Светоч русской земли
Шрифт:
Когда он кончил, все ещё долго сидели, очарованные красотой и потрясённые зримой гибелью Царьграда, который для многих был до сей поры сказанием из житий, вечным городом, с которым ничто не может случиться, как не ветшают и не гибнут волшебные города...
Сергий повёл его ночевать в свою келью. Уже когда помолились на ночь, улеглись и погасили, опустив в воду, последний огарок лучины, Станята окликнул Сергия.
– Отче!
– позвал он в темноту. И, почувствовав одобрение Сергия, продолжил, приподнявшись в темноте на локте с ложа.
– Скажи мне, почто таково? У греков словно бы и всего поболе, чем у нас, и народу, и мастеров, и учёных мнихов, и славы
– Думай, Леонтий!
– отозвался Сергий, называя Станьку его монашеским именем.
– Скажешь, отче, основа всего в духовных силах, а не в стяжании богатств?
– догадался Станята.
– Господь вручил человеку свободную волю, тем ограничив Себя в поступках Своих, а с ней и право выбора добра и зла. Дальнейшее зависит токмо от нас!
– Возможет народ себя принудить к подвигу, - сказал Сергий, - воскреснет ещё и не в толикой беде! Не возможет - не помогут ему ни учёность, ни богатство, ни множество людское...
– А мы?
Сергий, почувствовалось, чуть улыбнулся в темноте, ответил вопрошанием:
– А ты, Леонтий, како сам о себе: возможешь?
Станята, подумав, сказал:
– Владыка Алексий, мыслю, был доволен мной! Многажды об этом говорил.
– Вот, Леонтий! Ежели каждый возможет хотя посильное ему свершить, и свершит, то воскреснет Русь. А ежели сожидать инынего спасителя себе, как ныне у греков, то не помогут ему ни митрополит Алексий, ни троицкий игумен Сергий!
– Он ещё помолчал и докончил.
– Пока не свершены деяния, коими определит себя грядущее, до той поры, и неможно предсказать будущую нашу судьбу! Мыслю землю языка нашего способной к подвигу, а что свершим - ведает токмо Господь! Спи, Леонтий, из утра охлупень подымать!
Станята уезжал к вечеру второго дня, всё ещё переживая, - в плечах, в руках, в дрожи всего тела, - как двигалось, отрываясь от земли, неохватное бревно, как трещали, прогибаясь, покаты, как, зацепив за свес крыши, долго не двигался охлупень и даже едва не поплыл вниз, как, наконец, подоткнув вагами, вздёрнули и, тяжело оборачиваясь, бревно поползло в верёвочных петлях вверх по кровле, и как принимали, и как сажали, выдирая одно за другим ужища, а потом выбивали клинья, привздымавшие охлупень над коневым бревном... И как он, выбив последний клин, шёл, ликуя, по охлупню, и ветер задирал ему рубаху и развевал волосы, остужая лицо, и виднелось сверху до окоёма, до края небес!
"Выстоим, выстанем! Не греки же мы!
– пело у него в душе. И Сергий прав: не баять, а делать, творить надобно! Тружающему воздастся по трудам, а подвижнику - в меру подвига! У народа, у всякого языка сущего, как и у всякого смертного, есть молодость и старость, и то, что возможет народ на заре своей, уже не возможет на закате дней. Так, должно, у греков - закат, а у нас - заря!"
И, думая так, так надеясь, он был счастлив, как в разговоре с Сергием. И думал и гордился, пока не притекло в ум: "А Литва, а Ольгерд? Они - тоже молоды! Какую хмурь пригонит издалека ветер? Какие испытания ещё ожидают Русь?"
Глава 8
Выехать в Киев Алексию удалось только после Рождества. Задерживали неспокойные события на рубежах, угроза татарского набега Мамат-Хаджи, дела с тверским епископом Фёдором, который, отрекаясь от престола, прибежал Филиппьевым постом к нему в Переяславль.
Алексий меж тем ожидал Сергия из монастыря, досадуя в душе, что так и не сумел побывать в обители Святой Троицы.
До него дошли уже вести о тамошних нестроениях. Общежительный устав, вводимый Сергием, был радостно принят братией лишь на первых порах. Лишение вечерних трапез в своей келье, лишение одиночества, вместо которого предлагались неусыпные монашеские подвиги, молтвенное бдение и труд, не всем оказались по плечу. Возникло и иное, о чём Алексию не думалось до сего дня, но что восстало нынче, почему он и вызвал к себе обоих братьев, Сергия и Стефана. В общежительном монастыре возрастала власть игумена, и вот этого, а прежде прочего борьбы за эту власть и не предвидел Алексий.
Братья должны были прибыть к нему вместе, но первым явился Стефан, что было уже дурным знаком. Путного разговора со Стефаном, однако, не получилось. Занятый грядущей поездкой в Киев и теми заботами и преткновениями, которые ожидал Алексий встретить там, грядущей борьбой с литовским ставленником Романом, он так и не сумел уяснить своей тревоги, не смог понять Стефана на этот раз, ибо помнил его раздавленным и униженным, жаждущим отречься от власти и мирских треволнений.
Сергия же Алексий ждал даже с трепетом, гадал: не ослаб, не смутился ли духом молодой игумен? Не надо ли и его поддержать, наставить, может, остеречь или ободрить?
Вот тут и явился тверской епископ. Минуя придверников, взошёл и упал в ноги: "Ослобони, владыко! Боле не могу!" Епископ Фёдор говорил, с отчаянием человека, решившегося на всё. Он кричал о совести, о поношениях, о том, что московляне утесняют тверской княжеский дом и заводчик делу тому Алексий, что он не может больше взирать на этот срам и уходит в лес, в затвор...
Фёдора трясло. Он уже не был тем строгим и властительным епископом великого города Твери, как когда-то. Черты обострились, волосы вздыбились, глаза запали и воспалились. Он не спал дорогой, воспаляя себя к грядущему разговору.
Старцу нужен был, прежде всего, покой и отдохновение. И потому Алексий, ничего не ответивший Фёдору на все его хулы и нарекания, вызвал через придверника эконома монастыря, повелев принять и упокоить тверского епископа, как надлежит, а беседу отложил до другого дня:
– Ты ныне устал, злобен и голоден. А немощь телесная плохой поводырь для ума. Прости, брат, но я не стану ныне говорить с тобой, дондеже отдохнёшь с пути и возможешь глаголати, яко и надлежит по сану твоему.
Казалось - так просто! Снять епископа Фёдора, благо просит об этом, и назначить кого-то своего! Просто, но... Потому и ложно, уже по простоте сего деяния! И его долг ныне: успокоив и ободрив Фёдора, принудить его остаться на своём месте. Карать намного легче, чем убеждать, но кара лишь озлобляет, загоняя болезнь внутрь, не излечивая её.