Волжское затмение
Шрифт:
Медленно, чуть пришаркивая сапогами, заметно сутулясь и попыхивая папиросой, бродил полковник по двору. На улицу Перхуров выходил только в самых экстренных случаях. Там было неуютно и неприятно. Он чувствовал себя инородным и нежеланным в этом городе. Ярославль был ему чужд и враждебен. На его улицах и площадях по спине полковника всегда бежал колючий липкий холодок, будто кто-то неотрывно и злобно глядел ему в спину.
И только здесь, в штабе, Перхуров был относительно спокоен. События последних часов досаждали и раздражали, но не настолько, чтобы потерять присутствие духа. Вот только эти проклятые, навязшие в ушах, расстрельные залпы… Они и раньше тревожили слух и заставляли хмуриться, но теперь, казалось, звучали чаще и настойчивее. Вряд ли их стало больше. Просто он стал чаще обращать на них внимание. Он стал уставать. И это был весьма недобрый знак.
Перхуров докурил и намеревался уже свернуть за угол здания, как вдруг оттуда навстречу ему выскочила растрёпанная, заплаканная женщина с мокрым, распухшим, перекошенным лицом. Платок сбился на затылок, и светло-русые волосы свалялись в бесформенную копну. Серая кофта была растянута, сдвинута набок, и из-под неё выглядывала, махрясь по краю, застиранная нижняя сорочка. Измятая, пропылённая юбка висела на исхудавшем теле, как на огородном пугале. Громко и гулко стуча деревянными подошвами туфель, она, раскинув руки, неуклюже подбежала к Перхурову, бухнулась с разбегу на колени и схватила его за сапог. Дыхание женщины было частым, беспорядочным, истеричным, и постоянно сбивалось на всхлипы, вскрики и стоны. Александр Петрович оцепенел в нерешительности. Застыл и выскочивший вслед за женщиной караульный.
– Батюшка! Благодетель! Ваше благородие! – завыла она так, что у полковника защемило под вздохом. – Не губи! Христом-Богом… Всеми святыми! Не сироти! Нет! Нет у меня никого больше! Не губи!
– Как… Что… Эт-то что ещё такое? – покраснев, гневно выговорил Перхуров. – Кто пропустил?
– Виноват, господин полковник, – растерянно заоправдывался караульный. – Она как налетит… Как налетит, я и опешил… Ну, не стрелять же в бабу, в самом деле…
– Христом-Богом! Господин полковник! Пожалейте, не губите детей, грех это! – уже тише скулила женщина, порываясь поцеловать сапог Перхурова.
– А ну, прекрати! – отчаянно рявкнул Перхуров. – Встань! Да вставай же, кому говорят! Ну-ка, успокойся!
Но женщина ещё сильнее забилась в рыданиях. Ни слова больше не говоря, Перхуров, подхватив под локти, выпрямил её и отрывисто, лёгким касанием, хлестнул её два раза по щекам. Она дёрнулась, вскрикнула, но замолкла, еле справляясь с дыханием.
– Так. А теперь говори. Зачем пришла? О чём просишь? Ну? – вперил он жёсткий взгляд ей в глаза. Было ей на вид лет под сорок, лицо тонкое, измученное, в ранних морщинах. Усталые, исплаканные, водянистые глаза, мокрые тёмные припухлости под ними. Перхурову вспомнилась вдруг жена, такая же измученная и измождённая. И кольнуло что-то в сердце. Господи, жива ли? Вряд ли…
– Дети у меня… Два сына… О-о-ох! – тяжело, на срыве голоса, простонала она, и от этого почти животного возгласа Перхурову стало совсем не по себе. – Ой, не могу… Взяли их! Солдаты ваши… Говорят, дом чужой разоряли…
– Мародёрство? – скользнул по ней глазами Перхуров. – Так чего же ты хочешь, мамаша? Это преступление. На войне за него расстрел. Всё правильно, – и пожал плечами.
– Пощадите их, ваше благородие… – тоненько протянула женщина, и крупные слёзы заструились по её впалым бледным щекам. – Помилосердствуйте! Глупые они, несмышлённые… Да не со зла они! С голодухи… Помираем мы тут, ваше благородие… Сжальтесь, не губите!
– Так-так. И сколько лет вашим несмышлёнышам? – ухмыльнулся Перхуров. Он знал, что детей патрули обычно не задерживают.
– О-ой, ваше благородие… Да одному пятнадцати нет ещё, а другому шестнадцатый идёт! Да как же таких маленьких-то, неужто рука не дрогнет? Пожалейте, господин полковник!
– Чёрт-те что! – ругнулся Перхуров, уже не чувствуя в себе прежней твёрдости. Что изменится, если он ей сейчас откажет? Кому станет легче от этих двух – нет, трёх! – явно лишних смертей? Зачем они ему? А там, в Екатеринославе, дочь и сын… Кто знает, может, и смилуется судьба над ними? От этой мысли перехватило вдруг дыхание, и Перхуров нервно прокашлялся.
– Фамилия? – тихо спросил он.
– А? – вздрогнула женщина. – Лундины мы. Лундины… Иван и Егор. Христом-Богом вас… Христом-Богом…
– Слышал? – обратился он к караульному. – Быстро. Обоих сюда. Ну, смотри мне! – и погрозил пальцем женщине.
– Ведут, господин полковник… Уже ведут, – доложил, вытаращив глаза, караульный, вернувшись от угла.
– Кого?! Куда?! – сдавленно выкрикнула женщина и осеклась.
Мрачная процессия медленно выходила из-за угла. Пятеро босых, оборванных, перепачканных гарью и пылью мужчин с синяками и кровоподтёками на лицах брели гуськом, сутулясь и спотыкаясь. Связанные за спинами руки ещё более отягощали их движения. Трое первых были неопределённого возраста – от тридцати до сорока лет. Спутанные, свалявшиеся, в колтунах и грязи волосы, жёсткая щетина и подавленно-отрешённое выражение лиц делали их похожими друг на друга и одинаково старили. Двое других были намного моложе. Совсем мальчишки. Гладкие, незаросшие щёки. Различимый молодой румянец на скулах. И глаза. Яркие. Перепуганные. Беззащитные. Далеко видные. Даром, что у одного левый глаз подбит и заплыл, а у другого капают со щёк и носа частые слёзы. Трое конвойных с винтовками наперевес сопровождали их. Такие же понурые и подавленные.
– Куда?! Куда их?! – истошно закричала женщина. – Ваня! Егорушка! Я здесь!
Два юных арестанта вздрогнули, выпрямились, заозирались. Задрожали их бледные губы.
– Мама… – еле выдавил младший, замыкающий. Но конвоир грубо подтолкнул его прикладом.
– Шагай, шагай! Нечего тут!
– Остановите колонну, прапорщик, – еле слышно сказал Перхуров подоспевшему Сапегину. – Вон те двое? Кто такие и за что?