЬМО [166]

В краю, куда во время оно, Согласно басням старины, Стремились на призыв Язона Эллады лучшие сыны, Я дни мои влачу тоскливо. У гор, на берегу залива, Лежит селенье Геленджик. Коль перевесть на наш язык, То будет «Белая невеста». Названье это хоть куда, Оно — как мед. Но вот беда: Едва попал я в это место, Я болен, мне не по себе, И хочется писать тебе. Покинув каменные недра, Бегут потоки с высоты, На склонах зеленеют кедры, И дышат первые цветы. Какая грусть на этих кручах, Среди кустарников колючих И в зеленеющей воде. Весна печальна, как везде… Перед пучиною бесплодной Мне в сердце проникает жуть. Зовешь, зовешь кого-нибудь, И вечер падает холодный, И ветер злой подул из гор, И потемнел морской простор. Эх, море, море! То ли дело Приволье северных лугов, Тенистый кров березы белой Средь зеленеющих холмов. В лазурном небе облак дальный, Реки, студеной и кристальной, Красноречивые струи. О годы лучшие мои! О драгоценное былое, Когда я пел для вас одних, И неуверенный мой стих, Как птичка, щебетала Хлоя. О розы, звезды, лунный свет, Скамейка круглая и Фет! Я снова полон сказкой детской, И, бросив царственный Кавказ, Мечта летит на Мост Кузнецкий, Как только пробил пятый час. Там — царь девичьих идеалов — В высоких ботиках Качалов Проходит у дверей Ралле И отражается в стекле Изысканного магазина, Откуда льется аромат. Здесь сделала мне шах и мат Твоя прелестная кузина, И пусть мой прах сгниет в земле: Душа летит к дверям Ралле. Она идет, звездой блистая, Чужая дочерям земли. Ее боа из горностая Я быстро узнаю вдали. Ах! свойственны лишь ей единой И шаг, спокойный, лебединый, Напоминающий цариц, И из-под загнутых ресниц Огонь очей, невинно-томных. О если б, если бы я мог Скорей упасть у милых ног, Речей, и ласковых и скромных, Впивать по капле каждый звук И таять в ласке нежных рук.

165

Эпиграф — из «Посвящения» (Zueignung, 1797) к «Фаусту» И. В. Гёте. В переводе Н. Холодковского: «Кому я пел когда-то, вдохновенный, / Тем песнь моя — увы! — уж не слышна…»

166

Письмо (с. 388). Язон (Ясон) — в греч. мифологии руководитель аргонавтов, отправившихся в Колхиду за золотым руном. И неуверенный мой стих, /Как птичка, щебетала Хлоя… — подразумевается С. В. Гиацинтова.

II.ТРИОЛЕТ [167]

Твое боа из горностая Белее девственных снегов. Моя царевна золотая, Твое боа из горностая Как пена, что ложится, тая, У черноморских берегов. Твое боа из горностая Белее девственных снегов.

1910. Март, Геленджик

III. МАДРИГАЛ [168]

167

Триолет (с. 391). Антология. С. 213.

168

Мадригал (с. 392). (греч.) — зеленый.

Прости сонет, небрежный и пустой: В моих стихах зачахли, побледнели Словечки «желтый», «золотой», в апреле Столь дружные с влюбленною мечтой. Мой друг, решение загадки той Легко найти. Подумай только: мне ли Петь золото с тех пор, как потемнели Струи косы, когда-то золотой. Из словаря я «зелень взоров» вывел, Заметив, что я несколько фальшивил, Определяя греческим «» Твои таза: они в отца у дочки, В них есть лазурь и черненькие точки… Но я был прав в сравненье уст и роз!

IV. ПАМЯТИ Н. М. ДЕМЕНТЬЕВОЙ

О если б вызвать из могилы Твой образ, ласковый и милый, Напевом лирным и простым! Я вновь твои целую руки, И годы роковой разлуки Рассеиваются, как дым. Я помню долгие гулянья, Былого светлые преданья, Дорогу, васильки, закат. Лазурь вечерняя поблекла, И вдалеке сверкают стекла Зарей воспламененных хат. Твой голос воскрешал, как лира, Птенцов бессмертного Шекспира Великолепные пиры. Средь всех сиял, кипя отвагой, Веселый принц с пером и шпагой, Питомец неги и игры. И, в соответствии прекрасном С ним, гордым, своевольным, страстным, Другой в мечтах моих вставал: Веселый, ясный, простодушный, Одной любви всю жизнь послушный, Он юный ум очаровал. Весь этот мир — твое наследство, К нему я устремлялся с детства, Упал в него, как в море ключ. Ища восторгов и мучений, Был схвачен вихрем упоений, Но этот вихрь был слишком жгуч. Я не боюсь судьбы грозящей, Мне дорог меч, меня разящий, Но я хочу в годину зла, Упавши на твою могилу, Поведать всё, что не под силу: Ты всё бы, всё бы поняла!