Том 4 . Произведения Севастопольского периода. Утро помещика
Шрифт:
– Много довольны вашей милостью, – сказалъ Чурисъ съ улыбкой, жена-же его опять бросилась въ ноги, начала плакать и приговаривать, «вы наши отцы, вы наши матери кормилицы».
Не въ силахъ будучи укротить ее, Николинька вышелъ на улицу, а за нимъ вслдъ Чурисъ.
– Я радъ теб помогать, – сказалъ Николинька, останавливаясь у колодца и отвчая на благодарности Чуриса, – теб помогать можно, потому что я знаю, ты не лнишься. Будешь трудиться и я буду помогать, съ Божьей помощью и поправишься.
– Ужъ не то что поправиться, только бы не совсмъ раззориться, Ваше Сіятельство. Жили при бачк съ братьями то ни въ чемъ нужды не видали, а вотъ какъ помёръ онъ, да какъ разошлись, такъ все хуже, да хуже пошло. Все одиночество!
– Зачмъ же вы разошлись?
– Все изъ за бабъ вышло, Ваше Сіятельство. Тогда уже ддушки вашего не было, также какъ вы до всего самъ доходилъ. Славный порядокъ былъ, а то при немъ бы и думать не смли бы, запоролъ бы. Не любилъ покойникъ мужикамъ повадку давать. А нами посл вашего ддушки завдывалъ Алпатычъ – не тмъ будь помянутъ – человкъ былъ пьяный, неопстоятельный. Пришли къ нему просить разъ, другой, нтъ, мылъ, житья отъ бабъ,
Ну, какъ теперь, Ваша Милость до своего лица всякаго мужичка допускаете, такъ и мы другіе стали, и прикащикъ-то другой человкъ сталъ. – Мы теперь знаемъ хоша, что у насъ баринъ есть, и ужъ какъ, и сказать нельзя, какъ мужички за это вашей милости благодарны.
Славный народъ и жалкій народъ, подумалъ Николинька, приподнялъ шляпу и пошелъ дальше.
Чурисъ былъ однимъ изъ тхъ мужиковъ, которыхъ Николинька называлъ консерваторами, и которые составляли главный камень преткновенія для всхъ предполагаемыхъ имъ улучшеній въ хозяйств и быт самихъ крестьянъ. Чурисъ с тхъ поръ, какъ отдлился отъ своего брата, сталъ бденъ. Онъ былъ работящій, смтливый, веселый и добрый мужикъ. Хотя немножко болтунъ. Первые года онъ старался поправиться, поднять свое хозяйство; но судьба преслдовала его: то коровенка, то лошадь падетъ, то жена двойняшку родитъ, то на хлбъ незародъ. Управляющій же, радя о барской и преимущественно своей польз, не переставалъ тянуть со всхъ мужиковъ все, что было можно вытянуть. При такихъ обстоятельствахъ безпрерывный трудъ и смтливость Чуриса не осуществляли его надеждъ: прикупить лошадку, другой станъ колесъ завести, землицы принанять, а только, только доставляли возможность буквально не замерзнуть и не умереть отъ голода ему и его семейству. Такъ прошло годъ, два и больше. Съ молодостью проходили тоже и надежды, которыя она породила (у нихъ тоже есть молодость и надежды). Наконецъ Чурисъ привыкъ къ мысли, что вся жизнь его должна пройти такъ, чтобы всевозможнымъ трудомъ добывать едва достаточныя средства къ существованію. Онъ почелъ такое состояніе нормальнымъ, необходимымъ. Странно сказать: онъ привыкъ къ нему и наконецъ полюбилъ свою привычку. – Такъ что ежели бы Чурису дали средства выйдти изъ бдности, въ которой онъ находился, онъ безсознательно не употребилъ бы ихъ, потому что слишкомъ привыкъ къ своему положенію. – Николинька испыталъ это. Вс пособія, которыя онъ давалъ такимъ консерваторамъ, ничего не помогали. И что-же было требовать отъ нихъ? Они продолжали проводить жизнь въ посильномъ труд, но заставить ихъ трудиться не такъ, какъ они трудились всю свою жизнь, было невозможно. – «Богъ послалъ, Богъ не зародилъ, Богу угодно» вотъ аргументы, противъ которыхъ ничего не могли сдлать вс убжденія и совты Николиньки о необходимости порядочнаго, заботливаго хозяйства. И то сказать: какое утшеніе оставалось бы у этихъ людей, ежели бы они не думали, что тяжелый крестъ, который они несутъ, посланъ имъ отъ Бога, и что во всемъ одна воля Его.
Глава. Юхванка Мудреной. [97]
«Юхванка мудреный хочетъ лошадь продать», прочелъ Николинька въ записной книжечк и перешелъ черезъ улицу къ двору Юхванки-Мудренаго.
Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой съ барскаго гумна и срублена изъ свжаго свтло-сраго осиноваго лса, тоже изъ барскаго заказа, съ двумя выкрашенными красными ставнями у оконъ и крылечкомъ, съ навсомъ, съ затйливыми перильцами, вырзанными изъ досокъ. Снцы и холодная изба были тоже исправны; но общій видъ довольства и достатка, который имла эта связь, нарушался нсколько пригороженной къ воротищамъ кисти съ недоплетенымъ заборомъ и раскрытымъ навсомъ, который виднлся изъ за нея. Въ то самое время, какъ Николинька подходилъ съ одной стороны къ крыльцу, – съ другой подходили дв женщины крестьянки, несшія ушатъ. Одна изъ нихъ была жена, другая – мать Юхванки. Первая была плотная, румяная баба, съ необыкновенно просторно развитой грудью, въ красномъ кумачевомъ платк, въ чистой рубах съ бусами на ше, шитой на ше и рукавахъ занавск, яркой панев и тяжелыхъ черныхъ смазанныхъ котахъ, надтыхъ на толсто намотанныя онучи. Конецъ водоноса не покачивался и плотно лежалъ на ея широкомъ и твердомъ плеч. Легкое напряженіе, замтное въ покраснвшемъ и обильно вспотвшемъ ея лиц, изгиб спины и мрномъ движеніи рукъ и ногъ еще боле выказывали ея силу и здоровье. Другой-же конецъ водоноса имлъ далеко не такую сильную и высокую опору. – Юхванкина мать была одна изъ тхъ старухъ, лта которыхъ невозможно опредлить, потому что он, кажется, дошли уже до послдняго предла разрушенія въ живомъ человк. – Корявый остовъ ея, на которомъ надта была черная изорванная рубаха и безцвтная панева, былъ буквально согнутъ дугою, такъ что водоносъ лежалъ скоре на спин, чмъ на плеч ея. Об руки ея съ искривленными пальцами, которыми она держалась за водоносъ, были какого-то темно-бураго цвта и, казалось, не могли уже разгибаться; понурая, мрно качавшаяся голова, обвязанная какимъ-то тряпьемъ, носила на себ самые тяжелые слды глубокой старости и нищеты. Изъ подъ узкаго лба, съ обихъ сторонъ котораго выбивались остатки
97
Позднейшая помета Толстого.
Юхванка былъ не родной ея сынъ, а пасынокъ. 5 лтъ онъ остался сироткой съ братомъ своимъ Алешой дурачкомъ. Вдов оставили мужнину землю, и она одна своими трудами кормила сиротъ. Управляющій взялъ Юхванку къ себ, научилъ граммот, а потомъ отдалъ на миткалевую фабрику. Вдова осталась одна съ Алешой и, не переставая трудиться, довела хозяйство почти до цвтущаго положенія. Когда Юхванка уже сталъ на возраст, вдова взяла его, женила и передала ему землю и все свое имущество. «Примрная мачиха», сказали бы в нашемъ быту, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. Этаго еще мало: когда Юхванка сталъ въ дом хозяинъ, мачиха поняла, что она ему въ тягость – не трудно было ей о томъ догадаться, потому что, что на сердц, то и на язык у простаго человка. Юхванка можетъ быть не разъ намекалъ ей объ этомъ. – Чтобы не сть даромъ хлбъ, мачиха не переставала трудиться по сил, по мочи. «Сноха женщина молодая – надо ее пожалть», говорила она себ и старалась исполнять всю трудную работу въ дом. Но сноха не жалла ее: часто посылала туда, сюда и даже выговаривала ей. – Старуха не думая о томъ, что все, что было въ двор: скотина, лошади, снасть – все было пріобртено ею, безропотно повиновалась и работала изъ послднихъ силъ – «какое примрное самоотверженіе», сказали бы въ нашемъ свт, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. У нихъ человкъ цнится по польз, которую онъ приноситъ, и старый человкъ, зная, что онъ уже не зарабатываетъ своего пропитанія, старается тмъ больше, чмъ меньше у него остается силъ, чтобы хоть чмъ нибудь заплатить за хлбъ, который онъ стъ. Зато бездйствіе, желчность, болзни, скупость и эгоизмъ старости неизвстны имъ такъ же, какъ и низкій страхъ медленно приближающей[ся] смерти – порожденія роскоши и праздности. Тяжелая трудовая дорога ихъ ровна и спокойна, а cмерть есть только желанный конецъ ея, въ которомъ вра общаетъ блаженство и успокоеніе. Да, трудъ – великій двигатель человческой природы; онъ единственный источникъ земнаго счастія и добродтели.
Почти столкнувшись съ Княземъ, молодая баба бойко составила ушатъ, потупилась, поклонилась, потомъ блестящими глазами изъ подлобья взглянула на Князя и, стараясь рукавомъ вышитой рубахи скрыть легкую улыбку, быстро, постукивая котами, взошла на сходцы и скрылась въ сняхъ, какъ будто находя неприличнымъ оставаться съ Княземъ на улиц. Скромному герою моему очень не понравились и движенія эти и нарядъ молодой бабы, онъ строго посмотрлъ ей вслдъ, нахмурился и обратился къ старух, которая согнувъ еще боле свой и такъ лтами черезъ чуръ согнутый станъ, поклонилась и хотла сказать что-то, но, приложивъ руки ко рту, такъ закашлялась, что Николинька, не дождавшись ее, взошелъ въ избу. —
Юхванка, увидавъ Князя, бросился къ печи, какъ будто хотлъ спрятаться отъ него, поспшно сунулъ въ печурку какую-то вещь и съ улыбочкой провинившагося школьника остановился посередин избы. Юхванка былъ русый, курчавый парень лтъ 30, худощавый, стройный, съ молодой остренькой бородкой и довольно красивый, ежели бы не бгающіе каріе глазки, непріятно выглядывавшіе изъ подъ запухлыхъ векъ и недостатокъ 2-хъ переднихъ зубовъ весьма замтный, потому что губы были коротки и безпрестанно складывались въ улыбку. На немъ была праздничная, чистая рубаха, полосатые набойчатые портки и тяжелые сапоги съ сморщенными голенищами. Внутренній видъ избы былъ также бденъ, но не такъ мраченъ, какъ той, въ которую мы заглядывали. Дв вещи здсь останавливали вниманіе и какъ-то непріятно поражали зрніе: небольшой, погнутый самоваръ, стоящій на полк, и портретъ какого то архимандрита съ кривымъ носомъ и шестью пальцами въ черной рамк подъ остаткомъ стекла, около образовъ, изъ которыхъ одинъ былъ въ оклад.
Князь недружелюбно посмотрлъ и на самоваръ, и на архимандрита, и въ печурку, въ которой изъ-подъ какой то ветошки торчалъ конецъ трубки въ мдной оправ.
– Здраствуй, Епианъ, – сказалъ онъ, глядя ему въ глаза. Епианъ поклонился, пробормоталъ: «Здравія желаемъ, Ваше Сіятельство», особенно нжно выговаривая послднее слово, и глаза его мгновенно обгали всю фигуру Николиньки, избу, полъ и потолокъ, не останавливаясь ни на чемъ; потомъ онъ торопливо подошелъ къ полатямъ, стащилъ оттуда зипунъ и сталъ надвать его.
– Зачемъ ты одваешься? – сказалъ Князь, сядясь на лавку и слдя за нимъ глазами.
– Какже, помилуйте, Ваше Сіятельство, разв можно? Мы кажется можемъ понимать…
– Поди-ка сюда, – сказалъ Николинька, – замчая, что онъ ни на минуту не остается на мст и указывая на середину избы, – я зашелъ къ теб узнать, зачмъ теб нужно продать лошадь, и много-ли у тебя лошадей, и какую ты лошадь хочешь продать?
– Мы много довольны вашей ласкою, Ваше Сіятельство, что не побрезгали зайдти ко мн къ мужику, – отвчалъ Юхванка, бросая быстрые взгляды на архимандрита съ кривымъ носомъ, на печку, на сапоги Князя и на вс предметы, исключая лица Князя, – мы всегда за васъ Богу молимся…
– Зачмъ теб нужно лошадь продать? – сказалъ Князь, возвышая голосъ.
Юхванка вздрогнулъ, встряхнулъ волосами, взглядъ его опять обжалъ избу и, замтивъ кошку, которая спокойно мурлыкала на полатяхъ, онъ крикнулъ на нее: «Брысь, подлая», и торопливо оборотился къ Князю.
– Лошадь старая, Ваше Сіятельство, негодная… коли-бы животина добрая была, я бы продавать не сталъ…
– А сколько у тебя всхъ лошадей?
– 3 лошади, Ваше Сіятельство.
– А жеребятъ нтъ?
– Какъ можно, и жеребенокъ есть.