Варяги и Русь
Шрифт:
— Возвеличь веру языческую! — настаивал верховный жрец Божерок.
Требуя от князя исполнения обещанного, Божерок хотел уничтожить христиан и поэтому исподволь влиял на Владимира.
Идол был воздвигнут под наблюдением самого князя и вновь избранных жрецов на одном из холмов киевских. Перун был высечен из векового дуба, голова вылита из серебра, а усы — из золота, а вместо глаз — вставлены дорогие камни. Кумир находился под навесом; подле него на гранитных глыбах горел неугасаемый огонь и приносились жертвы; во время их народ приходил со всех сторон для поклонения. Кроме этого
Однако, несмотря на всё влияние Божерока на Владимира, князь часто задумывался на счёт веры и каждое слово Извоя старался запомнить. О том же говорили с ним и его жёны, в особенности Мария, вследствие чего вера его начала колебаться, и он только наружно исповедовал язычество, чтобы не возмутить против себя Божерока, которого народ любил не менее самого князя, и ещё потому, что ему хотелось свободы по отношению к женскому полу, так как языческая вера допускала иметь жён хоть сотни, что и было у Владимира. В селе Предиславине находилось триста, в Вышгороде триста и в Белгороде двести; всего восемьсот!
Такое раздолье нравилось Владимиру и поэтому он не торопился менять своей веры, хоть и припоминал слова своей бабки Ольги. Кроме того, ключник Вышата старался каждый день развлекать князя новыми красавицами, на которых он охотился, как на птиц: стоило ему заметить среди народа какую-нибудь девушку, она увозилась им в княжеский терем. Разумеется, были недовольные этим, в особенности христиане, в том числе и Извой, смотревший на всё это с болью.
Часто, сидя за княжеским столом, когда другие веселились, он был мрачен как ночь. Все замечали это, в особенности Владимир и Руслав, который так подружился с Извоем, что слушался его как отца.
Однажды, ранним утром, князь выехал на охоту с Извоем и Руславом и другими дружинниками; Извой был бледен и, как всегда, печален. Казалось, что его лицо никогда не озаряла улыбка. Видя его в таком грустном настроении, Владимир ласково обратился к нему:
— Скажи ты мне, Извоюшка, почему ты всегда такой угрюмый и почему в тебе произошла такая перемена?.. Мне помнится, ты прежде был веселее... Нет ли у тебя какой кручины, гнетущей твоё сердце, али, быть может, красная девка полонила тебя?..
— Нет, государь, сердце моё хоть и не свободно от красной девицы, но не о том кручинюсь я.
— Скажи, Извоюшка, быть может, твоему горю можно пособить... Ты знаешь, я люблю тебя и сделаю для тебя, всё, что могу.
— Едва ли, государь, пособишь моему горю...
— Поведай всё же, какие думы обуревают тебя?
— Поведать немудрено, государь; да что толку в том... Не знаю, поймёшь ли меня? — прибавил он, бросив взгляд на князя, который приветливо улыбнулся ему.
— Попытайся рассказать, — отвечал он, — авось и пойму... Ведь ты знаешь, что голова моя не сеном набита: кое-что и я смекаю.
— Помнишь
— Это под Новгородом-то?
— Да, государь.
— Как не помнить?.. Тебе я обязан возвращением Новгорода: спасибо, родной. Ну, что ж дальше-то?
— Да вот, когда я ехал к тебе, государь, через дремучий лес, со мной повстречался седой-преседой старик, и я думал, что это дедушка лесной. Мне казалось, что это был не человек, а дух. Старик этот накормил, напоил и спать уложил, но допрежь он рассказал мне, что он знал твою бабку Ольгу и с нею в Царьград ходил, где она и он приняли греческую веру. Ах, государь, если бы ты слышал, какие прекрасные слова он говорил. Я не умею их передать, но помню, что после этого он развернул книгу и много читал из неё, и то, что он читал, так и осталось в сердце моём, и я с тех пор день и ночь думаю о том и не могу доселе понять, кто мог так умно написать эту книгу.
— Что же в ней написано?
— Много, много хорошего, но не умею пересказать, князь. Он говорил о христианском Боге, о том, что Он один во всём мире, что Он нас питает и что мы всем Ему обязаны, и когда он спросил меня: куда едешь, витязь, — и я ответил ему, что еду к тебе, государь, старик оживился и веще сказал: «Он будет славен и велик, как ни один князь земли русской: Он — солнце, и лучи его озарят тьму, в которой пребывает его народ».
— Он так и сказал? — спросил князь.
— Доподлинно запомнил я эти слова.
— «Он будет славен и велик»! — повторял князь, задумавшись. — Дальше что? — наконец спросил он Извоя.
— Ничего больше, князь: он только молился своему Богу, послал тебе здоровье, благоденствие и счастье.
— Как, христианин молился за язычника! — воскликнул Владимир.
— Да, государь, христиане считают князя священной особой, и вера их повелевает молиться даже за язычников.
Помолчав некоторое время, Владимир взглянул на Извоя испытующим взглядом.
— Ты тоже христианин? — спросил он.
— Да, государь, — смело отвечал Извой, — и я горжусь этим: с тех пор, как я встретил этого старца, я стал христианином и глубоко верю в его слова, хоть ещё не понимаю всего, что написано в его книге.
Они проехали несколько шагов и оказались подле старого дуба, близ которого стоял деревянный идол, а перед ним находился жертвенник, на котором дымились остатки овцы или барана. Смрад этот был неприятен князю, глаза Владимира блеснули каким-то зловещим огнём. Взглянув на жрецов, стоявших подле жертвенника, он нахмурился и хотел проехать мимо, как вдруг один из них стал приглашать его поклониться кумиру.
— Княже, — сказал жрец громко, — поклонись тому, кому ты обязан кланяться, и принеси ему свой дар.
— Ничего у меня нет для твоего божича, — отвечал, рассердясь, Владимир и хлестнул коня.
— Скинь хоть кафтан, — попросил жрец, — или шапку.
— Как же, жди... Много чести божичу, коли он станет носить княжеские шапки... Соболей не хватит. — И, плюнув от смрада, Владимир ускакал.
Зловещая улыбка исказила лицо жреца, он пробормотал:
— О, боги! простите его!..