Стихотворения

Окуджава Булат Шалвович

1963

ЗНОЙ

Питер парится. Пора парочкам пускаться в поискпо проспектам полуночным за прохладой.Может бытьим пора поторопиться в петергофскийпервый поезд,пекло потное покинуть, на перроне позабыть.Петухи проголосили, песни поздние погасли.Прямо перед паровозом проплывают и парятПавловска перрон пустынный,Петергофа плен прекрасный,плеть Петра,причуды Павла,Пушкина пресветлый взгляд.

1964

ИЗ ОКНА ВАГОНА

Низкорослый лесок по пути в Бузулук,весь похожий на пыльную армию леших —пеших,песни лихие допевших,сбивших ноги,продрогших,по суткам не евшихи застывших,как будто в преддверье разлук.Их седой командир, весь в коросте

и рвани,пишет письма домой на глухом барабане,позабыв все слова, он марает листы.Истрепались знамена, карманы пусты,ординарец безумен,денщик безобразен…Как пейзаж поражения однообразен!Или это мелькнул за окном балаган,где бушует уездных страстей ураган,где играют безвестные комедианты,за гроши продавая судьбу и таланты,сами судьи и сами себе музыканты…Их седой режиссер, обалдевший от брани,пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,позабыв все слова, он марает листы,декорации смяты,карманы пусты,Гамлет глух,и Ромео давно безобразен…Как сюжет нашей памяти однообразен!

1964

ОДНА МОРКОВЬ С ЗАБРОШЕННОГО ОГОРОДА

Мы сидим, пехотные ребята.Позади – разрушенная хата.Медленно война уходит вспять.Старшина нам разрешает спать.И тогда(откуда – неизвестно,или голод мой тому виной),словно одинокая невеста,выросла она передо мной.Я киваю головой соседям:на сто ртоводна морковь – пустяк…Спим мы или бредим?Спим иль бредим?Веточки ли в пламени хрустят?…Кровь густая капает из свеклы,лук срывает бренный свой наряд,десять пальцев,словно десять свекров,над одной морковинкой стоят…Впрочем, ничего мы не варили,свекла не алела, лук не пах.Мы морковь по-братски разделили,и она хрустела на зубах.Шла война, и кровь текла рекою.В грозной битве рота полегла.О природа, ты ж одной морковьюсловно мать насытить нас смогла!И наверно, уцелела б рота,если б в тот последний грозный часты одной любовью, о природа,словно матьнасытила бы нас!

1964

ВРЕМЕНА

Нынче матери всесловно занововсех своих милых детей полюбили.Раньше тоже любили,но больше их хлебом корили,сильнее лупили.Нынче, как сухари,и любовь, и восторг, и тревогу,и преданность копят…То ли это инстинкт,то ли слабость души,то ли сам исторический опыт?Или в воздухе нашем само по себеразвивается что-то такое,что прибавило им суетливой любвии лишило отныне покоя?Или, ждать отказавшись, теперь за собойоставляют последнее словои неистово жаждут прощать, возноситьи творить чудеса за кого-то другого?Что бы ни было там,как бы ни было тами чему бы нас жизнь ни учила,в нашем мире цена на любовь да на ласкуопять высоко подскочила.И когда худосочные их сыновьялгут, преследуют кошек,наводняют базары,матерям-то не каины видятся – авели,не дедалы – икары!И мерещится имсквозь сумбур сумасбродствдочерей современных,сквозь гнев и капризыто печаль Пенелопы,то рука Жанны д'Арк,то задумчивый лик Монны Лизы.И слезами полны их глаза,и высоко прекрасные вскинуты брови.Так что я и представить себе не могуничего,кроме этой любови!

1964

ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ

Осенний холодок. Пирог с грибами.Калитки шорох и простывший чай.И снованеподвижными губамикороткое, как вздох:«Прощай, прощай…»«Прощай, прощай…»Да я и так прощаювсе, что простить возможно,обещаюи то простить, чего нельзя простить.Великодушным я обязан быть.Прощаю всех, что не были убитытогда, перед лицом грехов своих.«Прощай, прощай…»Прощаю все обиды,обеды у обидчиков моих.«Прощай…»Прощаю, чтоб не вышло боком.Сосуд добра до дна не исчерпать.Я чувствую себя последним богом,единственным умеющим прощать.«Прощай, прощай…»Старания упрямы(знать, мне лишь не простится одному),но горести моей прекрасной мамыпрощаю я неведомо кому.«Прощай, прощай…» Прощаю,не смущаюугрозами,надежно их таю.С улыбкою, размашисто прощаю,как пироги, прощенья раздаю.Прощаю побелевшими губами,пока не повторится все опять —осенний горький чай, пирог с грибамии поздний час —прощаться и прощать.

1964

* * *

То падая, то снова нарастая,как маленький кораблик на волне,густую грусть шарманка городскаяиз глубины двора дарила мне.И вот, уже от слез на волосок,я слышал вдруг, как раздавался четкийсвихнувшейся какой-то ноткивеселый и счастливый голосок.Пускай охватывает нас смятеньемнесоответствие мехов тугих,но перед наводнением смертельнымвсе хочет жить.И нету прав других.Все ухищрения и все уловкине дали ничего взамен любви……Сто раз я нажимал курок винтовки,а вылетали только соловьи.

1964

МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ

Шуршат, шуршат карандашиза упокой живой души.Шуршат, не нашуршатся,а вскрикнуть не решатся.А у меня горит душа,но что возьмешь с карандаша:он правил не нарушити душу мне потушит.…Последний штрих, и вот ужея выполнен в карандаше,мой фас увековечен…Но бушевать мне нечем,и жилка не стучит в висок,хоть белый лоб мой так высок,и я гляжу бесстрастнокуда-то все в пространство.Как будет назван тот портрет?«Учитель»,«Каменщик»,«Поэт»,«Немой свидетель века»?…Но мне ли верить в это?Я смертен. Я горю в огне.Он вечен в рамке на стенеи премией отмечен……да плакать емунечем.

1964

* * *

Ярославу Смелякову

В детстве мне встретился как-то кузнечикв дебрях колючек, трав и осок.Прямо с колючек, словно с крылечек,спрыгивал он как танцор на носок,передо мною маячил мгновеньеи исчезал иноходцем в траве…Может быть, первое стихотвореньезрело в зеленой его голове.– Намереваюсь! – кричал тот кузнечик.– Может ли быть? – усмехался сверчок.Из-за досок, из щелей, из-за печеккрался насмешливый этот басок.Но из-за речек, с лугов отдаленных:– Намереваюсь! – как песня, как гром…Я их встречал, голубых и зеленых.Печка и луг им служили жильем.Печка и Луг – разделенный на частисчастья житейского замкнутый круг,к чести его обитателей частых,честных, не праздных, как Печка и Луг,маленьких рук постоянно стремленье,маленьких мук постоянна волна…Пламени этого столпотвореньене успокоят ни мир, ни война,ни уговоры его не излечат,ни приговоры друзей и врагов…– Может ли быть?! – как всегда из-за печек.– Намереваюсь! – грохочет с лугов.Годы прошли, да похвастаться нечем.Те же дожди, те же зимы и зной.Прожита жизнь, но все тот же кузнечикпляшет и кружится передо мной.Гордый бессмертьем своим непреклонным,мировоззреньем своим просветленным,скачет, куражится, ест за двоих…Но не молчит и сверчок тот бессонный.Все усмехается.Что мы для них?

1964

ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ

Деньги тратятся и рвутся,забываются слова,приминается трава,только лица остаютсяи знакомые глаза…Плачут ли они, смеются —не слышны их голоса.Льются с этих фотографийокеаны биографий,жизнь в которых вся, до днас нашей переплетена.И не муки и не слезыостаются на виду,и не зависть и бедувыражают эти позы,не случайный интереси не сожаленья снова…Свет – и ничего другого,век – и никаких чудес.Мы живых их обнимаем,любим их и пьем за них……только жаль, что понимаемс опозданием на миг!

1964

* * *

Мгновенно слово. Короток век.Где ж умещается человек?Как, и когда, и в какой глушираспускаются розы его души?Как умудряется он успетьсвое промолчать и свое пропеть,по планете просеменить,гнев на милость переменить?Как умудряется он, чудак,на ярмаркепоцелуев и драк,в славословии и пальбевыбрать только любовь себе?Осколок выплеснет его кровь:«Вот тебе за твою любовь!»Пощечины перепадут в раю:«Вот тебе за любовь твою!»И все ж умудряется он, чудак,на ярмаркепоцелуев и драк,в славословиии гульбевыбрать только любовь себе!