Условия человеческого существования
Шрифт:
47
Пошел мелкий снег, потом поднялся ветер, началась настоящая метель. Кадзи заполнил мобилизационную анкету. В графе об остающихся родственниках он написал: "Митико Кадзи, жена". Митико со слезами собирала вещи. Тут же валялся военного образца вещевой мешок. Сорок часов оказались короткими, но это были часы всепоглощающей непрерывной любви. Сил уже не было, но их все равно тянуло друг к другу. Нет, не стоит ни о чем сожалеть. Они заставляли себя так думать. Их любовь достигла предела, самых заманчивых вершин. Дни, месяцы -- мгновения в жизни, но сколько было уже пережито! И все куда-то отодвинулось, стало чужим. А они оба еще, собственно, и не жили. Только собирались жить. Только сейчас должна была начаться их жизнь. Как мучительно это все сознавать. -- Митико,-- тихо позвал Кадзи.-- Когда мы опять с тобой встретимся? Митико оглянулась. Глаза у нее были уже сухие, плакало только сердце. -- А я мечтал начать все заново, сколько было надежд! Ловко меня провели. До сих пор он был на свободе, а те -- в клетке. Теперь его самого сажают в клетку. И опять подле него не будет друга, потому что там, куда он идет, все человеческое подавляется. -- Только-только завоевал право называться человеком! -- Горькая усмешка исказила рот Кадзи.-- Только решил все начать сначала с тобой вместе! Ужасно! Все время у них на поводке. Ты помнишь тот день? Я сказал тогда, что в приманке, брошенной фирмой, есть иголки. Ты ответила: ну и пусть! Будем есть, что нравится, а иголки им вернем. Мы так думали, но получилось иначе. Лицо Митико снова исказилось в плаче. Кадзи с болью смотрел на дрожащие плечи жены. Благодаря ей более полугода они прожили счастливо. Прошедшие дни все казались прекрасными. Но ведь они должны были знать, что так получится. Почему же не подготовились? Словно с повязкой на глазах шли, глядя только под ноги. И вот его отправляют с винтовкой за плечами на фабрику смерти. -- Вот видишь, каков венец моей деятельности! В комнате воцарилось тягостное молчание. Настольные часы показывали полдень. Подошло время прощаться. Кадзи, подняв воспаленные глаза, посмотрел на стенное блюдо. Влюбленные продолжали обниматься. Кадзи встал на стул и снял блюдо. -- Нить оборвалась! Он подбросил блюдо в воздух. Оно упало на стол и разлетелось на куски. Митико бросилась на шею Кадзи. В этом объятии было все: и любовь, и обида, и гнев. -- Если погибнешь, я не переживу!
– - задыхаясь, сказала она.-- Не говори "прощай"! Умоляю! Скажи, что обязательно вернешься. Что мы еще начнем жизнь сначала... Кадзи кивал головой, жадно вдыхая знакомый аромат волос, и все крепче обнимал податливое тело. А жизнь разлеталась на куски!
* Канбун -- иероглифическое письмо. * Фуросики -- платок, в котором носят вещи. ** Суси -- рыба с приправой.
Дзюнпей Гомикава. Условия человеческого существования. Части 3,4
Перевод с японского З. Рахима Перевод с японского И. Львовой
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Перевод с японского З. Рахима
1
– Стой тут и жди! Оставив Кадзи в канцелярии, подпоручик Хино исчез в кабинете командира роты. Кадзи вытянулся по стойке "смирно" - ведь никто ему не скомандовал "вольно". Через несколько минут Хино вернулся и, усевшись за стол, стал просматривать бумаги. Казалось, он не замечает солдата 2-го разряда Кадзи. На железной печурке закипел чайник - во все стороны с громким шипеньем полетели брызги. Хино недружелюбно покосился на Кадзи: чего не снимешь крышку? Но Кадзи с грустной усмешкой продолжал стоять руки по швам. По казарменному плацу маршировали новобранцы. На мотив марша что есть мочи горланили "Фронтовые наставления". Кадзи подумал, что этот неистовый ор никак не вяжется с сентиментальной мелодией марша. Не подымая глаз от бумаг, Хино сказал: - Вольно! Кадзи не расслышал: - Виноват, не понял. - Можешь стоять вольно. Шипение чайника раздражало. Кадзи снял крышку. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Уже близился вечер; у новобранцев дел много, каждая минута на счету. А предстоящий разговор - потерянное время. Наконец подпоручик повернулся к Кадзи. Плотно усевшись на стуле, расставил ноги. - А ты не торопишься... До сих пор не удосужился подать заявление о зачислении в вольноопределяющиеся, Кадзи опять встал руки по швам. - Виноват, не подал. - А почему? Какие-нибудь особые причины? Кадзи медлил с ответом. Он посмотрел на белый лоб Хино, потом на его рыхлые щеки. Этого человека уже десять лет трепала армейская служба, смешно думать, что его тронут терзания интеллигента. - Никаких особых причин, просто думаю, что не подхожу. - Как это не подходишь? А ну, объясни. - Просто хочу остаться солдатом, господин подпоручик. - Ну а почему? Говори вразумительно. Как ему объяснить? Разве этот вояка поймет? Так просто ведь не ответишь. А одно неосторожное слово - и головы не сносить. - Причины малоубедительные, господин подпоручик. - Ага, значит, причины малоубедительные, а нежелание быть офицером твердое, так?
– Хино исподлобья взглянул на Кадзи.
– Если валял дурака там, дома, не думай, что это сойдет и в армии. Здесь такие штучки не проходят. - Господин подпоручик, позвольте мне собраться с мыслями... - Ладно, собирайся.
– И, повернувшись к солдату, приткнувшемуся в углу, Хино приказал: - Синдзе, подбрось-ка уголька. Синдзе не спеша поднялся и подошел к печке. Кадзи поймал его взгляд за спиной подпоручика. "Смелее, Кадзи! Главное - не теряться", - подбадривал этот взгляд. - Только ты и Охара из двадцати, имеющих право на зачисление, не подали, - продолжал Хино. - Ты что, не читал приказа командира? Как ты думаешь, армии нужны офицеры или нет? Ведь фронт все время расширяется... - Я понимаю. - С Охары и спроса нет - он слепая курица, но ты-то здоров как бык! К тому же преуспеваешь в боевой подготовке. Мало кто так может швырнуть гранату, Хасидани зря болтать не станет. И опять-таки образование. Чем же это ты не подходишь? Разумеется, он подходит. Кто, если не он?
– думал Кадзи. Он чувствовал, как бьется кровь в висках. Больше того, из него выйдет настоящий офицер, он будет душой солдат. Но причина... Нужно объяснить причину... А это нелегко... Их много. Прежде всего, Лаохулин кое-чему научил Кадзи - разве там он не имел полномочий младшего офицера? А что из этого вышло?.. Потом - он терпеть не может военных. Не выносит их всех, а тем более офицеров, этих безропотных служак, этих запятых в приказах о расстреле. И еще - самое основное: он хочет домой. Хочет быть себе хозяином, хочет работать и довести начатое
– Хино закинул ногу на ногу. - Вы надеялись по глупости, что после комиссии вашего брата-запасника демобилизуют. Тыловые крысы! Думали по домам отправиться! Как же, ждите! По домам! вот-вот объявят всеобщую мобилизацию! Такие-то дела! Наконец и ваши хлюпики смекнули что к чему. И подались всем гуртом в вольноопределяющиеся. Чтоб подальше от фронта. Ничего, из вас дурь живо выбьют! Война всех обломает! Хино посмотрел на дверь кабинета командира роты и чуть заметно усмехнулся. Как истый служака, Хино, конечно, презирает капитана Кудо - он ведь тоже из вольноопределяющихся. - Так что, если ты и сейчас тянешь волынку и не подаешь заявления, тут дело нечисто. Вот как я думаю. - Солдатская служба мне больше по сердцу. Кадзи сам сознавал, что это звучит совсем не убедительно, но ничего лучшего придумать не мог, хоть и чувствовал в словах Хино явный подвох. Над казармами нависла ночь. Маршировка на плацу кончилась. - Поверь, Кадзи, офицер вроде меня, кадровый офицер, знает о своих солдатах абсолютно все, - голос Хино стал угрожающе дружелюбен. Еще бы! Ну конечно, ты знаешь обо мне все! Кадзи почувствовал себя загнанным зверем. Жандармерия уж как-нибудь позаботилась сообщить сюда об инциденте в Лаохулине. Дело Кадзи, хранящееся в столе у Хино, наверняка испещрено красными галочками. Ведь и Митико, как бы между прочим, писала: "...Заходил господин Ватараи, спрашивал, как поживаю..." Вроде ничего особенного, простая вежливость. Но за ней скрывается многое. Бедная Митико, верно, содрогалась от отвращения под пристальным взглядом унтера из жандармерии. - Уясни себе одно: ты на гражданке и ты после мобилизации - два разных человека. Да ты и сам это прекрасно понимаешь. - Да. - Я не вижу ни одного "но" против твоего производства в офицеры, а ты упираешься и отказываешься подать заявление, вот я и смекнул: здесь что-то нечисто! Допрыгался-таки. Попробуй теперь выкрутись. Кадзи глянул! на печку, потом перевел взгляд на Синдзе. Облизнул пересохшие губы. Э, была не была, выложу Хино все. Ведь этого типа вымуштровали из солдат - он, понятно, презирает новоиспеченных офицеров. - Как бы выразиться точнее... Я... в общем я считаю, что офицер и духовно и физически должен превосходить солдата. Если командир не обладает большей выносливостью и решительностью, он не имеет морального права посылать солдат на смерть! - Таких командиров не бывает, - усмехнулся Хино. - Бывают или нет, но в шестом параграфе "Руководства для пехоты" черным по белому написано: "Решения командира должны быть твердыми и последовательными. Малейшее колебание приведет к разброду, и подчиненные выйдут из повиновения". А я не могу не колебаться, я, видно, с рождения такой. В десятом параграфе "Руководства" сказано: "Самое постыдное для командира - промедление; оплошность в бою грозит армии большей опасностью, чем ошибка в стратегии". Могу я допустить, чтобы армия страдала из-за моей оплошности? Разве это не серьезная причина? Хино продолжал сверлить Кадзи глазами, но в них не было уже металлического блеска, ответ Кадзи явно озадачил подпоручика. Вот тебе на! Выучил наизусть! Выходит, правда, что у красных голова хорошо варит. - И еще... - Кадзи перевел дух, - и еще мне думается, что за такой ничтожный срок, как полгода, нельзя подготовить настоящего офицера. Кадзи следил за реакцией Хино. Бесспорно, его слова попали в точку. Подпоручик расплылся от удовольствия. Он терпеть не мог этих выскочек-вольноопределяющихся, слова Кадзи пришлись ему по душе. Теперь надо было только усилить впечатление от сказанного. - Вот если б у меня был стаж службы, как у господина подпоручика, - другое дело... Ну и подхалим! Кадзи сам себе поражался. Сказать такое и даже не покраснеть! - Верно, есть еще что-нибудь, а? Хино по-прежнему не сводил с него глаз. "Любопытный тип, не то что другие, - подумал он.
– И, видно, с норовом". - Ты понимаешь, ведь этим капитана не убедишь! Мне надо зацепиться за что-то посущественнее. Что-нибудь еще? Пожалуйста. Если бы он смел, он сам спросил бы своих командиров: зачем вы, господа, стали офицерами? Чтоб посылать солдат на смерть? - Офицер не должен испытывать сомнений. При этих словах Синдзе взглянул на Кадзи. Губы Хино растянулись в иронической улыбке. Может, переборщил? Чтобы не показаться слишком дерзким, Кадзи поспешно добавил: - Я хочу сказать, что человек, который становится командиром, не потянув солдатской лямки, или слишком самоуверен, или туп. Я не могу упрекнуть себя ни в том, ни в другом. Вот и все мои причины. "Да он просто наглая сволочь, - мелькнула неожиданная мысль в голове Хино.
– Танцует на острие ножа! Попробуй, справься с таким! За ним нужен глаз да глаз". - Ты хитрая бестия, - усмехнулся подпоручик.
– Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой... Кадзи почувствовал, что теряет почву под ногами. Подпоручик разгадал его. Ему нечего было возразить. - Но одно другому не мешает. И в офицерских погонах можно спать с женой. Ведь экзамены начнутся после инспекционного смотра, время-то есть. Поразмысли над этим. Можешь идти. Кадзи склонился - по уставу - на пятнадцать градусов ровно и отдал честь. - Рядовой второго разряда Кадзи возвращается в казарму. У двери он повернулся, чтобы еще раз отдать честь. Хино спросил: - Ну как, не подведешь завтра на соревнованиях? - Надеюсь, что нет. Надеешься! Попробуй, провались, Хасидани задаст тебе!
2
Следом за ним с ведром для угля вышел Синдзе. - И вогнал же ты меня в пот!
– рассмеялся он. - Ну сам подумай, что я мог сказать? - Не знаю. Одно помни - ты под подозрением. Даже я, вечный солдат первого разряда, ротный дурачок, не хотел бы оказаться на твоем месте. А ты, Кадзи, правофланговый призывников запаса! У-у-у! И когда у такого парня красные мозги, не позавидуешь кротам из отдела личного состава. Ну что им с тобой делать? Кадзи пошел с Синдзе к угольному складу, - Утри им нос на завтрашних соревнованиях. Твои козыри - стрельба, метание гранат и знания - этим и держишься. - Знаю, - пробормотал Кадзи. - Ты начал хорошо. Всегда, что называется, в форме - не подкопаешься. Держись так и дальше - не ударь лицом в грязь. Иного выхода у тебя нет. Вот я, например, начал с расхлябанности, с этакого рубахи-парня, которому все нипочем, и теперь уж хочешь не хочешь, а жми в том же духе... Стоит раз показать свою слабость, и больше не подымешься, растопчут. - Знаю. Интересно, кому легче, мне или ему?
– подумал Кадзи. Синдзе тоже из "подозрительных"; его старший брат сидел за политическое преступление. С первых дней службы на нем клеймо "красного". А в армии сколько ни старайся солдат вроде Синдзе - все напрасно. Другое дело - Кадзи. Он бросает гранату на шестьдесят четыре метра. Его искусство оценили. И зрение у Кадзи снайперское: правый глаз - плюс два, а левый - полтора. С трехсот метров у него абсолютное попадание. Это очень радует старшего унтер-офицера Хасидани, командира стрелкового взвода. "Обладает отличной боевой подготовкой", - так аттестует его начальство. Правда, биография у него сомнительная. Кадзи доставил немало хлопот отделу личного состава. И только успехи в стрельбе спасали Кадзи от разного рода неприятностей. Стоит ему хоть раз потерпеть неудачу - его уже ничто не спасет. - Лучше бы ты шел, - сказал Синдзе, тревожно озираясь по сторонам.
– Кое-кому не по душе наши беседы. Кадзи кивнул. С севера подул ветер. Ночью он превращался в нож, неумолимо пронзающий тело. - Опять мороз! Кадзи пошел в казарму. До темноты они с Охарой должны успеть переменить воду в пожарной бочке, вычистить обувь, убрать помещение. Да мало ли, что еще должен успеть сделать новобранец.
3
На щите объявлений в восемь часов значилось: минус тридцать два градуса. А столбик термометра продолжал падать. Под резким северным ветром гудели провода. Порой этот гул перерастал в глухие рыдания, и тогда бумага в окнах вздрагивала и начинала протяжно гудеть. Унылая, леденящая сердце музыка. Кадзи растянулся на койке, расслабил тело. Долгий, противный был день. Но все, что полагается, он, кажется, сделал по правилам. Вроде нет никаких огрехов, ничего такого, к чему могли бы придраться старослужащие. Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть "Высочайшего эдикта воинам" и "Руководства"? Все сделано. Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым. Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок... Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний. Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико. "Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, - писала Митико.
– Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести..." Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: "Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой". Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья... Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте. Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал. Этот человек всего на два-три года старше Кадзи. В прошлом корреспондент провинциальной газеты. Он остро передаивал нелады между женой и своей престарелой матерью. "Я у нее единственный сын, что называется, маменькин сынок. Последние годы мать все охала, совсем, мол, состарилась, женился бы ты поскорей... Сама настаивала, а теперь жене жить не дает, видит в ней врага кровного, - пожаловался как-то Охара.
– Когда меня призвали, я утешал себя - дескать, без меня они поладят". Однако надежды Охары не сбылись. В письмах жена и мать обливали друг друга грязью. Хилому Охаре служба в армии была явно не по силам. Он таял на глазах, а тут еще они донимали его своими плаксивыми жалобами. Как-то он сказал Кадзи: "Мне все кажется, что я не выдержу все это, заболею и умру". Это было похоже на правду. - От дум голова пухнет, - пробормотал Кадзи. Он сказал это себе самому. Охара чуть заметно кивнул. Но сколько ни думай, от этого ничего не изменится. И в один прекрасный день эту подозрительную тишину пограничного района, где по ночам лишь рыдает ветер и трещит лед, нарушит сигнал тревоги - и тут уж всем крышка. Наверно, потому такой смысл приобретают воспоминания, которые ворошишь по сто раз на дню. Старослужащие громко храпели. Во сне скрипел зубами Саса, бывший лакей второразрядного отеля, развлекающий солдат грязными анекдотами. "Этот не падает духом, этому терять нечего, - подумал Кадзи.
– Каждый живет, как может; этот сохраняет свое благополучие с помощью анекдотов". После вечерней поверки Саса вместе с новобранцами колол лед. Он сыпал остроты, бодрился, стараясь не отставать от молодежи, хотя по всему было видно, что лом ему не под силу. А уже в казарме Саса осклабился всем своим сморщенным лицом и, хитро подмигнув Кадзи, извлек из внутреннего кармана мундира маленький бумажный пакет и, приложив его к щеке, пробормотал: - Ну, спокойной ночи. Не мешай мне спать. Казалось, ему не терпится развернуть пакет, но посторонние взгляды и обычная перед отбоем сутолока мешали. Лишь снимая ботинки, он снова склонился над пакетом. Его обступили новобранцы. - Хоть сегодня бы дали поспать как следует, - огрызнулся он. - Что ты колдуешь, Саса? - Ничего, просто повторяю заклинание. Без него не уснуть. - И Саса доверительно взглянул на Кадзи. Когда они наконец остались вдвоем, Саса смущенно спросил: - Ты, наверно, думаешь, - чудит старик? Кадзи покачал головой. Нет, он совсем этого не думает, а, напротив, завидует тому, что Саса во что-то верит. - Я не вижу тут ничего чудного, - сказал Кадзи, - только не очень-то показывай другим, а то талисман потеряет силу. - И то правда. Он спрятал заветный пакет в карман мундира. Волосы его жены. Уходя на войну, он придумал себе талисман. То есть решил, что если возьмет это с собой, то вернется целым и невредимым. Застывшие ноги никак не согревались. Может, лучше подняться и почитать в унтер-офицерской комнате "Руководство"? В коридоре стукнули прикладом. Ежевечерний обход отделения дежурным ефрейтором. Эту неделю дежурил Баннай. Бывший скотобоец, прославившийся своей грубостью. Кто-кто, а этот умел придраться. Авось пронесет! Только бы все сошло благополучно! Кадзи шепнул Охаре: - Идет.
4
Распахнулась дверь. Сначала показался ружейный приклад, потом в тусклом свете ночника выросла фигура дежурного. - Притворяемся? Как же, пойдет к вам сон до моего прихода! Баннай зажег свет и, выстукивая прикладом по каждой доске пола, начал проверку. Новобранцы ежились под своими тонкими одеялами, дрожали от этого стука. Баннай это прекрасно знал, ибо сам был новобранцем четыре года назад. Тогда тоже, неизвестно зачем, его подымали с постели среди ночи, заставляли вставать на четвереньки и били по заду ружейным прикладом. Совершил ты какой проступок или нет, но раз бьют, значит, за дело. Это вроде пошлины, она будет взиматься с тебя до тех пор, пока ты не перейдешь в категорию старослужащих. И сосчитать невозможно, сколько ударов вынесло могучее тело скотобойца. И не забыло их. А армия - такое место, где удары не вернешь тем, кто их наносил. И потому, как только ты избавляешься от обязанности принимать удары, ты возвращаешь свою долю сторицей тем, на кого эту обязанность возложили. Баннай возился подозрительно долго. Кадзи начинал беспокоиться. Чуть приоткрыл глаза. Баннай стоял возле печки. - Пр-р-рекрасно! Вот он опять стукнул прикладом об пол. - Новобранцы, подъем! Двадцать новобранцев почти одновременно сели на койках. - Становись! Двадцать человек выстроились у своих коек по стойке "смирно". Лицо Банная на мгновение осветила озорная улыбка. - Сжать зубы, расставить ноги! Затем, размахивая руками, Баннай начал наносить удары с точностью механизма. Левой рукой - слева, правой рукой - справа. Движение этого механизма на мгновение приостановилось, когда с носа Охары слетели очки. Они были, если можно так выразиться, его настоящим зрением, и поэтому Охара поспешил поднять их. На Сасе Баннай промазал. Осоловевший со сна Саса чуть подался назад, и кулаки Банная в первый раз метнулись туда и обратно впустую, так что Баннаю пришлось повторить. Талисман не помог Сасе. Не обделив никого, Баннай, порозовевший от удовольствия, весело спросил: - За что я бил, все знают? Нет, они не знали. Кадзи напряженно думал. Кажется, он весь день был начеку. Вроде все было учтено. - Может, ты знаешь? Баннай вопросительно уставился на солдата 2-го разряда Таноуэ, стоявшего ближе всех к печке. - Нет, нам это неизвестно. - А ну-ка, повтори еще разок! Таноуэ тут же спохватился. Здесь нельзя говорить, как на гражданке, здесь нужно отвечать "никак нет" или "так точно". Но для него обращение по форме было мукой. Он не мог к нему привыкнуть - и все тут. - Никак нет, не понимаю!
– гаркнул он. - Не понимаю! - скривив рот, передразнил Баннай. - Ничего, сейчас поймешь. И Баннай, склонившись над пожарной бочкой, вытащил оттуда что-то и показал на вытянутой ладони солдатам. - Это что такое? На багровой ладони Банная лежал разбухший от воды окурок. - Кто разрешил использовать пожарную бочку как пепельницу? Отвечайте! Вам не передавали приказа господина дежурного, что противопожарная вода должна содержаться в чистоте? Отвечайте! Столкнувшись глазами с Баннаем, новобранец действительной службы Ямагути, заикаясь, прошептал: "Не... не... не... передавали!" - Дежурный по отделению, шаг вперед! Испуганно взглянув на Кадзи, Охара вышел вперед. Когда Баннай тяжело, по-медвежьи подошел к Охаре, Кадзи заметил, что у того дрожат ноги. - Снять очки! Охара повиновался. Теперь уже все его тело била мелкая дрожь. Первый удар повалил его навзничь. - Вонючка, что, тебя ноги не держат? Встать! Зажав разбитую губу, Охара, пошатываясь, встал. Кадзи знал: будь у Охары хоть сто оправданий, он все равно не откроет рта - страх словно сковал его. Кадзи не выдержал: - Перед ужином Охара сменил воду в бочке.
– Это была правда, они вместе меняли воду.
– Пепельницу я собственноручно вычистил перед отбоем. Баннай перевел взгляд на новую жертву. - Так ты хочешь сказать, что это старослужащие курили после отбоя? Кадзи не ответил. Скорее всего, так оно и было. Именно так. Пока он ходил мыть пепельницу, кто-то закурил. А близорукий Охара этого не заметил. Да и другие новобранцы тоже, верно, не заметили. - Значит, ты обвиняешь старослужащих солдат?
– не унимался Баннай. В его голосе Кадзи почувствовал нарастающую угрозу. Кадзи увидел, как на койке приподнялся ефрейтор Ёсида и еще несколько старослужащих. Разгорался скандал. Почти машинально Кадзи взглянул на койку Синдзе, который чуть приподнялся. Синдзе поймал его взгляд и снова улегся: ничего не поделаешь, Кадзи. - Никак нет, я только хотел сказать, что это не халатность Охары, - ответил Кадзи. - То есть как это "хотел сказать"?
– Под ногами Банная скрипнула половица. Раньше чем услышать этот скрип, Кадзи инстинктивно уперся обеими ногами в пол. Резкий удар в лицо, но Кадзи устоял на ногах. - Господин ефрейтор Баннай, это упущение рядового второго разряда Охары! - Вот так-то! Сразу надо было по форме! Баннай обернулся к Охаре и наотмашь ударил его. - Виноват! - Поздно догадался!
– И опять удар. - Тьфу, скоты!
– сонно проворчал один из старослужащих.
– Нет вам покою. - Человек только свою милашку обнял, так на тебе, разбудили! На соседней с Ёсидой койке солдат 2-го разряда действительной службы Яматохиса начал одеваться. - Куда ты, приятель?
– спросил Ёсида. - Воду переменить. - Ладно, лежи уж... Яматохиса, расторопный малый, всегда прислуживал Баннаю. За это он пользовался некоторыми льготами. У начальства он был на хорошем счету и в недалеком будущем надеялся получить повышение. - Эй, тыловые крысы!
– гаркнул Ёсида, оглядев новобранцев-запасников.
– Эй, Охара, ко мне! Охара приблизился. Ёсида с размаху хватил его по лицу. И когда он покатился по полу к койке Кадзи, тот даже не решился помочь ему подняться, а только прошептал: - Охара, встань! Сейчас же встань! Сразу подымешься - будут бить. Замешкаешься - достанется вдвое. - Позоришь отделение, - орал Ёсида, - получаешь замечания от дежурного! Из-за тебя скоро нас всех мордовать будут. Как стоишь? Ёсида поискал глазами койку младшего унтер-офицера Сибаты, ответственного за новобранцев. - Эй, унтер, дрыхнешь? Гляди, как я за твоими окурки убираю. - Ефрейтор Баннай, воду сменим, - доложил Ёсида.
– Прошу поручить это дело мне. - Ладно, - ответил Баннай.
– А ты после придешь - доложишь, - бросил он Охаре и, переводя взгляд на Кадзи, добавил: - И ты тоже! Стукнув об пол прикладом, Баннай ушел. - Кадзи, иди-ка сюда, - позвал Ёсида. Он сидел на койке, скрестив ноги. Когда такая собачья стужа и не дают соснуть, одна радость - покуражиться над новобранцами. - За вас отвечает унтер. Правда, он сегодня что-то помалкивает, это его дело. Но расхлябанности я вам не спущу - дудки! - Службу нести - не с женой валяться, - поддакнул кто-то. - Понятно? - Так точно, - прохрипел Охара. Ёсида покосился на Кадзи. - Ты вот университет кончил, верно, мнишь себя важной птицей. Тебе ли беспокоиться о пожарной бочке! Эй, Сирако, ты, верно, тоже такой? - Никак нет, господин ефрейтор, - поспешно ответил из своего угла огромный солдат лет тридцати, и все увидели, как вздулись вены у него на лбу. - Рядовой Сирако постоянно заботится о противопожарной воде. Сирако немедленно переменит ее. - Вот так-то. Смотри у меня! Ёсида презрительно усмехнулся. - Подумаешь - образованные! Мы таких субчиков живо на место ставим. В армии не дозволяются пререкания. Ясно? Вы, конечно, надеетесь пролезть в вольноопределяющиеся и вскарабкаться наверх. Коленки обдерете! В армии звездочки и полоски ничего не решают. Запомнили? Сирако, можешь дрыхнуть, остальные тоже. Теперь Ёсида взялся за Кадзи. - Поспорить, значит, решил с ефрейтором? Пыль в глаза пустить? Бунтовать вздумал? Ишь какой смелый! В таких случаях полагалось отвечать: "Виноват, буду внимателен". Кадзи промолчал. - Я не спорил, - сказал он наконец.
– Охара действительно сменил воду. Я только это и сказал. - Сменил или не сменил - не о том речь.
– Кадзи получил увесистую оплеуху.
– Ты дерзок со старшими по чину, вот я о чем говорю. Лицо Ёсиды посинело от гнева. Важничает этот Кадзи очень, потому что университеты кончал. А он, Ёсида, служил мальчиком на побегушках. Ну хорошо, он его проучит. Узнает щенок, что с Ёсидой шутки плохи! "Дурак этот Кадзи, - подумал Сирако, забираясь под одеяло.
– Какой толк от его упрямства? Здесь армия". Яматохиса с нетерпением ждал расправы над Кадзи. Охара вызывал у него смутную жалость, но унижению Кадзи он радовался. - Ты, Кадзи, презираешь старослужащих солдат!
– распалял себя Есида.
– Ну кого из нас ты уважил? Хоть один из нас любит тебя? Ну, отвечай! Положение становилось безвыходным. Скажи Кадзи, что действительно нет, никого никогда не уважил, выйдет, что Ёсида прав, и тогда не миновать расправы. А назови он, к примеру, Синдзе, весь гнев обрушится на приятеля. Если же указать на кого-нибудь другого, тот непременно откажется, скажет, что терпеть не может интеллигентных молокососов вроде Кадзи. Наслаждаясь растерянностью новобранца, Ёсида недобро улыбнулся. Но тут неожиданно вмешался младший унтер-офицер Сибата: - Слушай, Ёсида, дай парню выспаться. Завтра соревнования. У Ёсиды вытянулось лицо. Успех роты на соревнованиях - немаловажное дело. Как ни хотелось Ёсиде проучить Кадзи, но тут пришлось отступиться. - Ладно, так и быть.
– От досады у него дернулись веки. - Сегодня прощаю. Но смотри, еще раз попадешься - держись! А теперь смените с Охарой воду в бочке. Из унтер-офицерской комнаты выглянул старший унтер Хасидани. Он определенно был в курсе событий, но виду не подал. Лицо его было непроницаемым. - Кадзи, почему не спишь?
– спросил он. - Ложись! И тут же захлопнул дверь. Ежась под пристальным взглядом Ёсиды, Кадзи торопливо одевался. Наклонившись к нему, Охара чуть слышно шепнул: - Я один схожу. Однако его растерянные глаза молили из глубины очков: пожалуйста, пойди со мной. Кадзи раздраженно отмахнулся. - Не болтай! Живее! Если он, повинуясь Хасидани, сейчас уляжется, скандала не избежать. Он ни на минуту не должен забывать о неприязни к нему "стариков" и зависти новобранцев, которые только и ждут случая, чтобы напакостить ему. Да и самому Хасидани, бесспорно, не так уж по сердцу Кадзи. Он, поди, не раз досадовал, что этот тип с клеймом "красного" попал именно в его отделение. Кто-кто, а Хасидани-то знал о красных галочках в его бумагах. Кадзи терпят до поры до времени. То, что он прекрасный спортсмен и отличный стрелок, для Хасидани было немалым козырем. Кадзи понимал все. Он оделся, и они вместе с Охарой пошли менять воду в пожарной бочке.
5
Пять шагов - и немеет лицо. Безжалостный ветер хлестал по глазам и выдавливал слезы, которые тут же на лице замерзали. Губы окаменели и утратили чувствительность. - Звезд не видать?
– спросил Кадзи и тут же сообразил, что задавать такой вопрос Охаре глупо. Откуда Охаре знать, если стекла его очков совсем оледенели. Охара не смотрел на небо, его лицо было обращено к промерзшей, сиявшей металлическим блеском земле. - И звезды замерзли, не мигают, - прошептал Кадзи, - или наши глаза ничего не видят... Он подумал, что напишет Митико об этом лютом морозе. Пусть тело ноет, пусть его пронизывает северный ветер - сердце еще хранит тепло. Оно не окоченеет в стужу, оно не хочет смерти. Оно славит жизнь, любовь. Митико прочтет это между строк. - Я думаю, окурок бросил Сибата, - тихо проговорил Охара - я видел, как он курил у печки. Он и Ёсида. - Если видел, почему молчал?
– разозлился Кадзи.
– За водой так и так потащились бы, а затрещин перепало бы меньше. - Ради бога, не сердись, - взмолился Охара.
– Я думал, обойдется, лень было тащиться на мороз, ведь только вечером наливали. - Понятно, что лень!
– Кадзи выплеснул во мрак свой гнев, и тут же в легкие ворвалась струя ледяного воздуха.
– Все равно ведь идем, да еще с побитой мордой! - Прости, Кадзи, умоляю тебя. Несколько шагов шли молча. - Ты что трясешься? Успокойся, Охара. Я тебе друг, - уже совсем другим голосом сказал Кадзи. Эх, вернуться бы сейчас в казарму и дать пинка унтеру Сибате. И спросить бы его, как он ухитряется смотреть за новобранцами, храпя на койке? Его бы отправить сейчас за водой! Такой мороз доконал бы господина старослужащего... Хватит валять дурака, подымайся! И ты, злобный пес Ёсида, тоже! Ноги коченели в фетре ботинок. Кадзи и Охара шли к колодцу. Руки, сжимавшие коромысла, ничего не чувствовали. Мороз пробрался в рукавицы. Ветер пронизывал до костей. - Шевели пальцами, Охара, не то отморозишь. Спускаясь с горки, Охара поскользнулся и уронил ведро. Оно покатилось вниз, прыгая на ходу. Охара пополз за ним. Он напоминал медведя, пробирающегося к проруби. Кадзи услышал, как он бормочет: - Ничего не вижу! Кадзи, помоги! Вот недоносок! Неужели не может один справиться? Мороз жжет нестерпимо. Кадзи поднял ведро. - Возьми себя в руки, Охара, ведь ты не принцесса! До колодца еще далеко. Нужно тащиться через все расположение. Колодец без сруба. Края ямы заледенели. Поскользнешься - конец. И не дай бог оборвать смерзшуюся цепь! Тогда до утра чини, не то будут бить смертным боем. Новобранцы в голос рыдали, когда обрывалась злополучная цепь. Навес из оцинкованной жести посвистывал под ледяным ветром. - Наберем?
– усомнился Охара. Голос его дрожал. Кадзи молчал. Он решил стоять и смотреть. Не вмешиваться. Ведь Охара дежурный. Это его дело - набирать воду. Будь Кадзи на его месте, он и в буран пошел бы один. Вечером он ему уже помог. Просто так, посочувствовал. Этот недотепа мог, чего доброго, уронить очки в колодец. Но сейчас все равно темень. Пусть снимает очки и действует. Охара топтался на месте. Он уже не раз поскользнулся, чуть было не упал. Потом встал на колени, подполз к колодцу и попытался ухватить цепь. Но руки его ничего не чувствовали, цепь выскользнула, и ведро загремело о заледеневшие стенки. - Руки не слушаются... Кадзи чуть не плюнул с досады. Славный, добрый, но совершенно неприспособленный человек. Принцесса на горошине! Да, Охара, тяжко тебе в армии. Что и говорить, набрать воду из обледеневшего колодца куда труднее, чем пописывать статейки о кино, греясь у печки. Там, на воле, прежде чем взяться за что-нибудь, пусть за самое трудное, ты мог двадцать раз подумать. А сейчас раздумывать некогда. Пришел за водой - будь добр, набери воду. А не наберешь, будут бить смертным боем. Здесь никто не будет считаться с твоими желаниями. Армия есть армия. - Отойди! - резко сказал Кадзи.
– Я наберу. Думаешь, у меня руки не замерзли? Кадзи стало не по себе. Ну а будь на месте Охары женщина?! Кадзи, конечно, без всяких разговоров черпал бы сам. А если так, чего он злится? Чем этот белоручка отличается от женщины? Что ж делать, придется набирать. Вот и получается, что он, Кадзи, бесхарактерный интеллигент и только. Улегшись на живот у края колодца, Кадзи схватил заледеневшую цепь. - Держи за ноги! Покрепче! Колодец был глубокий. Пока ведро, пробив ледяную корку, проваливалось в черную дыру, у Кадзи онемели пальцы. А когда руки ощутили тяжесть, повисшую на цепи, Кадзи показалось, что пальцы сейчас оторвутся от ладоней. А если он отморозит руки? Что тогда? Обмораживание, если это случилось не на ученьях, вменяется в вину солдату, и прежде, чем отправить в лазарет, его порют. И все же, если он сейчас упустит цепь, второй раз ему не ухватить. Здесь можно выжить, если только даже в таком бессмысленном занятии, как ночное хождение за водой, быть упорным и настойчивым. Наконец показалось ведро. Когда Охара, желая помочь Кадзи, потянул его за край, ведро накренилось и из него полилась вода. - Дурак! Что ты льешь на руки! Рукавицы намокли. Они затвердели, стали как жестяные. Кадзи сбросил их и с силой бил онемевшими кистями по льду. Скотина! Руки! Руки, которые так нужны будут ему завтра... Перепуганный Охара стал стягивать свои рукавицы. - Не снимай! - простонал Кадзи.
– Никто тебя не винит. А ну-ка, забирайся на меня и бери ведро. Ну! Воды в ведре осталось только на донышке. Охара все бормотал свои извинения. Спустив ведро в колодец, Кадзи положил руки на лед. - Наступи, ногами потопай! Охара замялся. Кадзи настаивал, и он наступил коленками ему на руки. - Подохнуть лучше мне, - стонал Охара.
– Какой из меня боевой товарищ? Боевой товарищ? От ноющей боли в руках Кадзи чуть не расплакался. Двое людей, дотоле никогда не видевшие друг друга, встретились на краю света, спят бок о бок на соломенных матрацах. Их роднит неутолимый душевный голод. Но разве не то же творится с унтером Сибатой, с ефрейтором Ёсидой? Нет, между теми и таким, как этот Охара, нет ничего общего. Свой душевный голод те утоляют потом и слезами новобранцев. Армия это позволяет. - Охара, - прохрипел Кадзи, вытаскивая ведро, - посмотрели бы на нас сейчас наши жены, а? - Что это тебе взбрело вдруг? - Да просто вспомнил, что где-то далеко-далеко, в теплой гавани, где распускаются цветы, человека ждет жена. Кадзи потряс цепь. - А мы здесь... Кто мы? Солдаты! Хуже скотов они. За лошадьми, например, в армии ухаживают тщательно, существуют даже "Правила ухода за лошадьми". А как с людьми? С солдатами 2-го разряда? В них вколачивают целый свод правил, как убивать людей, но как с ними обращаться - не учат. - Охара, тебе не кажется странным, что у солдата второго разряда может быть жена? Кадзи посмотрел на Охару. Губы Кадзи скривила горькая улыбка. Охара не мог увидеть ее в темноте. В эту минуту Кадзи ничего не хотел - только выжить. Он забыл о тех пятистах китайцев во главе с Ваном, из которых скотское существование не вытравило духа протеста. - Жена все говорила, - дрожащим голосом сказал Охара, - будь внимательней, не то тебе не
6
Участники соревнований по метанию гранат во главе с командиром взвода и его помощником направились к штабу полка. Старослужащие ушли по нарядам. Короткое время до команды "сбор" новобранцы были предоставлены самим себе. Их сейчас не сверлили ничьи злобные глаза. Это было блаженство. Пока не пришли эти ненасытные дьяволы, старослужащие. Правда, один дьявол остался. Ефрейтор Ямадзаки, работавший в швейной мастерской, прошил иглой палец. Из лазарета вернулся веселый - дали освобождение. Усадив подле себя Сасу, он потребовал анекдотов. Бывший лакей Саса, стараясь угодить Ямадзаки, вспоминал вольную жизнь. Вспоминать было приятно. Он прибыл сюда всего два месяца назад, а прошлое уже расплывалось в теплом розоватом тумане. Сколько клиентов развел он за последние годы по номерам? Мужчины и женщины, словно не замечая войны, занимались любовью и оставляли в его потной ладони банкноты. "Пожалуйста, прошу вас, отдыхайте сколько душе угодно!" Малограмотный, но расторопный, Саса имел от своей работы немалые доходы. Несравнимо большие, чем у людей с образованием. Его жена и дети ни в чем не нуждались. Он был мастер гульнуть, но жену любил. Она была, что называется, доброй бабой. Она закрывала глаза на все, лишь бы муж приносил деньги. Недаром, уходя в армию, он захватил талисман, всегда напоминавший о ней. Жена все понимала и все прощала. Дети, которых она беспрестанно носила и легко рожала, росли здоровыми и крепкими. Отец должен приносить подарки - это было в порядке вещей. Когда он уходил в армию, младшая дочь, держась за подол матери, пролепетала: "А какой ты привезешь мне подарок?" А действительно, какой? До сих пор он как-то не думал об этом. Может, извещение о его смерти... Ведь жизнь солдата 2-го разряда Сасы лишь условно принадлежит ему. Одним росчерком пера командующего Квантунской армией или кого-нибудь из его штаба он, Саса, может быть немедленно отправлен в преисподнюю. Какая-нибудь авантюра безусого штабного юнца может стоить ему жизни. Лучше уж не думать об этом! И Саса усердно принялся потчевать Ямадзаки альковными историями. Тот все больше оживлялся и слушал Сасу с открытым ртом. Ямадзаки уже всерьез желал, чтобы проколотый палец распух, чтобы его, Ямадзаки, отправили в Дунъань - в госпиталь. Уж там он не оплошает, его из борделя за ноги не вытащишь! - У-у, сволочи! Не видеть бы мне этих рож! Чертова граница! Зимой сугробы непролазные, а летом болота - вот и вся радость. Гады! Три года без увольнительных. А бабы - только эти, офицерские. Чуть тронь их, вопят: "Дежурный, дежурный!" У солдат, восхищенно слушавших Сасу, разгорелись лица. Они, еще не обтершиеся, как Ямадзаки, в армии, и не помышляли о борделе. Они просто слушали, затаив дыхание. "Опять завели канитель", - с досадой подумал Сирако. Он вспомнил свою жену, свою неудачную женитьбу. Жена его, удивительно непривлекательная женщина, отличалась тем не менее редкой надменностью, потому-то и засиделась в девицах. Отец ее был заведующим отделом фирмы. Сирако был у него в подчинении. Из-за карьеры Сирако женился на его дочери. Папаша так расчувствовался, что сразу же сделал его столоначальником. Сирако, понятно, надеялся, что тесть убережет его и от мобилизации. Но вышло по-другому: тесть получил повышение, а Сирако пришлось отправиться в эту глушь, на край света. Тесть заявил, что мужчина не должен избегать военной службы. Небось этот мордоворот - его дражайшая супруга - спит и видит себя рядом с офицером при шпаге. "Ну, с богом, милый! Постарайся стать офицером. Не бойся, если тебя захотят отправить на фронт, я поговорю с папой. Как только станешь офицером, выхлопочи казенную квартиру, я тут же приеду". Романтические настроения женщины милитаристского государства! Сирако считал, что в данных обстоятельствам единственно разумное - поскорее стать интендантским офицером и с помощью тестя перебраться в какой-нибудь город, чтобы тем самым избавиться от тяжкой солдатской службы. Охара размышлял, как бы приспособить крышку так, чтобы, в бочку для противопожарной воды не бросали окурков. Еще одна-две такие ночки, как вчера, и он протянет ноги. "В этом году надо, пожалуй, вполовину уменьшить посевы кукурузы, не то Масуко не справится, - с грустью думал солдат 2-го разряда Таноуэ.
– Что может сделать одна женщина? Ведь и колонисты-мужчины в горячую пору, бывает, не справляются". Совсем недавно, закончив обработку запущенной земли, Таноуэ купил корову гольштейнской породы; наконец-то он стал самостоятельным землевладельцем, хозяином целого гектара пашни! Теперь бы только и поработать, а ему вместо плуга пришлось взять в руки винтовку. Ноги его, вместо того чтобы разминать мягкий, теплый навоз, ступали по этой мертвой, заледенелой земле. Неграмотный, нескладный, Таноуэ отлично разбирался в сельском хозяйстве, был хорошим хозяином. А его заставляли вытягиваться по стойке "смирно" и нараспев заучивать: "Верность - первейший долг воина..." Он должен был бегать на учениях по заснеженным полям, а вдогонку неслись гневные окрики командира взвода Хасидани и унтера Сибаты: "Чего ты мешкаешь, Таноуэ? Будешь копаться - убьют". Сколько раз он думал, что лучше уж смерть от вражеской пули, чем такие мученья. Он никак не мог уразуметь, что такое высшие государственные соображения и какое он, Таноуэ, имеет к ним отношение. Сказали, надо поднять целину в Манчжурии, он поехал. А теперь говорят: "Таноуэ, возьми-ка винтовку!" По нему, собери он лишний пуд картошки, и то для государства больше пользы. "Нынешний год погода такая, что надо непременно сажать скороспелку, не то вовсе ничего не уродится. Не забыть бы в воскресенье попросить у Кадзи открытку и черкнуть об этом Масуко". Таноуэ вспомнил потрескавшиеся руки жены, представил себе, как она катает шарики из навоза и угольной пыли, и ему стало нехорошо. Небось перечитывает его солдатские письма и причитает: "Когда ж ты вернешься, Таноуэ? Ох, тяжко мне без тебя..." Раздался сигнал сбора и вслед звучный голос Банная: - Форма одежды зимняя, повседневная: ботинки, обмотки, шуба, ушанка. Уши поднять, новобранцам - бегом! Новобранцы были готовы. Унтер Сога окинул их придирчивым взглядом. - К штабу полка бего-ом... Новобранцы, как игрушечные солдатики, одновременно прижали руки к бокам. - ...марш!
– скомандовал он. Боевая дистанционная граната взрывается через четыре секунды, поэтому солдат должен успеть за четыре секунды подготовить ее к бою и метнуть. Зазеваешься - подорвешься сам, поторопишься - противник может швырнуть ее тебе обратно. Поговаривали, что в Красной Армии солдаты мечут гранату на сорок метров. Поэтому в пограничных сторожевых отрядах гранатометанию придавалось особое значение. От каждой роты в соревнованиях участвовало по десять солдат. За каждый метр дальше тридцати засчитывалось очко, а общая их сумма определяла показатели. Командир победившей роты ежегодно получал от начальства ценный подарок, а каждому солдату выдавалось по пачке папирос. Неплохо придумано! Кадзи метал последним. На этом настоял Хасидани, приберегавший его под занавес. Общие результаты роты были пока на уровне остальных. Когда очередь дошла до Кадзи, Хасидани сказал: - Все решит твой бросок, ты уж постарайся. - Есть постараться! Кадзи обморозил руки. Пальцы плохо сгибались. Боевую гранату полагалось бросать, держа за короткую цилиндрическую рукоятку. Но в таком случае Кадзи ни за что не бросить ее негнущимися пальцами на шестьдесят четыре метра - на расстояние своего рекорда. - Плохи дела, - сказал он в то утро Синдзе, разминая пальцы.
– Если метать по правилам, не доброшу. Руки не держат. Если б вот разрешалось ухватить ее за корпус... Синдзе рассмеялся. - Эх, ты, новобранец. "Войну выигрывает находчивость", - знаешь? Встретившись глазами с унтером, в которых была и надежда и угроза, Кадзи решился. Он нарушит правила. Он опустился правым коленом на линию огня. "Провалюсь - мне больше не жить, то, что было вчера, - только цветочки. Старики меня живьем съедят. О Митико, помоги мне!" Взяв гранату по всем правилам, за цилиндрическую часть, Кадзи поднялся на ноги и, готовясь к броску, незаметно перехватил ее, зажав под капсулу. Ну, лети! Рука разрезала воздух. Кадзи стоял по стойке "смирно". Граната предательски вращалась в воздухе, только бы не заметили... - Шестьдесят семь метров!
– крикнул судья. Ему ответил дружный рев всей роты. Кадзи повторил: - Четвертая рота, рядовой второго разряда Кадзи, шестьдесят семь метров. Расплывшись в довольной улыбке, Хасидани дубасил Кадзи по спине. - Ну и дал же ты, Кадзи! Молодец! В каждой роте были свои чемпионы, но рекорд остался за четвертой. Перевес незначительный - всего в несколько очков. - Отлично, - прохрипел командир роты. - Наши солдаты переплюнули красных. Пусть это послужит примером остальным. Мы должны неустанно совершенствовать мастерство гранатометания, чтобы успешно отбивать атаки противника. Со стороны могло показаться, что участники соревнования внимательно слушают своего командира. Но это только казалось. Солдаты, внимательно глядя в лицо командиру, думали о своем. Метать гранаты в красных? Сегодня Кадзи пошел на рекорд исключительно в целях самозащиты, для спасения своего шаткого положения. Тут не было даже спортивного азарта. Он метнул гранату не по правилам и сделал это сознательно. Роту отвели в казарму. Получив свою пачку папирос, старослужащие подобрели. Хасидани сиял. Сегодня Кадзи был героем роты, сегодня вряд ли кто решится съездить ему по морде. - Начальство, верно, приметило Кадзи, - сказал кто-то из молодых. Пусть бы лучше не примечали, а отпустили домой! На мгновение Кадзи перенесся на полторы тысячи километров. Там еще сохранилось то, что именуется жизнью, и хотя там тоже все права у сильных, а удел слабых - страдание, какие-то уголки души человека принадлежат ему одному. Во всяком случае, там твое существование не зависит от того, на сколько метров ты бросаешь гранату. Другое дело здесь, среди этих снегов и обманчивой пограничной тишины. Здесь человека готовят только для войны.
7
– Третий взвод, в казарму не входить! - крикнул от дверей унтер Исигуро.
– Стройся тут! Новобранцы с посиневшими губами выстроились в две шеренги. Солдаты других взводов остановились было поглядеть что будет, но тут же, подгоняемые морозом, кинулись в казарму. Видя недовольные лица Хасидани и Сибаты, Исигуро разрешил старослужащим идти. Они вышли из строя, но в казарму не пошли, встали позади Исигуро, - У кого-нибудь из вас есть такие открытки? В поднятой руке Исигуро держал белый листок. - Ничего особенного, а? Обычная военная открытка. У каждого такие. Но посмотрите внимательно на эту штучку... В углу открытки чернел штемпель цензуры. Только с ним отправлялись солдатские письма. А те, что приходили в часть, проверялись Исигуро и лишь потом попадали в руки адресатов. На чистой открытке, которую показывал Исигуро, штемпель уже стоял; выходит, пиши, что хочешь, и отправляй... - Наказывать не буду. Подымите руку, у кого есть проштемпелеванные открытки. Руки никто не поднял. Хмурое лицо Исигуро стало каменным. - Так, значит, ни у кого нет? Ну смотрите, потом пеняйте на себя.
– Он угрожающе улыбнулся.
– Кадзи, ты что плохо выглядишь сегодня? Кадзи уже не чувствовал холода, но тем не менее никак не мог унять дрожь и избавиться от мучительного сердцебиения. - Тобой по праву гордится четвертая рота, - насмешливо-почтительно проговорил Исигуро.
– Тем более неприятно, что две такие открытки найдены у тебя! Как они к тебе попали? Кадзи крепко сжал побледневшие губы. - Эти открытки ты прятал среди других, думал - не заметят, - разглагольствовал Исигуро. В прошлую проверку Исигуро действительно не заметил этих открыток, проморгал, что называется. И Кадзи успокоился, а зря. - Украл или тебе их дали? В ушах у Кадзи гудело. Ну что ж, чему быть, того не миновать. - Украл... Из-за спины Исигуро рванулся Сибата, но тот удержал его. - Где? - В канцелярии, взял со стола господина командира взвода Исигуро. - Когда? - На прошлой неделе, когда убирал канцелярию. - Но у меня нет открыток со штемпелем!
– Исигуро повысил голос. - Открытки мои, я сам поставил штемпель. - А где ты его взял? - В столе господина командира взвода... Исигуро усмехнулся. - Дурак!
– неожиданно заорал он.
– Думаешь, тебе удастся провести меня, унтер-офицера Исигуро? Врать вздумал! А ну, выкладывай все начистоту, кто тебе их дал? Кадзи кусал губы. Пусть уж с ним расправятся, как с вором. Он ни за что не выдаст того, кто дал ему открытки. Кадзи понимал, что самое страшное еще впереди. - Тебе же лучше будет, - примирительно начал унтер.
– Я понимаю, ты не хочешь выдавать товарища... - Я сам украл, - упрямо повторил Кадзи. - Ладно. Хочешь отпираться - давай!
– Голос унтера зазвенел.
– Третий взвод, сми-р-р-но! На два часа по стойке "смирно". Ясно? Смеркалось. Вечером будет верных двадцать градусов. Два часа на морозе - нашли дураков! Новобранцы зароптали. - Господин командир взвода, - Кадзи облизал губы.
– Остальные здесь ни при чем, прошу отпустить их. - Все до одного будете стоять по стойке "смирно"! Два часа. Почти одновременно со щелчком каблуков двадцати солдат Кадзи услышал: - Ну же, Кадзи!
– Это его подтолкнул Сирако. - Нечего валять дурака! Подумай о других!
– прошептал кто-то еще. Саса угрюмо пробормотал: - О-ох, и будет же нам! - Разговоры!
– заорал Исигуро. - Ну скажи, Кадзи, что тебе стоит!
– простонал Сирако. Кадзи стоял с каменным лицом. Он не скажет. Ни за что. Пусть из-за него страдают все. - Разрешите доложить, - не выдержал Сирако.
– Эти открытки ему дал рядовой Синдзе. При мне. - Рядовой первого разряда Синдзе, состоящий при канцелярии? - Так точно. У Кадзи судорожно сжались кулаки. - Ясно. Командир взвода Хасидани, распустите людей. Покосившись на Кадзи, Исигуро ушел. Хасидани с минуту колебался. Надо попросить Исигуро не докладывать командиру роты. А этих двух наказывать? Ушел, ничего не сказал. - Разойдись!
– буркнул он. Кадзи остался было стоять. Но Хасидани, даже не взглянув на него, скрылся в дверях казармы. Кадзи пошел следом. У полок для обуви Кубо, тоже из новобранцев, зло уставился на Кадзи. - Что это за номера, Кадзи?
– в упор спросил он.
– Хочешь, чтобы из-за тебя все ходили с набитой мордой? Нечего заноситься из-за какой-то там гранаты! Кадзи огляделся. Рядом никого не было. - Нечего заноситься, - не унимался Кубо. - А тебе что? Кубо кинулся на Кадзи, но двое солдат удержали его, схватили за руки. На смену тупому безразличию пришло ожесточение. - Кубо, - глухо проговорил Кадзи, - не подходи ко мне! Никогда не подходи ко мне, мелюзга паршивая, убью на месте!
8
– По лицу не бить!
– повторил Хасидани. В комнате младших командиров они были втроем: он, Сибата и Ёсида. - Выведайте все, но по лицу не бить! Не стоило выносить сор из избы. И незачем привлекать внимание командира роты. Он уже заприметил, что этот интеллигент несет службу лучше, чем иные старослужащие. - Ясно? Унтер Сибата кивнул. Ёсида ухмыльнулся.
9
В углу ротной канцелярии, у печки, Синдзе уже более получаса "поддерживал корпус". Это была самая простая из пыток, но, пожалуй, и самая утомительная. Избив, как собаку, его поставили на четвереньки, чтоб он "поразмыслил" над своим поступком. Разбитое лицо ныло, руки, упирающиеся в пол, обессилели и дрожали. Скоро он коснется пола животом и тогда получит пинок. То же, если приподнимется. Надо "поддерживать корпус"! Присутствующие при экзекуции подпоручик Хино и унтер-офицеры Исигуро, Сога и Хасидани понимали, что в сущности-то это пустяковый проступок. Своего рода солдатское озорство. Ну что им, новобранцам, скрывать от начальства? Что-нибудь интимное жене, ну, просьба там или жалоба на тяготы солдатской службы, не больше. Дело не в этом. Дело в самом Синдзе. Он брат политического преступника, кто поручится, что сам Синдзе чист как стеклышко? Что у него на душе - никому не известно. Правда, последние три года за ним не числилось никаких провинностей, да и отвращения к воинской службе он, вроде, не показывал. Однако это еще ни о чем не говорит... А Кадзи, которому он передал открытки? Жандармерия охарактеризовала Кадзи как неблагонадежного человека, хотя здесь есть много "но"... Кадзи - полнейшая противоположность Синдзе, отличное здоровье, спортивное мастерство. И к службе относится ревностно, точен, исполнителен. Ему только одно можно поставить в вину - заносчив, груб со старослужащими, а так ни с какого бока не придерешься. Правда, может, это напускное. За ним, понятно, нужен глаз. Один его отказ поступить вольноопределяющимся чего стоит! Такой себе на уме, не мешает задать ему хорошенькую взбучку. На кой черт этому Синдзе понадобились открытки со штемпелем цензуры? О чем он собирался писать? Да и цензура существует не только в роте. Письма проверяют еще и в батальоне, Именно поэтому Хино с Исигурой и нервничали: если письма, пропущенные ротной цензурой, задержат в батальоне или где-нибудь повыше, им несдобровать. Хотя, с другой стороны, кому, как не старой лисе Хино и усердно подражающему ему Исигуро, знать, что чем выше по рангу армейская канцелярия, тем халатнее в ней работают? Что же это за переписка такая, если ее надо скрывать от начальства? - У, мразь, - выругался Хино, покосившись в сторону печки.
– Зарублю гада! Сегодня Хино был особенно не в духе. Жена - он женился уже здесь, в Манчжурии, как только получил разрешение жить на частной квартире, - последнее время избегала его. Для этого должны быть свои причины. Главное, пожалуй, это то, что жена все просится в Японию повидаться с родными, а он не отпускает, опасаясь холода одинокой постели. Теперь только и разговоров о том, какие у других хорошие мужья. Вон одну ее подругу муж на целых два месяца отпустил в Японию. Да, всякие бывают мужья. Что касается Хино, так он не то что двух месяцев, двух дней без жены не вынесет. А жена, которой опротивела жизнь в этой глуши, постепенно отдаляется от Хино, хотя не он держит ее здесь, а его служба. Кроме того, другие хозяйственники, умело используя свое положение, обеспечивают семью продуктами, а Хино - нет. А что он может сделать, если новый командир роты капитан Кудо с первых дней корчит из себя неподкупную честность? Для него, Хино, это все, конечно, детские штучки, со временем он сделает капитана Кудо шелковым. Со временем. Но женский ум не в состоянии этого понять, ей вынь да положь, а иначе будешь у нее ходить в растяпах. А когда жена начинает сравнивать? мужа с другими мужчинами да еще ставить его ниже этих других, семейному счастью приходит конец. Как раз вчера он испил всю горечь позора. Стелить себе стала отдельно, зарубить ее, дрянь такую! - Синдзе, поди сюда! Солдат, пошатываясь, встал. - Ну, надумал? Все останется в этих стенах, так что можешь выкладывать начистоту. Пойми, в какое положение ты ставишь унтер-офицера Согу, всех нас! Чемпион полка по фехтованию унтер-офицер Сога был земляком Синдзе. Два года назад, когда Синдзе был зачислен к ним, командир роты вызвал Согу и поручил ему надзор над Синдзе. Сога продвигался по службе не так быстро, как Исигуро, но тем не менее был в числе лучших младших командиров полка. И сейчас Сога соревновался с Исигуро, кто раньше получит старшего унтер-офицера. Сога понимал, что случай с Синдзе на руку конкуренту. Поэтому больше всего Синдзе досталось от земляка. Разорванная губа и распухшие веки - его работа. - Сколько открыток дал Кадзи? - Забыл. - Помочь вспомнить?
– Исигуро покосился на Согу. - Две?
– вмешался Сога.
– Кадзи говорит - две, так, Хасидани? - Да, Кадзи сказал, что только две. Исигуро повернулся к Хино. - Выходит, он ни одной не посылал? - Так мы этому и поверили!
– сказал Хино. - Если Кадзи говорит, что две, значит, две, - с трудом шевеля распухшими губами, проговорил Синдзе.
– Я не помню. - Сговорились! - бросил Хино. - Поздравляю, хороши у тебя солдаты, нечего сказать! Хасидани надулся. А кто, спрашивается, прислал к нему этого типа, разве не Хино? - Синдзе, не упрямься. Дело выеденного яйца не стоит. Синдзе усмехнулся: сами же делаете из мухи слона. Синдзе дал Кадзи три открытки. Тот однажды пожаловался, так, между прочим, что армейская цензура лезет в самые сокровенные уголки души. Хочется сказать жене что-то ласковое, но, увы, это невозможно. Через несколько дней после этого разговора Синдзе принес ему три открытки. Одну из них Кадзи использовал. Синдзе это помнит. Ничего особенного в ней не было, просто, Кадзи писал, что, как бы война ни повернулась, он непременно вернется к своей Митико и они начнут, как поклялись друг другу, новую жизнь, наверстают потерянное время. Писал, что мечта об этой новой жизни поможет ему выдержать все удары судьбы. Последнюю строку Синдзе запомнил слово в слово, он собственноручно бросил открытку в мешок с почтой перед самой отправкой. - А ты сам сколько открыток использовал?
– спросил Хино. - Ни одной. - Штук сто и больше ни одной, да?
– Хино мешал кочергой уголья в печке. В отсветах пламени лицо Хино казалось багровым. - Мы с тобой, Синдзе, хорошо знаем друг друга, подружились еще при старом командире. - Лицо Соги стало неподвижным. - Так вот, если ты не хочешь говорить при всех, я попрошу господина подпоручика об одолжении. Думаю, он разрешит нам поговорить с глазу на глаз. Но я делаю это в порядке исключения, из дружбы к тебе, слышишь? Хино сверкнул глазами в сторону Соги. Перед ротным хочет выслужиться, в обход его, Хино, идет. Но Хино вовсе не к чему, чтобы капитан Кудо знал о случившемся. Да и Исигуро взгреют за халатность. - Ну как?
– подступал Сога. - Ни одной не использовал.
– Синдзе стоял на своем. Это была правда. Да и некому Синдзе писать интимные письма. Его любили два человека на земле: старший брат, сидевший в Порт-Артурскоп тюрьме, и жена брата. Один, заботясь о безопасности Синдзе, намеренно не писал ему, а второй уже не было в живых: она тихо угасла после ареста мужа. Так что писать ему было некуда. Когда-то он, как и другие, любил девушку и жил надеждой, каждый день приближает его к счастью. Но его возлюбленная, когда брата посадили как политического преступника, стала избегать его, а однажды откровенно призналась, что такая жизнь не по ней. "Я люблю тебя, - сказала она, - и всегда буду любить, но я боюсь, понимаешь, так что не сердись..." Нет, конечно, он не сердился. Война - слишком тяжелое испытание для любви. А любовь была лишена всех прав. Кому захочется соединить жизнь с братом политического преступника! Служба в фирме заполняла все его дни, такие же в общем одинокие, как и ночи. И это одиночество не тяготило его. Он не изводил себя мыслями о том, что жизнь исковеркана. Правда, избегал сближаться с людьми. К этой войне не испытывал вообще никаких чувств, она казалась ему бешено мчащейся колесницей, которой управляют фанатики. Остановить ее невозможно, а поэтому лучше отойти в сторонку, чтобы тебя не задавили. Чтобы сопротивляться национальному фанатизму, нужно быть очень стойким. "Пусть малыми силами, но все же сопротивляться". Такой одержимости у него не было. "Я не похож на брата", - сказал он как-то Кадзи, до этого украдкой познакомившись в канцелярии с его документами, с письмом из жандармерии. Даже мобилизацию Синдзе принял почти спокойно; все сожаления и надежды остались за воротами казармы. - Синдзе!
– ухмыльнулся Хино.
– Отпусти меня, дома жена ждет, спать без меня не ложится. Он с силой сунул кочергу в догорающие уголья, поднялся и вытащил из ящика своего стола флягу со спиртом. Отпил. Глядя на внушительный живот Хино, Синдзе усмехнулся. Вот кто умеет выбирать себе друзей. Фельдшер носит Хино спирт, а судя по животу, подпоручик в тесной дружбе и с унтерами, заведующими кухней. - Рядовой первого разряда, приказываю вам сообщить, куда и когда вы соизволили отправить украденные открытки? Сога и Хасидани вздрогнули. Они знали этот тон, знали, что обычно следовало за нарочито вежливым обращением подпоручика к подчиненным. Синдзе твердил свое: - Не послал ни одной открытки. Постучали в дверь. - Унтер Сибата привел рядового второго разряда Кадзи... - Ну?
– Хасидани повернул к нему голову. Сибата забегал глазами, не зная, кому докладывать. - В письмах рядового второго разряда Кадзи ничего не обнаружено... - Да, да, Сибата, можешь идти, - сказал Хино.
– А ты подойти сюда! Кадзи сделал шаг вперед. У него подергивалась щека. Только что в офицерской комнате он был зверски избит Сибатой и Ёсидой. Били ремнями. Хино вытащил из печки добела раскаленную кочергу. - Так мы продолжаем утверждать, господин Синдзе, что не послали ни одной открытки? - Так точно. - Точно так? - Хино ткнул кочергой в его сторону, будто невзначай.
– Это сущая правда? А ну, Кадзи, выручай товарища, пока не поздно. Глаза Кадзи были прикованы к рукам Хино. Кочерга коснулась брюк Синдзе, и они дымились. - Ну как, Синдзе, не жарко тебе? Солдат закусил губу. - Ну? Хино отпил из фляги и ткнул Синдзе кочергой. Тот затряс головой. В комнате запахло паленым мясом. На лбу у Синдзе выступил пот. - Я... не использовал ни одной... Кадзи дал... всего две... Сплюнув, Хино бросил кочергу в ведро с углем. За эту дырку на брюках величиной с медяк ротный каптенармус Ёсида как следует взгреет Синдзе! Это Хино хорошо известно. Не важно, что обмундирование - "сорт второй, третий срок", каптенармус спросит с Синдзе за эту дыру! Ожог, верно, небольшой. Конечно, потащится в санчасть за освобождением, придется сообщить врачу. - Может, немного горячевато было, - сказал Хино, глянув сверху вниз на Исигуро.
– Тоже мне детективы! Дыма много, каши мало. Задали мне работу...
– Хино грохнулся на стул.
– Эй, занавес! Спектакль окончен! Зрители отвесят друг другу по пятьдесят оплеух. Ну, раз... - Начинай!
– крикнул Исигуро. Рука Синдзе вяло коснулась щеки Кадзи. - Это что такое?
– Хино пнул ногой ведро с углем. - Сначала! Как полагается! На этот раз щека Кадзи ответила звоном...
10
"Ты стал редко писать. Ты занят? На днях получила письмо от твоего командира. Я никак не думала, что командир посылает письма семьям новобранцев, поэтому сначала, взглянув на обратный адрес, перепугалась. Я не могла прочесть ни строчки, ничего не могла понять, у меня тряслись руки. Перечитала несколько раз, прежде чем поняла, что это. Ты меня все успокаиваешь, и твой командир тоже. Он пишет, чтобы я была за тебя спокойна. Ты и он говорите об этом по-разному. Но мне хочется верить вам. В этом есть резон, - ведь если вечно беспокоиться, можно стать законченной пессимисткой и заразить этим других, тебя... Надо взять себя в руки, я понимаю. Я стараюсь трезво рассуждать, но ты поймешь, что творится в моей душе. Может, ты не ладишь с начальством? Не болеешь ли ты? Там у вас такие лютые морозы, ты не замерзаешь? Здесь только и разговоров о случаях обмораживания. Говорят, солдаты что ни день обмораживают пальцы и они гниют. Какой ужас! Не напортил ли тебе тот случай в Лаохулине? Все это меня так тревожит, что я не могу быть спокойной, боюсь, как бы строгие тети из "Женского комитета"" не накинулись на меня, ведь жене воина не подобает так распускаться. Я так верю тебе, Кадзи, и хочу надеяться, что все будет хорошо. Ведь так? Пожалуйста, уверь меня в этом. Обязательно пиши мне чаще и обо всем. Если очень занят, просто напиши на открытке: "сегодня небо ясное" или "сегодня буран", "у меня все по-старому", - мне и этого будет достаточно. Подумать только, вот уже целых три недели я не получала от тебя весточки. Теперь у меня много свободного времени. Денег хватает, только вот нет покоя - наверно, это от безделья. Я тут подумала, что если буду работать и все время буду занята, то разделю в какой-то мере твои тяготы, и попросила директора рудника устроить меня машинисткой в контору. По правде говоря, мне очень не хотелось к нему обращаться, я же помню, как он тогда держался. Директор только рассмеялся и не принял моей просьбы всерьез. Разве ему понять меня! О, как я соскучилась по настоящей работе, которая изматывает тело и не оставляет времени для душевных мук. Я не могу не думать о тебе, Кадзи, что тут поделаешь? Пиши почаще. Хоть одну строчку, хоть пару слов. Береги себя, ведь твоя жизнь принадлежит еще и мне. Не беспокойся обо мне. Я все та же, даже не похудела, вешу по-прежнему пятьдесят шесть. Ем с аппетитом, так что не волнуйся. Пиши мне, пиши побольше. Вместе с этим письмом посылаю ответ твоему ротному командиру. Митико." Командир роты Кудо вернулся из штаба в прекрасном настроении. В ближайшее время рота передислоцируется на двадцать километров к границе. Перспектива попасть на передовую обычно никого не радовала. Но для Кудо, до сих пор служившего в тыловых частях и не имевшего боевого опыта, такое перемещение давало шанс на повышение по службе. Теперь, когда положение на южных фронтах резко переменилось, а провал на Волге развеял надежды на победу Германии, Япония старательно избегала конфликтов на советско-маньчжурской границе. Однако средний командный состав войсковых частей не очень-то рьяно выполнял указания начальства. Южный фронт своим чередом, но не сидеть же сложа руки на границе, когда в Китае идет наступление! Правда, Халхин-Гол кое-чему научил Квантунскую армию, она на деле испытала силу советских войск, но офицеры-запасники имели смутное представление об этих трагических боях. Передислокация произойдет, по-видимому, весной. Правда, когда кончатся морозы, обнажатся болотные топи. Переход предстоит нелегкий. Что ж, он проведет его на зависть командирам других рот, его четвертая славится своими унтер-офицерами, один Сога чего стоит! Нет, ему нечего бояться. Мысли о близких переменах вселяли в Кудо бодрость. На столе лежало с десяток конвертов - ответы от семей солдат. Кудо начал было просматривать их, но зевнул и отложил письма в сторону. Трафаретные ответы: "Большое спасибо, господин командир, надеюсь, что сын станет прекрасным солдатом", "Мы с мужем бесконечно счастливы, что им руководит такой командир", "Молю бога, чтобы муж был всегда достоин вас, господин командир" - и так далее. В общем все как полагается, а по существу абсолютная фальшь. Уж лучше пусть этой писаниной займется Хино или Исигуро. Капитан Кудо машинально вскрыл еще один конверт и, прочитав несколько строк, невольно заинтересовался. "...Я, жена солдата 2-го разряда, с армейскими порядками не знакома, но от военных запаса слышала, что командир роты настолько выше солдата, что тот может лишь отвечать на вопросы, когда командир к нему обращается, а сам не имеет права даже разговаривать с ним. Так вот, я жена такого солдата. Вы так внимательны, что поинтересовались, как я живу. Благодаря мужу я не испытываю никакой нужды, но одна вещь меня тревожит настолько, что я лишилась покоя. Мне кажется, вы внимательный и сердечный человек... По словам одного из друзей мужа, служившего в армии, мой муж из-за одного происшествия будет и в армии находиться "под надзором". Это похоже на правду, так как довольно часто ко мне наведывается унтер-офицер из жандармерии и расспрашивает о муже... Господин Кудо, если этот случай на руднике действительно не пройдет бесследно для Кадзи, я, надеясь на вашу гуманность и справедливость, прошу защитить Кадзи... На рудниках в Лаохулине муж пытался спасти невинных, приговоренных к смерти китайцев. Его вмешательство не понравилось местной жандармерии. Мужа арестовали. Вы сами понимаете, господин командир, если бы инцидент был хоть сколько-нибудь серьезным, его бы так не отпустили. Мне трудно представить, каково сейчас мужу на военной службе, но я уверена: как бы тяжело ему не приходилось, он ведет себя достойно. Сейчас его жизнь находится в ваших руках, господин Кудо. Скажи вы: "умри" - и он умрет. Я не жена из классической трагедии, наделенная высшей мудростью, я обыкновенная женщина и молю бога о благополучии мужа. Я живу одним - мечтой о нашей встрече. И, несмотря на это, уверена, что, если потребуется, он умрет как герой... Прошу вас... освободите его от незаслуженных подозрений, он ни в чем не виноват..." Кудо несколько раз перечитал письмо и приказал вызвать подпоручика Хино. - Имеются поводы для подозрений?
– ответил вопросом Хино, когда капитан спросил его о Кадзи. - Я спрашиваю, что ты думаешь об этом солдате. Хино смотрел на капитана. Судя по всему, дело с открытками не всплыло. Лучше смолчать. - Пока ни в чем не замечен, господин капитан. Слежу на совесть. - А как считает унтер-офицер Хасидани? - Хасидани натаскивает Кадзи в стрельбе. - О, он еще и хороший стрелок? - Очень точный прицел, господин капитан. - А как насчет теории? - Занимается успешно. - На дежурстве усерден? - Кажется, да. - А этот, второй... - Синдзе, господин капитан? Кажется, они очень дружны. - Да что ты заладил - кажется да кажется, толком отвечай! - Видятся они не часто. - Это почему? - У Синдзе все наряды, а этот на строевой. - Хороший стрелок, говоришь? Займись им основательно, вытяни душу, но сделай мне из него отличного солдата. Присматриваешь за ним? - Так точно, господин капитан. - Вот письмо пришло. Его жена просит разрешения навестить его. А? Воцарилось молчание. Пограничный район, разрешение... Кто здесь станет проверять это разрешение? Только в представлении живущих в тылу пограничный район воспринимался как какое-то строго охраняемое и недоступное для посторонних место. Болото да казарма - вот и весь район. Правда, граница. Край света. Ни солдаты, ни их семьи и не мечтали о возможности свидания. Разглядывая ломкий женский почерк, Кудо нафантазировал красавицу, летящую на санях сквозь буран за полторы тысячи километров па свидание, сюда, в забытый богом край. Капитан был по натуре романтик - недаром, окончив училище, он немедленно попросился на передовую. Он страстно хотел прослыть гуманным, чутким отцом-командиром. Беспредельная преданность этой солдатской жены казалась ему одновременно и непростительной слабостью и упоительной сказкой. - Если это не дозволяется, просит известить ее, а если не получит ответа, то будет, мол, считать, что разрешили, и выедет. Ловко придумано! Есть основания не разрешать? На губах Хино повис грязный смешок. - Нет. Но только этак всем захочется.