Волжское затмение
Шрифт:
– На Срубной… В подвале.
– Много?
– Человек двадцать… Было. А теперь не знаю… – насилу выговорил последние слова Спирька и, вжавшись лицом в грубую кору дерева, громко и отчаянно разревелся. Он ничего не мог с собой поделать. Спазмы душили его, слёзы лились ручьями по щекам. Выходило, выплакивалось, выплёскивалось всё, что накопилось и сдерживалось в душе, перебивалось и застилось делами и заботами. Скрывшийся в дыму, огне и пыли дом. Взрывы снарядов среди толпы на Семёновской. Трупы на Театральной площади. Пылающий город. Полутёмный подвал и белое пятно Ладушкиного лица…
Дядька задумчиво и сочувственно глядел то на прыгающую Спирькину спину, то на безразлично бегущую мимо Которосль. И дышал. Глубоко. Размеренно. Моргал глазами, будто ловил неяркий, сквозь облака, притенённый дымом и пылью солнечный свет. Ловил жадно. Как в последний раз. И уже не озирался на орудийный грохот.
Спирьку отпустило, и он, всхлипывая и смахивая слёзы, повернулся к дядьке. Тот, будто очнувшись, подмигнул ему.
– Ничего. Не дрейфь. Скоро уже. Денька два-три. И кончится это гадство, – проговорил он. – Мать-отец живы?
Спирька слабо мотнул головой.
– Сестра… умирает, – еле выдавил он.
– Хреново, – понимающе кивнул дядька. – Ты смотри, не отпускай её. Держи! И сам держись. Поживём ещё. Всем назло…
И сухая, прохладная слабая рука легонько коснулась Спирькиного затылка.
– Ничего… Ничего. Продержимся. Глядите только… Не больно-то помирайте. Жить надо. Жить… – и, бормоча под нос, будто бредя, он нёс своё ведро и Спирькин кувшин. Вот уже и покосившийся, пробитый купол церкви Похвалы Богородицы. А за ней – перекрёсток Рождественской и Срубной. У церкви дядька остановился, поставил наземь ведро и кувшин, и в полном изнеможении привалился к стене.
– Ох… – прохрипел он. – Что-то мне, братец, плохо… Башка…плывёт. О-ох… – и медленно сполз по выщербленной церковной стене на корточки. И затих. Спирька, вытаращась, глядел на него, ставшего вдруг совсем маленьким, тонким и жёлтым, и никак не мог понять, осознать случившееся. И вдруг будто молния в мозгу сверкнула, он глухо вскрикнул, склонился к дядьке и стал трясти его за плечи.
– Дяденька! Дядя! Погодите! Не умирайте! Пого… – и осёкся. Дядька качнулся и повалился набок. И мёртвый, потухший, заплывший желтизной серый глаз безразлично уставился на Спирьку. Вскрикнул тоненько мальчишка, отпрянул и, взявшись за голову, долго смотрел на лежащего. И он тоже смотрел. Страшно и безжизненно.
Жалобно подвывая, срываясь на хрип, Спирька подхватил что было сил свой кувшин и, боясь оглянуться, поволок его в сторону Срубной. Три-четыре шага. Больше не мог. Поставит, отдышится, оботрёт слёзы с перепачканного пылью, копотью и соплями лица. И снова. Три шага – передышка. Только бы дойти… Только б Ладушка дождалась… Иначе и возвращаться незачем.
На перекрёстке Срубной и Большой Рождественской стояла длинная телега с мешками и ящиками. Тут же, в упряжке, лежала раненая лошадь и дёргалась в предсмертных судорогах. Она, наверное, кричала, но звуки были немые, гулкие, отрывистые, ухающие. Из раны на шее струёй шла ярко-алая кровь. Это было уже слишком. Зажмурясь и крича, сгибаясь под тяжестью кувшина, Спирька вылетел на перекрёсток и устремился в устье Срубной улицы. И вдруг над головой ахнул хлёсткий выстрел. Ещё и ещё. Спирька замер в холодном ужасе. Впереди – у самого их дома с подвалом – перебегали и падали люди с винтовками наперевес.
– Уйди! Уйди! Уйди с обстрела, дурак! – раздался громовой голос позади. – Влево, влево прими!
А над головой свистит. Злобно и яростно. Хищно. И куда там влево или вправо – шевельнуться-то страшно.
– Тук! Тук! Фьють! – взвились фонтанчики пыли и кирпичной крошки в шаге перед Спирькой. Всё. Каюк… Лишь бы сразу… Лишь бы не корчиться, как те, на Театральной…
– Теньк! – звякнуло у самых ног, и Спирька с ужасом увидел, что его кувшин, уже мятый и дырявый у самого края, лежит на боку, и только упёртая в кирпич и битое стекло ручка не даёт воде вылиться.
– Очумел, щенок?! – раздался рёв над самым ухом, и тяжеленная ручища с маху швырнула его на битый кирпич. Швырнула и вдавила. И рядом лёг кто-то большой, горячий, пахнущий порохом, потом, пожаром.
– Ох, выпороть бы тебя… – процедил сквозь зубы очередной Спирькин спаситель. – Чего шляешься под обстрелом? Жить надоело?
Спирька, трясясь, лишь выталкивал, вылаивал бессвязные отрывистые звуки. Со стороны Большой Рождественской бешено загрохотал пулемёт. В ответ хлестали винтовки. Всё реже и реже. Пули шли над головой плотным навесом, их свист и жужжание сливались в один свербящий, прожигающий уши визг. Спереди Спирьку прикрывал лежащий поперёк улицы телеграфный столб. Сзади – горячий дядька. Нет… Не каюк ещё. Можно и пожить. И он завозился под тяжёлой рукой.
– Чего елозишь? Совсем дурной? – зарычал дядька. – Щас прямо в башку и влепят! Лежать! – рявкнул он, и Спирька всем телом вздрогнул. Ох, и горласт!
– Во…вода там… в кувшине… Сестра помирает, я воды ей… – пролепетал, не слыша себя, Спирька.
– Чего? – не расслышал Горластый, и, повернув голову в сторону перекрёстка, зычно крикнул:
– Готовы там? Пали! И расходись!
И тут страшный, рвущий удар накрыл всё вокруг, больно сотряс внутренности, оглушил, обдал волной раскалённого, ядовитого, напитанного порохом и тротилом воздуха. Тут же тяжело заныло в шее и затылке.
– Ну, вот и ладно… – пробормотал Горластый. – Ещё один перхуровский возок распылили… Всё, не стреляют больше, отогнали… – и убрал руку со Спирькиной спины. Тот еле встал и огляделся. На перекрёстке и вокруг валялись обломки и ошмётки. Едкий дым поднимался от них. Вдоль церковной ограды мелькали и скользили, как тени, какие-то люди. Поднялся и Горластый. Высокий, плечистый, усатый, в извоженных, заляпанных грязью, извёсткой, гарью брюках и рваной косоворотке. Отряхнулся. Взял кувшин, подал Спирьке.
– Воды, говоришь, сестре принёс? Это молодец. А вот под пули лезть незачем… Э-э, да тут воды-то всего ничего… – протянул он, покачав кувшином.
– Хватит, – вздохнул Спирька. Горластый пристально поглядел на него, покачал головой, подмигнул и пропал. Как тень. Будто не было его.
Чёрным, совсем чёрным и неживым показался Спирьке подвал. Нет… Живы. Стонут. И шепоток, шепоток кругом: ослабли люди, не могут громче.
– Дай глотнуть, Спиря… Засох весь… – прохрипел, приподнявшись на локтях тот добрый дядька, что подхватил на руки Ладушку, когда они бежали из-под обстрела. Он тоже никуда не уходил отсюда. Ослаб, оброс, отощал и был нездоров: каждый вечер его мучительно лихорадило. Он поднёс кувшин к губам, набрал в рот воды и медленно, в три глотка, со вкусом проглотил.