В долине Иордана
Шрифт:
Бдная и вмст необыкновенная обитель! До сихъ поръ мн не приходилось встрчать ничего ей подобнаго. Ни прославленные монастыри Пиренеевъ, ни обители ессаліи гнздящіяся также на высокихъ скалахъ, ни даже удаленный ото всего міра монастырь Синайской пустыни не поражаютъ въ такой степени взоръ и сердце паломника, какъ эта убогая обитель Сорокадневной Горы. И бднота, и расположеніе, и мсто напоминающее столько Евангельскихъ событій, и ласковость монаховъ, поражающихъ своею христіанскою простотой, все это дйствуетъ и на воображеніе, и не сердце. Изсченная скоре на обрыв чмъ на склон дикой, ужасной и мрачной горы, сокрытая въ пещерахъ гд сошлись Вчный Свтъ съ исчадіемъ мрака и ада, обитель Горы Искушенія представляетъ все для того чтобы забыть о мір и его сует.
Небольшой уступъ скалы, въ род балкона, служитъ посредникомъ между вншнимъ міромъ, разстилающимся вокругъ, и внутреннимъ, сокрьггымъ въ дивной пещер и сердцахъ ея подвижниковъ. Стоя на этомъ балкончик, надъ обрывомъ саженъ въ 200 глубиной, въ самой середин огромной каменной массы, забываешь о мір и паришь высоко надъ его низменными интересами и суетой. Предъ глазами, кром безконечнаго простора небесной синевы, далеко внизу лежатъ мста, изъ коихъ каждое будитъ сердце, дйствуетъ на воображеніе и возсоздаетъ въ памяти образы давно минувшаго. Прямо внизу разстилается долина Іорданская, таящая въ своихъ зеленыхъ берегахъ струю священной воды; прямо на сверъ и западъ вздымаются горы замыкающія долину Іордана; на восток, тотчасъ за ркой, встаютъ стны Моавитскихъ горъ, за которыми идутъ страны древней культуры, заселенныя полудикимъ народомъ; на свер и запад объемля съ трехъ сторонъ Джебель Каранталь, возвышаеются горы Іудеи, таящія на своихъ склонахъ мста Евангель скихъ событій, а на вершин — благословенный Іерусалимъ, Іерихонъ, Галгалла, мсто крещенія, монастырь Претечи и обитель Св. Герасима приковываютъ благочестивое вниманіе паломника, смотрящаго на долину Іордана съ высоты каменнаго уступа Сорокадневной Горы. Голубая, блистающая серебристыми струйками поверхность Мертваго Моря, окаймленная, какъ бы стнами, мрачными каменными громадами, замыкаетъ съ юга долину эль-Гора, которая представляется въ вид пестраго ковра, натянутаго въ рамки между горами Моавіи и Іудеи. Чудная, поразительная картина, лучше которой нтъ въ предлахъ Палестины!
И чмъ больше смотришь на эту картину, тмъ боле хочется смотрть, тмъ спокойне и радостне становится на душ. Глазъ отдыхаетъ въ созерцаніи, пораженное сердце молчитъ, человкъ уходитъ въ самого себя, образы вншняго міра отразились въ его глубин, и оттуда возстаютъ одухотворенные. Какъ-то свободно и легко слагаются и растутъ новые образы и идеи, которые познаются больше сердцемъ, чмъ умомъ и говорятъ лишь для тхъ кто уметъ врить и любить. Полные чарующей живости и простоты, въ сіяніи святости и библейской чистоты проходятъ тогда передъ внутреннимъ окомъ виднія; какъ-то чище, проще и добре становишься въ эти минуты отршенія ото всего міра, оставаясь самъ съ собою предъ лицомъ неба, подъ сводами пещеры Искушенія. Въ эти минуты не надо уходить дальше въпустыню, не нужно налагать на себя тяжелый крестъ подвижника; пустыня найдется въ твоемъ сердц, чуждой вншняго міра, и мысль, скованная врой, добровольно ляжетъ на крестъ сокрушенной гордыни. Отдайся всецло чувству охватившему тебя, перечувствуй все что дано теб въ удлъ, перечувствуй такъ чтобы не забыть никогда — и этотъ подвигъ дастъ твоему сердцу надежду, вру и любовь.
Въ пещер Горы Искушенія все дышетъ безмолвіемъ, святостью и пустыней. Убогая церковь, изсченная въ скал, похожая боле на погребальный склепъ и катакомбу, не поражаетъ благолпнымъ величіемъ, но за то въ ней легче молиться чмъ въ раззолоченномъ храм, легче въ сердц своемъ ощутить избытокъ той полноты которая не приходитъ отъ міра сего.
Немного отшельниковъ въ этой обители, повисшей надъ обрывомъ, заключившейся въ камень и ушедшей отъ соблазновъ міра на Гору Искушенія и Поста. Вчное безмолвіе, постъ, созерцаніе неба, борьба съ камнемъ и нуждой, вотъ на что обрекаютъ себя подвижники Сорокадневной Горы. Страшныя виднія нарушаютъ сонъ и покой молодаго отшельника, еще не привыкшаго къ пустын; даже паломники испытываютъ ихъ, оставаясь на ночь въ пещерахъ Горы Искушенія. Безмолвствуетъ сердце, уйдя въ свою глубину, но разгоряченная мысль работаетъ непрестанно въ ночной тишин и создаетъ во мрак пещеръ мнимые образы того кто дерзнулъ искушать самого Спасителя міра.
«Я помню живо, говорилъ мн одинъ почтенный іеромонахъ, первую ночь проведенную въ вертепахъ Сорокадневной Горы. Я не спалъ, потому что не могъ спать, охваченный чувствомъ живой радости и благоговнія, потрясенный впечатлніями которыя вынесъ съ Іордана, Іерихона и подымаясь на вершину Горы Искушенія. Утомленное тло спало, физическій человкъ лежалъ въ изнеможеніи, но душа смотрла своими очами, и воображеніе рисовало чудныя виднія библейской старины. Отъ временъ Лота и Авраама до эпохи хананейскихъ царей и отъ паденія Іерихона до крещенія Предтечи припоминались событія свтлою чередой; предъ моими внутренними очами проходили маститые патріархи, мудрые вожди избраннаго народа и грозный обликъ вопіющаго на берегахъ Іордана. Текутъ волны гршнаго народа къ струямъ благословенной рки. Вс сошлись воедино, трепеща предъ гласомъ вопіющаго въ пустын, зовущаго міръ къ покаянію и встрч Богочеловка. И предъ незримымъ обликомъ Грядущаго, кажется мн, померкаютъ и убгаютъ образы древняго міра: развратъ, многобожіе, жестокость, эгоизмъ и все порожденное мракомъ, уходятъ куда-то далеко и вмсто нихъ съ береговъ Іордана разливается по міру тихій божественный небесный свтъ; я чувствую это, сознаю, знаю, но не могу видть того что не дано въ удлъ человку. Рушатся капища древнихъ боговъ. Умъ молчитъ, отринувъ свои мечтанія, но сердце горящее какъ факелъ видитъ въ этихъ свтлыхъ видніяхъ прообразы страдальцевъ за Христа, краеугольные камни новой вры, людей для которыхъ жизнь есть любовь. И чувствую я что всепроникающій свтъ проникъ и въ меня, что сердце мое запылало огнемъ, тло мое просвтлло и стало легко, а умъ, истощенный мыслью, началъ снова понимать голосъ сердца. И мн стало такъ хорошо и легко какъ будто спали вс оковы приковавшія къ міру, какъ будто я готовъ былъ воспарить и летть вслдъ за свтомъ озаряющимъ міръ; какъ дитя не имющее прошлаго, котораго вся жизнь впереди, я отдался весь настоящему, стараясь вмстить невмстимое, и мн казалось вът минуты чуднаго виднія что я могу вмстить самый свтъ… Я пошелъ на встрчу къ нему, не зная и не заботясь о земныхъ преградахъ, пошелъ туда откуда онъ изливался, на встрчу самому Солнцу… Не долго разливалась по міру заря вчнаго сіянья, когда утро и Солнце были еще недалеко… Еще нсколько мгновеній — и оно явилось на свтломъ горизонт, озаривъ весь міръ лучами новаго свта и наполнивъ его сіяніемъ нисшедшимъ отъ небесъ. Въ этомъ царств свта, сіянья и лучей, въ которомъ утонули и небо, и земля, явился кроткій образъ Того о Комъ вщали пророки, Кого ожидалъ міръ и предъ Кмъ убгала вковая тьма. Онъ явился принося свтъ, но человкъ не сумлъ встртить Его, но сумлъ въ сердц своемъ заключить мракъ вмсто свта и ненависть вмсто любви… И представилось мн снова что въ мір тьма, что одолли древніе боги, что зло побдило добро и Вчный Свтъ заключился въ темной пещер горы. Невмстимое умстилось въ вертеп, и сіяніе озарявшее весь міръ утонуло во мрак, въ который погрузилась земля. Мракъ и ужасъ заполнили все, отяжелло снова мое тло, преисполнилось сердце порокомъ и грхомъ и темныя мечтанія завладли умомъ и наполнили его мрачными видніями. Мн казалось тогда что преисполненный тьмой и грхомъ, я вижу образы мрака который побдилъ Свтъ и поглощаетъ меня самого, какъ поглотилъ уже весь міръ. Что-то ужасное, безобразное, колоссальное, растущее представилось предо мною; я чувствовалъ что въ мои глаза смотрится кто-то, что холодъ и смерть проникаетъ внутрь меня, останавливается и леденетъ кровь, замираетъ сердце и мозгъ наполняется ужасами которыхъ не можетъ передать языкъ. Огонь и мракъ, безмолвіе и громъ, колоссальность и ничтожество, что-то и ничто, форма и хаосъ, — вотъ что предстало предъ моими умственными очами во мрак пещеры Горы Искушенія… Дикій крикъ вырвался изъ моей переполненной ужасомъ груди… Я проснулся, и надъ моимъ изголовьемъ старый монахъ читалъ святыя слова молитвы…
„— Успокойся, брате, говорилъ многоопытный старецъ, тебя постило видніе. Проснись, возстань и принеси молитву Тому Кто въ этой пещер поборолъ Искушеніе, побдилъ мракъ и одоллъ князя тьмы…
„Какъ гора спала съ моихъ плечъ когда я вернулся на землю изъ волшебнаго міра видній и вмсто мрака увидалъ свтъ лампады мерцавшей предъ кроткимъ ликомъ Спасителя. Никогда еще я не молился такъ пламенно, никогда до сей поры мн не представлялось такъ ясно искушеніе, въ первый разъ въ своей многолтней жизни я чувствовалъ себя такъ близко къ Тому на служеніе Которому обрекъ себя съ дтства.“
Такъ разказывалъ просвтленный духомъ старецъ, и мн казалось что слова его передаютъ то что перечувствовалъ и переиспыталъ не одинъ паломникъ проведшій ночь въ пещер Сорокадневной Горы. Углубясь въ темные своды ея и оставшись наедин со своими мысля. ми, я живо припомнилъ вдохновенный разказъ; видніе мн показалось реальнымъ, въ своемъ сердц я ощутилъ возможность врить въ него, а воображеніе готово было дорисовать то изъ чего образы слагались сами собою во мрак пещеры и въ тиши ея каменныхъ стнъ. Я поспшилъ выйти изъ вертепа Искушенія на площадку висящую надъ обрывомъ горы. Бальзамическій воздухъ пустыни наполнилъ мою грудь, лучи сирійскаго солнца облили мое лицо, и въ глазахъ заблистала нестерпимымъ блескомъ серебристая поверхность Бахръ-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бжали отъ моихъ очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключемъ во всемъ моемъ существ и какъ-то осязательне и живе чувствовалась во мн полнота ея и желаніе жить.
И я жилъ въ эти мгновенія, и все казалось жило вокругъ меня; самый камень словно ожилъ, нагрваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханіемъ втерка набгавшаго изъ мрачнаго ущелья Вади-Кельтъ. Голубое какъ индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужныхъ облачковъ бжала по немъ куда-то далеко, направляясь къ пустынямъ Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись втры Іорданской долины; легкій паръ носился надъ струей Іордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испареній казалось тяжелымъ дыханіемъ водной стихіи, задавленной каменными объятіями косной земли. Я заглянулъ внизъ; предо мною взлетая, танцуя и кружась надъ странною глубиной, носились какія-то птички, въ род скворцовъ, которыхъ звонкія псни казались мн звукомъ оживающей скалы, псней согртаго камня. Эти птички — друзья обители Горы Искушенія, ея единственные пвцы. Прирученные монахами, веселыя птички цлыми десятками носятся надъ обрывомъ, схватывая на лету бросаемые имъ сверху кусочки пищи и тмъ утшая безмолвныхъ отшельниковъ горы.
Я не помню сколько времени простоялъ я надъ обрывомъ, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ея тишиной; голосъ монаха призывавшаго въ церковь вывелъ меня изъ созерцанія. Подъ сводами мрачнаго пещернаго храма началось богослуженіе; синій дымъ благовоннаго куренія наполнилъ вертепъ; самыя стны его казалось звучали молитвеннымъ пніемъ, которое раздавалось подъ сводами каменнаго храма, проникало въ камень и выносилось на широкій просторъ. Но голосъ жизни не проникалъ въ катакомбы умершія для міра, какъ не проникалъ сюда солнечный лучъ, и только втерокъ, порой налетавшій извн и заставлявшій еще боле клубиться иміамы, говорилъ о томъ что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мн было въ эти минуты; мн казалось что я стою на рубеж міра и пещеры, жизни и аскетизма, влекущихъ къ себ неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мн хотлось въ эти мгновенія, но жизнь взяла свое… Я вышелъ снова на свтъ, и, несмотря на просьбы добрыхъ иноковъ, предлагавшихъ чай и плоды, поспшилъ спуститься съ Горы Искушенія, боясь чувства которое охватило меня. Рядъ благословеній напутствовалъ меня съ вершины горы, и я чувствовалъ слезы умиленія когда спускался съ обрывовъ священной горы. Оглянувшись назадъ, я увидлъ небольшую кучку черныхъ монаховъ столпившихся на своемъ воздушномъ балкон и посылавшихъ мн благословенія съ высоты своего орлинаго гнзда.
Спустившись съ Горы Искушенія къ быстрому потоку Султанова источника, я былъ уже далеко отъ міра подвижниковъ, жителей иного міра. Тихій, слегка журчащій ручеекъ катился между зелеными берегами и указывалъ путь на Іерихонъ и къ русскому мсту, Галгалл еврейской исторіи; эта струйка вела меня къ другому міру, откуда я пришелъ и куда снова я долженъ уйти…
По знакомой дорог быстро помчались наши кони, вспугивая десятки крохотныхъ птичекъ распвавшихъ въ колючихъ кустарникахъ и топча быть-можетъ сотни незримыхъ пвцовъ стрекотавшихъ въ трав, которую уже начали опалять жгучіе лучи Палестинскаго солнца.