"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Федор повернулся к собравшимся людям: «Они хотят нас обмануть. Уйти медленно, скажем, пользуясь пригородными поездами, или дилижансами, в Тверь или Можайск. Туда посланы телеграммы, предписывающие внимательно следить за всеми приезжими».
– А почему, Федор Петрович, мы не рассматриваем южное и восточное направления?
– почтительно спросил кто-то. «В Рязани, Туле, тоже можно затеряться».
Федор прикусил крепкими зубами папиросу: «Либо они хотят соединиться с радикалами столицы, и тогда отправятся на север. Или собираются вернуться на запад, откуда и явились. А это Можайск, Смоленск и Брест. К сожалению, - он помрачнел, - в Царстве Польском
Он проводил с жидом, Федор называл его, про себя, именно так, целые дни. Воронцов-Вельяминов, мягко, объяснял арестованному, что его величество согласен на изменения. Он говорил, что готов проект конституции. Царь собирался разрешить выборы в Государственную Думу и отменить черту оседлости.
Они пили чай в камере Гольденберга, в Алексеевском равелине:
– Григорий Давыдович, поймите и вы нас, - Федор развел руками:
– Свобода крестьянскому сословию дана, но, если бы вы знали, сколько времени заняла подготовка этого проекта…, Я юрист, я в ней участвовал. Вы хотите изменить Россию, - он, ласково, посмотрел в глаза заключенного, - это очень хорошо. Мой отец был декабристом, Григорий Давыдович. Они тоже хотели перемен. Однако на Сенатской площади погибли ни в чем не повинные люди. Мы все граждане России, - проникновенно сказал Федор, - мы печемся о ее благе. Хватит смертей, Григорий Давыдович, - император, посмеиваясь, написал собственноручное послание Гольденбергу.
Александр уверял его, что осенью состоятся выборы в Думу, и евреи получат право проживать по всей империи. Записку Федор сжег, когда Гольденберг начал говорить.
– Интересно, - думал Федор, - все ли он выложил? Вряд ли. Я чувствую, что на свободе осталось много его приятелей. Когда вернусь в столицу, продолжу с ним работать, - пообещал он себе.
Федору принесли данные по женщинам от сорока до шестидесяти лет, иностранкам и русским. Ни одной подозрительной фамилии он не отыскал. Воронцов-Вельяминов, разумеется, не знал, что пристав Рогожской части, получив свой мешочек с деньгами, просто не стал вносить мещанку Воронову в списки зарегистрированных новоприбывших. Вдова Воронова была раскольницей. Сверху, после Пасхи, поступил циркуляр об ограничении их пребывания в Москве.
Мужчин Федор даже не стал просматривать. Он удовольствовался заверениями жандармов, что пересечения по спискам не найдено. Если бы Федор поинтересовался фамилиями женщин от двадцати до тридцати лет, он бы нашел дворянку Гродненской губернии Константинову, проживающую в гостинице Дюпре. Увидел бы он и американца, Фрэнсиса Вилена, из той же гостиницы, однако папки, после доклада регистраторов, унесли обратно в архив. Саша Воронцов-Вельяминов, прибыв в город, полицейской регистрацией не озаботился. На Хитровке, в дешевых номерах, ее никто не спрашивал.
В половине одиннадцатого вечера Федор потянулся:
– Хорошо. Подождем данных с городских застав и железнодорожных касс. Завтра с утра начинаем прочесывать Хитровку…, - он успел съездить к Достоевскому. Федор Михайлович оправлялся от припадка в гостинице. Федор не хотел, прямо, спрашивать о невестке, хотя видел, на открытии памятника, что змея стояла рядом с писателем. Они разговаривали.
– Его-то она, откуда знает?
– зло подумал Федор и вспомнил:
– Она в Сибири болталась, долго. Он в Баден-Баден приезжал….,- Федор услышал ее шепот:
– Отто, милый, ложитесь, я здесь,
Он вдохнул запах жасмина и разозлился:
– Она мне отдаст дочь, а потом я ее сгною в крепости. Сдохнет, и все о ней забудут. Волчица, стерва, обманывала меня все это время…
Достоевский слабо улыбнулся, когда Федор поинтересовался, что могло вызвать припадок.
– Не знаю, Федор Петрович, - писатель курил, кашляя, - это вещь непредсказуемая. Волнение, должно быть, - Достоевский посмотрел на него своими странными, разными глазами и замолчал. Оказалось, что он ничего не помнит. Достоевский объяснил Федору, что это следствие припадка. Больше Воронцову-Вельяминову ничего добиться не удалось. Он уехал, оставив Анне Григорьевне корзину с портвейном и сырами. Федор сделал вид, что беспокоится о здоровье любимого писателя. Передняя номера была заставлена букетами. Он долго чувствовал аромат цветов, напоминавший ему о невестке.
Закончив совещание, Федор подозвал сына:
– Беги домой, милый. Завтра мы не только на Хитровку отправимся, но и в твою Рогожскую слободу. Будем ее во второй раз прочесывать. Выспись, - он увидел грусть в лазоревых глазах Коли и потрепал его по плечу:
– Не волнуйся. Вы хорошо поработали, но надо забросить более частую сеть, - Федор предполагал, что данные полицейской регистрации могут быть неполными. Он слишком хорошо знал, как некоторые его сослуживцы любят золото.
Отец собирался ночевать здесь, в полицейском управлении. Ему готовили комнату. Коля, облегченно, подумал:
– Слава Богу. Хотя бы не надо ему объяснять, куда я, на ночь, глядя, собрался.
Юноша доехал в казенном экипаже до Остоженки и быстро помылся. Вечер был тихим, теплым. Коля выбрал светлый костюм из чесучи, взял шляпу и завязал кремового шелка галстук.
– Это Хитровка, - напомнил себе он, - надо одеться скромнее…, Но во что?
– юноша оглядел гардеробную:
– У меня подходящего ничего нет, и вдруг она придет…, - у Коли не было оружия. В его экспедиции револьверы не выдавали.
– Я не буду гулять, - успокоил себя Коля и сбежал по лестнице, - зайду в трактир и выйду обратно.
У него при себе имелся золотой хронометр. Жандармский пост на ночь снимали. Коля сунул связку ключей в карман. Он полюбовался большой, бледной луной, в белесом, летнем небе, прямо над куполами храма.
– Господи, помоги мне, - Коля перекрестился и понял, что краснеет. Он легкой походкой пошел на восток, к Красной площади, Варварке и Китай-городу.
По дороге на Хитровку дочь молчала, положив на колени бархатный ридикюль. Внутри лежала икона времен царя Ивана Грозного, мученицы Вера, Надежда, Любовь и мать их София. Образ Григорию Никифоровичу привезли из разоренного скита на Керженце. Волков не мог поместить его в домашнюю молельню. Иконы касались руки никонианских чиновников. По законам раскола она была осквернена и непригодна для молитвы.
– Отдам его Николаю Федоровичу, - Люба взяла икону из комода, - надо же как-то…, - Волкова усмехнулась, - оправдать то, что я его в трактир пригласила.
Волков, нахмурив брови, изучал телеграмму из столицы.
– Любушка, - осторожно сказал Григорий Никифорович, - что он никонианин, это не страшно…, Дитя мы в истинной вере воспитаем, но служба его…, - как сообщали знакомые в столице, Воронцов-Вельяминов трудился в Третьем Отделении его величества канцелярии. Чиновник занимался искоренением старообрядчества и сектантства. Отец его был юристом, тайным советником, брат, инженером.