Волжское затмение
Шрифт:
На Казанской, напротив выгоревших рядов Гостиного двора воздевает к чёрному небу обгорелые стропила полуразрушенный трёхэтажный дом. Угодивший в него накануне шестидюймовый снаряд срезал и обвалил целый подъезд. Торчат по уродливому срезу обваленные и повисшие брёвна перекрытий, остатки лестниц, зияют вскрытые взрывом полости комнат с обрывками обоев и обломками мебели. До сих пор здесь что-то потрескивает, шелестит, сыплется. Дом мёртв. Дом убит. Люди давно покинули его. Чернеют провалы выбитых окон. Белеет отбитая взрывом штукатурка.
Но в непроглядно тёмном, заваленном обломками и хламом лабиринте коридоров примешивается к шорохам и шелесту человеческий шёпот. Слабый, прерывистый, еле слышный.
– Дашка… Ну что ты геройствуешь-то? Ешь, не дури, – гулко, с хрипотцой и умоляющим призвоном частит один голос.
– Ты сам ешь. Тебе тяжелее, – отвечает ему другой, чистый, звонкий и мягкий. – А мне надо-то всего ничего… Да и наелась я уже… Ну, отстань же… Антон!
– Не отстану, пока не доешь! Наелась! Рассказывай! – ворчит Антон и опять переходит на просительный шёпот. – Ну, хоть щепотку, Дашка…
Смешливый выдох, пауза, еле слышный причмок лёгкого поцелуя, неверные в темноте ласковые пробежки Антоновых рук по жёсткой стерне на обритой Дашиной голове. Нет больше длинных, густых, ярко-русых волос. Безжалостный, яростный тиф свирепствует в Ярославле. Прицепится – пощады не жди.
А ужин у них сегодня и в самом деле праздничный. Мягкий, душистый, сегодняшней выпечки хлеб. Всего-то пайковой ломтик, плохо пропечённый, и чёрт-те чего в нём только не намешано, а всё же хлеб! Мало его, Антону на один зуб, дразнить только, а Дашка пусть поест. Полакомится… Так когда-то пирожные ели, помнится. До войны ещё. Редко доводилось, по праздникам только. А теперь вот хлеб смаковать пришлось. Отщипнёшь кусочек, разомнёшь в пальцах, поднесёшь к носу, вдохнёшь, зажмурясь – и аж голова кругом идёт. И слюна бежит – успевай сглатывать. А потом долго ворочаешь этот мякиш языком во рту, и кажется он дурманяще сладким. Разжёвываешь его в кашу – и помаленьку проглатываешь. И чувствуешь, как растекается по животу уютное, сонное тепло. И вкуснее этого убогого хлеба, пожалуй, ничего в жизни и не вспомнишь.
Съела Даша щепотку. Потом ещё. Антон ей третью протягивает, а она руку его отталкивает – сам, мол, ешь, – и головой мотает протестующе. И видно, что хочется ей, а не разрешает себе. Ухватил её тогда Антон двумя пальцами за щёки, чуть сжал – и сунул ей хлебный мякиш в приоткрывшийся рот. Даша смешливо прыснула, взглянула на него жалобно – и шумно проглотила кусок. Рот ладошкой прикрыла, глаза опустила стеснительно.
– Вот и молодец… Вот и умница, – приговаривает, беззвучно смеясь, Антон. – Репей ты мой несчастный! Дашка, да тебе холодно? Дрожишь…
– Нет… Мне страшно, Антон. Очень страшно…
– Страшно… – вздохнул Антон, соглашаясь. – Но не навсегда же… Вот только представь. Просыпаемся мы с тобой однажды – и тишина. И солнце… И никакой войны… Ох, и заживём же мы с тобой, Дашутка… Эх, и заживём! – и аж прищёлкнул языком от нахлынувшего воодушевления.
– Заживём… – эхом отозвалась Даша. – Если выживем… Ты, Антон, пойми: без тебя мне ничего не надо. Ни солнца, ни тишины… Ни жизни. Пусть оно будет, что будет… Лишь бы вот так… Быть с тобой. Ты пойми, не за себя я боюсь. Чего мне – в подвале сижу, перевязки делаю… А ты в городе целыми днями. По развалинам и пожарам. Под обстрелами… Да как, Антон? Как мне на месте усидеть, если тебя в любую минуту убить могут? Каково дожидаться каждый день тебя? Господи, да разве во мне дело! – и Дашин шепоток сорвался на всхлип. Повисла тишина, перемежаемая короткими поцелуями.
–А как иначе, Дашка? – прошептал Антон.
– Никак, Антон. Тогда… Помнишь, в тот день… Я осталась, потому что остался ты. А теперь… Просто не могу уйти. Я здесь нужна. И ты тоже… Без нас здесь будет ещё хуже. Нет, Антон… Никак, – прерывисто вздохнула Даша.
– Вот то-то и оно… – в тон ей протянул Антон. – И попробуй тут ещё и выживи… Тяжко.
– Мы постараемся, Антон… – в самое ухо прошептала ему Даша. Он обнял её что было сил. Так, что ощутил частый стук её сердца.
– Надо постараться, Дашенька. Надо бы. Надо бы… – одними губами, касаясь Дашиной щеки, шептал Антон. Наплывало забытьё. Он замирал на мгновение, вздрагивал и приходил в себя. Они сидели в тёмном углу захламлённой, ободранной комнаты. Он – на полу, а Даша – у него на коленях. Была она лёгкая. Совсем лёгкая, едва ощутимая. Но от неё было тепло. Виделись они теперь только с наступлением сумерек и темноты, когда замолкали пушки. Коротали и без того куцые июльские ночи. Иногда не выпадало и ночей. Брюки и рубашка Антона, мешком, как на вешалке, висящие теперь на нём, были кругом прожжены, и руки не успевали заживать от ожогов и волдырей. И была у них с Дашей лишь одна ночь. Настоящая. Долгая. Бешено волнительная, чуть суетливая от внезапных первых ошеломляющих открытий. Та самая ночь после их встречи с отцом Антона, когда они поняли, что не могут друг без друга. Эта ночь многое перевернула в них обоих. Они стали будто мудрее, и загадочная, только им понятная просветлённость появилась в их глазах. Истомлённые, взмокшие лежали они, не размыкая объятий, а к ним, к дому, уже подступала беда. Глухой, тяжёлый треск пылающих домов был совсем рядом. То и дело тьма ярко вспыхивала красно-рыжими отсветами пламени. Тем острее и сладостнее чувствовали они друг друга, и тем яснее становилось им, что вся их жизнь и ценность её теперь – только в них самих. А остальное – призрак. Ненужный уже мираж, с которым, как ни жаль, придётся расстаться.
И пришлось. Уже на следующий день. Даже понежиться в первых утренних объятиях не довелось. Подгоняемый свежим западным ветерком пожар, сжирая вспыхивающие, как хворост, деревянные дома от Всполья до Сенной, подступил вплотную к Данилову переулку. И, собрав в мешок смену одежды и скромную еду, подхватив Дашин чемодан, они, глотая слёзы горечи, досады и обиды, вышли на задымлённую улицу и влились в нескончаемый поток погорельцев. Первые два дня были полны тоской, отчаяньем и ужасом. Но они, не разнимая рук даже в минуты забытья, всегда были вместе. И, переглядываясь, видели в глазах друг друга сквозь испуг и вопросительность чистый, смелый, неяркий, но ровный свет, вспыхнувший в них той незабываемой ночью. И отступал страх. И мерк неуют. И можно было, нужно было жить дальше.
Второй такой ночи у них больше не было. Голод и неимоверное напряжение брали своё. Но им хватало и этих стремительно пролетающих часов в крепких объятиях друг друга. Свет той долгой, неистовой, заветной ночи не гас в них, не давал отчаяться и погибнуть.
Но сегодня Даша была как-то по-особому беспокойна. Она явно нервничала, что-то недоговаривала, но Антон был слишком измотан минувшим днём, да и не хотел дознаваться, в душу ей лезть. Пусть. Если что серьёзное – соберётся и скажет сама. Не надо её трясти. Ей, бедной, и так достаётся – не позавидуешь.
Они засыпали. Слабли, разнимались объятия, и Дашина голова клонилась к Антонову плечу. И вдруг Даша вздрогнула, встрепенулась и чуть отстранилась. Антон поднял отяжелевшую голову, проморгался и схватил девушку за плечи.
– Что ты, Дашка… Что ты? – непослушными спросонья губами пробормотал он.
– Антон… Я должна… Сказать тебе… – с трудом, волнуясь, насилу подбирая слова, зашептала она. – Сама ещё…не знаю пока… Но чувствую… И надо, чтоб ты знал… – и замолкла, кусая губы.