Сокровище тамплиеров
Шрифт:
Алек Синклер хмыкнул. Его лицо и голос были совершенно бесстрастны.
— Ну, если уж их убили, то куда ещё было деть трупы, кроме как оставить гнить под солнцем пустыни? Пойми меня правильно, я не пытаюсь иронизировать над твоими словами. Просто мой рассудок отказывается верить в подобное зверство. А ты что делал, пока всё это творилось?
— Ничего! В том-то и беда, что ничего. Мне даже трудно пересказать, о чём я думал в те минуты. Я был охвачен ужасом, ошеломлён, растерян и просто не верил своим глазам. Стыдно признаться, но я даже не попытался этому помешать.
На лице Синклера появилось некое подобие кривой усмешки.
— Да что ты говоришь, кузен? Ты побоялся выступить вперёд и во всеуслышание объявить короля Англии подлым убийцей лишь потому, что Ричард находился в окружении нескольких тысяч верных ему, вооружённых до зубов головорезов, которые с воодушевлением истребляли по его приказу тысячи невинных людей? Да, это ужасно, право слово.
Ироническая усмешка исчезла с лица Синклера, когда он повернулся и оглядел место, где они сидели, — у ямы от старого кострища, шагах в пятнадцати от палатки Андре. Здесь нечего было рассчитывать потолковать наедине, ибо мимо непрерывно сновали туда-сюда выполнявшие различные поручения рыцари и сержанты. Один из них, узнав Алека, кивнул, но без особого интереса, и Синклер ответил на кивок, что-то неразборчиво пробормотав. Потом снова огляделся по сторонам, убедился, что никто не обращает на них особого внимания, и с серьёзным видом обернулся к Андре.
— Сойдя прошлым вечером с судна, которое прибыло с Кипра, я первым делом услышал о казни пленных. А поскольку судно тут же отправилось в обратный рейс, на Кипре об этом узнают уже послезавтра. Епископ Байонский при мне наставлял капитана, дабы тот по прибытии на Кипр распространил повсюду славную весть.
— И что именно он сказал?
— Что Ричард, казнив заложников, одержал над султаном Саладином великую моральную победу. Что он указал неверному его истинное место, наказав его, сурово и справедливо, за попытку нарушить клятвенное обещание вернуть Истинный Крест. И я знаю: все, слушавшие епископа, верили в то, что речь действительно идёт о великой победе и о необходимом нравственном уроке.
— Но то было убийство, Алек, — массовое убийство, какого я не мог себе даже вообразить. Умышленное, заранее обдуманное и безжалостное убийство. Смертный грех. Если ад с пламенем и серой, в который верят христиане, действительно существует, Ричарду Плантагенету уготовано там особое место, ведь ничем в христианской доктрине, никакими логическими ухищрениями схоластов невозможно оправдать содеянное этим человеком. И этот же человек публично принёс благочестивый обет вернуть Святую землю чадам сострадательного Спасителя, во имя их живого милосердного Иисуса!
Алек Синклер кивнул.
— Твой сюзерен вовсе не столь благороден, каким его видит весь мир.
— Именно так.
— Ну что ж, у нас есть и другие важные дела, которые следует обсудить, только не здесь. Здесь слишком много чутких ушей. Возьми свой арбалет и какую-нибудь мишень и поедем, потренируемся в стрельбе... Там, где нас никто не сможет подслушать.
Некоторое время спустя, отъехав на полмили от лагеря, Сен-Клер воткнул длинное копьё у подножия дюны и привязал к нему в качестве поперечины свой кинжал в ножнах. Когда он накинул на поперечину старую конскую попону и нахлобучил на конец древка ржавый помятый шлем, это стало смахивать на худощавого рослого человека — если смотреть издалека.
Убедившись, что со стороны это покажется настоящей мишенью, Андре снова сел в седло и отъехал от мишени на сто двадцать шагов, туда, где его ожидал Синклер. Оба рыцаря спешились, расседлали коней и надели им на морды мешки с овсом. Только позаботившись о животных, кузены взяли свои арбалеты и встали у линии, которую Алек прочертил каблуком на песке.
Ни один из них не взял с собой арбалет с металлической дугой, ибо это оружие было слишком мощным для подобных упражнений. Болты стоили дорого, а если бы они пролетели мимо мишени и затерялись в песках, их вряд удалось бы найти. Поэтому рыцари взяли арбалеты меньшей дальнобойности: чтобы управляться с ними, требовалось меньше силы, но больше умения и искусства. С таким оружием и на таком расстоянии от мишени болты, скорее всего, можно будет подобрать и использовать снова.
Андре выстрелил первым, критическим взглядом проследил за полётом болта, а когда он упал рядом с мишенью, слегка сменил позицию и выстрелил ещё раз. Он удовлетворённо хмыкнул: на сей раз болт поразил цель и отскочил от копейного древка. Кузен Сен-Клера кивнул, тоже встал в позицию и повторил достижения Андре, только второй болт Синклера отскочил от мишени влево, а не вправо.
— Что ж, хорошо, — промолвил Андре, держа оружие под мышкой, — теперь всё в порядке. Мы оба поразили мишень, за нами вроде никто не следит, а если бы даже следил, всё равно не смог бы незаметно подобраться ближе и подслушать. Полагаю, теперь мы можем поговорить?
— Можем.
Синклер повернулся и, понурив голову, зашагал туда, где на склоне маленького песчаного холма лежало его седло. Вставив ногу в арбалетное стремя, он положил на ложе оружия скрещённые руки. Андре пошёл за ним, молча наблюдая за кузеном. Молодой рыцарь знал: что бы сейчас ни сказал Алек, его слова не будут непродуманными и случайными.
— Я почувствовал... — Алек осёкся, потом продолжил: — Я почувствовал, что ты изменился, кузен. То ли лишился чего-то, то ли, наоборот, что-то приобрёл.
Андре продолжал молчать. Он видел, что Алек не может подобрать подходящих слов — Синклер говорил куда более скованно, чем обычно. И не потому, что был шотландцем: французским Александр Синклер владел превосходно, хотя в его выговоре чувствовалось северное происхождение, прежде всего — в слишком чётком для урождённого галла произношении гласных.
— Возможно, я пробыл здесь, в Святой земле, слишком долго, — сказал Алек после недолгого раздумья. — Я привык к одиночеству, привык жить в стороне от людей, анахоретом. В стороне от христиан, если ты понимаешь, что я хочу сказать. При этом я старался следовать тем путём, который открыло для меня братство. Вот почему я оказался не готов к переменам, которые все недавно прибывшие из-за моря воспринимают как нечто само собой разумеющееся. Я говорю, конечно, не о внешних переменах, явных и очевидных, на которые каждый может указать. Нет, я имею в виду изменения нравственного характера. Сейчас я вижу, что с тех пор, как покинул Шотландию, христианский мир, многое сильно изменилось. И это в первую очередь касается восприятия: люди теперь по-другому смотрят на мир и на то, что в нём происходит.
Синклер снова умолк, качая головой.
— Ты явно не понимаешь, о чём я тут толкую, и мне трудно тебя в этом винить.
Он набрал в грудь воздуху, выдохнул и ущипнул себя за переносицу.
— Давай-ка я попробую объяснить по-другому. Я говорю об истинах, которые поведали мне наши братья из ордена Сиона, когда я был удостоен посвящения в братство. Об истинах, оставшихся неизменными с тех пор, как двенадцать столетий назад наши предшественники бежали из Иерусалима, спасаясь от ярости римлян, и лживая, безбожная «правда» Рима над ними восторжествовала. И вот теперь, более тысячи лет спустя, мы с тобой вновь находимся на земле предков — и вновь имеем дело с яростью Рима, пусть иной, обновлённой, но всё же римской версией истины. Все мы, члены братства, поклялись следовать определённым обетам и установлениям, чтить некие древние заветы, и это должно даровать нам возможность неизменно с честью исполнять свой долг и свои задачи. Причём предполагается, что с момента своего возникновения и эти обеты, и эти задачи остаются незыблемыми. Но взгляни сейчас на Римскую церковь. В ней нет ничего незыблемого, Андре. Всё — любое предписание, любое правило, любой догмат, любая обязанность — меняется по воле того, кому удастся захватить власть. Чтобы не ходить далеко, вспомним об основании нашего ордена Храма девяносто лет тому назад. До его основания, на протяжении тысячи лет сама мысль э том, что священники и монахи могут сделать своим ремеслом убийство, была бы предана анафеме. Но пришло время — и клирики, создавшие наше братство, коренным образом изменили это представление, ранее казавшееся незыблемым. Замечу, изменили к немалой личной выгоде. Всё, что для этого потребовалось, — поменять местами некоторые постулаты да пересмотреть взгляды на волю Господа, которую выражают и истолковывают его служители. Но раз так, ничто в Римской церкви не абсолютно... Ты поспеваешь за ходом моей мысли?