В долине Иордана
Шрифт:
— Московъ аскеръ (русскій солдатъ) не боится Арабовъ, веллъ я передать своему гостю. — Для врага есть пули и сабли, какъ для друга — чашка кофе и трубка добраго табаку. Когда христіанинъ приходитъ какъ хаджа (покловникъ) на берега священной рки, онъ приходитъ молитсься, а не воевать и если Абу-Салехъ говоритъ правду, онъ увидитъ что самъ Аллахъ накажетъ тхъ кто мшаетъ молиться.
Мои слова непріятно подйствовали на Араба, который понялъ что его уловка не удалась, но надежда сорвать бакшишъ была слишкомъ велика, и онъ пытался уврять въ своей лжи, хотя самое лицо его изобличало лукавую рчь.
— Московъ храбръ, о томъ знаютъ Арабы, но онъ одинъ, а ночь темна; твой огонь идетъ высоко къ небу, и глазъ Бедуина видитъ его издали. Абу-Салехъ сказалъ все, онъ теперь покинетъ костеръ своихъ друзей. Кейсбахтъ (доброй ночи)!
Проговоривъ скороговоркой эти слова, Абу-Салехъ приподнялся, оправилъ свое ружье, осмотрлъ его кремни, и приложивъ руку ко лбу въ знакъ своего почтенія, медленно какъ тнь удалился въ кусты въ ту же сторону откуда и пришелъ.
До сихъ поръ спокойно бившееся у меня сердце теперь стало биться усиленне, и темное подозрніе пало какъ-то сразу на мою душу. Зачмъ приходилъ Абу-Салехъ, зачмъ предупреждалъ и зачмъ удалился? Не говорилъ-ли онъ правду? Не въ заговор ли онъ съ Бедуинами за-Іорданья? Что будетъ съ нами и что предпринять? Вс эти вопросы какъ-то неотвязно лзли въ голову, привода въ хаотическій безпорядокъ мысли такъ мирно и спокойно настроенныя прекрасною ночью. Если есть хотя доля правды въ словахъ Абу-Салеха, если хотя двое или трое Бедуиновъ собираются или соберутся напасть на насъ пользуясь тишиной ночи и покровомъ густой заросли іорданскихъ лсовъ, то положеніе наше не лучше чмъ запертыхъ облавой зврей, которыхъ собираются травить. Молча другъ на друга глядли мы съ Османомъ, не зная что предпринять, но чувствуя что мы не можемъ оставаться при прежнемъ ршеніи провести ночь надъ обрывомъ священной рки. Какъ-то невольно глаза наши устремлялись въ ту сторону откуда вышелъ и куда скрылся таинственный Абу-Салехъ, словно ожидая нападенія невидимыхъ враговъ. Костеръ нашъ началъ потухать, но у насъ не было охоты поддерживать его снова; намъ казалось теперь что лучше загасить его совсмъ чтобы въ самомъ дл не служить приманкой такимъ проходимцамъ какъ только-что покинувшій насъ ночной поститель, Абу-Салехъ.
Мой Османъ не былъ трусомъ на пол битвы, что доказываетъ медаль полученная имъ за экспедицію въ Іеменъ, но онъ боялся ночи, боялся ея призраковъ; все таинственное пугало его: мой утренній эпизодъ, кое-какіе разказы монаховъ и наконецъ странное появленіе Абу-Салеха разстроило окончательно моего каваса, и онъ не доврялъ самому себ. Вся фигура его выражала растерянность. Десять разъ онъ поправлялъ свои пистолеты, осматривалъ тупую саблю, къ чему-то продувалъ заряженное уже два дня ружье и вообще своимъ видомъ производилъ мрачное впечатлніе и на своего господина.
Пока мы сидли въ недоумніи, въ какой-нибудь полуверст отъ насъ раздался выстрлъ; длинный, протяжный какъ ударъ бича, онъ перекатился раза два-три въ лсной чащ и замеръ на той сторон Іордана. Я вздрогнулъ невольно, Османъ тоже; обоимъ намъ стало такъ жутко какъ предъ боемъ въ виду невидимаго врага подкрадывающагося къ намъ.
— Бжимъ скоре отсюда, господинъ! скоре зашепталъ чмъ заговорилъ мой кавасъ;— Бедуины пустыни недалеко, намъ уже не уйти отъ нихъ. Ружья ихъ быть-можетъ смотрятъ на насъ изъ чащи.
Сердце забилось у меня какъ-то неровно при этихъ словахъ Османа; мн показалось что я слышу шорохъ таинственныхъ враговъ и вижу дула ихъ ружей направленнвхъ прямо на насъ. Между тмъ оторопвшій кавасъ собиралъ кое-какіе пожитки наши, разбросанные на становищ, и сдлалъ коней, повидимому не особенно расположенныхъ идти впередъ вмсто того чтобы проваляться на душистой трав.
Прошло еще нсколько минутъ, длинныхъ, тяжелыхъ, отчаянно скучныхъ… Кругомъ все было тихо, и какъ ни прислушивалось мое настороженное ухо, оно не могло ничего услыхать. Звуки лса и ночнаго покоя не нарушали ночной тишины; только сердце стучало какъ-то сильне, да шакалы стонали чаще и тоскливе. Далеко за ркой гд-то засвисталъ восточный соловей, и его малиновыя трели понеслись по долин Эль-Гора; «запахъ розы съ псней соловья несетъ съ собою счастливыя ночи, ядъ измны и коварная пуля таятся тоже во мрак ночей; пестрый олеандръ открылъ для поцлуя зефировъ (ниссимо) свои ароматныя губки, звуки лобзанія слышатся въ листв, срый буль-буль (соловей) поеть о любви, пылая страстью, стрекочетъ цикада… Тутъ же рядомъ крадется злодй, острый кинжалъ пьетъ кровь намченной жертвы, горькій ядъ мертвитъ тло, а свинцовая пуля ищетъ сердца чтобъ его поразить…»
Невольно мн припомнилась теперь когда-то слышанная псня Гафиза, невольно я отдался впечатлнію охватившему уже давно моего проводника. Врагъ могъ быть уже недалеко около насъ… Я весь превратился въ слухъ и зрніе, стараясь изъ звуковъ лсной чащи выдлить шорохъ ползущаго врага. и напрягалъ все свое зрніе чтобы пронизать темную стну зелени окружавшую насъ.
Наконецъ мы собрались и тронулись въ путь, убгая предъ невидимымъ и неосязаемымъ врагомъ. Кони медленно ступали и еле пробирались по тропинк въ густой поросли, поминутно зацпляясь и путаясь въ ней. Мягкіе звуки ихъ копытъ казались намъ громкими какъ выстрлы, а легкое пофыркиваніе — криками способными привлечь врага. Не отдавая себ вполн отчета во всемъ происходившемъ вокругъ, я халъ позади Османа торопившагося впередъ, повторяя вс крюки и завороты которые продлывалъ его привычный бгунъ. Невесело у меня было на душ, но досада брала верхъ надъ осторожностью, и мн казалось подлою трусостью бжать поддаваясь страху проводника и не видя въ глаза опасности.
— Стой, Османъ, мы не подемъ дальше! наконецъ не выдержавъ закричалъ я и остановилъ своего коня. Мой кавасъ обернулся, и на его изборожденномъ морщинами лиц при слабомъ отсвт ночи выразилось изумленіе.
— Яллахъ емхи (скорй впередъ)! какъ-то отчаянно крикнулъ онъ въ отвтъ, и вслдъ затмъ раздался второй выстрлъ, гулко прокатившійся въ чащ лсной.
Было что-то особенно потрясающее въ этихъ выстрлахъ пущенныхъ незримою рукой. Кто и зачмъ нарушалъ покой заснувшей пустыни, кому угрожали эти выстрлы, въ чью грудь была направлена свинцовая пуля, когда вокругъ все дышало покоемъ и безмятежною тишиной, вотъ вопросы которые докучливою чередой лзли въ голову. Пораженный, испуганный Османъ уже не слушалъ моихъ приказаній и мчался неудержимо впередъ, призывая за собой господина. Паника моего каваса, обстановка окружавшая меня и полная беззащитность въ виду таинственнаго врага, все это до того подйствовало на меня что я послдовалъ совту Османа и мчался по лсной троп, не обращая даже вниманія на то что сотни сучьевъ и втвей зацпляли и хлестали васъ и нашихъ лошадей. Первый разъ въ жизни я испыталъ тотъ паническій страхъ который гонитъ часто цлыя тысячи людей отъ одного призрака опасности и пережилъ въ самомъ себ минуты показавшіяся длинными часами…
Чрезъ четверть часа бшеной скачки, въ теченіе коей я не видалъ своего проводника, мой конь очутился на вызд изъ лса и помчался по открытой мстности разстилающейся до береговъ Бахръ-Эль-Лута. Показавшаяся изъ-за Моавитскихъ горъ полноликая луна слегка серебрила пустыню и придавала ей тотъ фантастическій оттнокъ который Арабы зовутъ «сіяніемъ ночи». При свт залившемъ пустыню я различалъ и своего Османа, и его коня, и даже небольшой блый узелокъ хранившій нашу провизію. Выскакавъ изъ густой поросли іорданскихъ лсовъ, пугавшихъ своею темнотой, и очутившись на ровномъ освщенномъ простор. на которомъ не могъ угрожать никакой невидимый врагъ, я почувствовалъ сразу что сердце перестало сжиматься, сознаніе прояснилось. И покинувшая было бодрость вернулась какъ-то сразу, когда миновали страхи порожденные мракомъ, и взоръ упалъ на поверхность залитую луннымъ сіяніемъ. Я пріостановилъ своего коня и, не желая углубляться въ пустыню, похалъ вдоль лса скрывавшаго Іорданъ. Только теперь я увидлъ ошибку которую вольно или невольно сдлалъ Османъ, бросившись со страха не поперекъ, а вдоль лсной полосы облегающей берега священной рки, что заставило насъ сдлать версты полторы-дв лишняго бга.
Не прошло и получаса какъ я, уже вполн успокоенный и не тревожимый выстрлами, пугавшими только въ густой поросли лса, лежалъ на своемъ плащ на голомъ песк, вперивъ свой взоръ въ голубое небо, гд боролось мерцаніе звздъ съ тихимъ ровнымъ сіяніемъ луны. Наши кони тоже отдыхали; только Османъ не могъ успокоиться вполн и какъ-то озабоченно посматривалъ вокругъ и особенно въ темную стну Іорданскихъ лсовъ, которые чернли недалеко отъ насъ. Прошло еще съ полчаса… Вперивъ свои взоры въ таинственный лсъ, попрежнему всматривался Османъ; давно приготовивъ свои пистолеты и ружье, мой кавасъ все еще не могъ освободиться отъ мысли о внезапномъ нападеніи Арабовъ пустыни и не разсдлывалъ коней, спокойно дремавшихъ на песк. Мои мысли не были такъ тревожны, и меня занимало боле небо чмъ вс опасенія Османа. Въ свтло-голубой серебристой синев плавали надъ нашею головой яркія созвздія. Почти въ зенит горла блистательная Вега; Арктуръ, Денебола, Регулъ и Проціонъ яркою дугой протянулись по синему небу, тогда какъ Альдебаранъ, Капелла и Алгенибъ слабо мерцали предъ золотымъ шаромъ полноликой луны. Привыкшій глазъ находилъ на голубомъ небосклон и Пегаса, и Кассіопею, и Медвдицъ, и Корону, но его взоры тонули въ надзвздной глубин пронизанной мягкимъ сіяніемъ мсяца.