Волжское затмение
Шрифт:
Доктора нет. Пошёл к начальству хлопотать насчёт медикаментов. Вздыхал, ругался, но пошёл, делать нечего. Усадила Даша ребят в подвале на ступеньках, градусники дала температуру мерить. Доктор велел. Так и задремал Антон, привалясь к запаутиненной кирпичной кладке, с градусником под мышкой. Сопит, голову запрокинув, вздрагивает, взмыкивает во сне, а Даша рядом на ступеньке сидит, колени руками обхватила, и всё глядит на него, глаза распахнув, нежно так, аж дыхание затаила, будто разбудить боится. А Костя у стены напротив притулился, как пригорюнился, а у самого плечи мелко дрожат да губы гуляют: смешно ему.
Темнело уже, когда вернулся доктор Губин. Его пришаркивающая, неспешная походка, перемежаемая постукиванием старой, истёртой о мостовые тросточки, сейчас, в наступившей тишине, слышна была далеко.
– Эй, люди! – раздался его звонкий, чуть хрипловатый и надтреснутый голос. – Подсобите! Еле тащу!
Костя и Антон, разлепляя глаза, бросились навстречу. Они знали: от доктора можно ожидать чего угодно. Однажды он вот так, на спине, приволок в медпункт женщину с вывихнутой ногой. Долго потом кряхтел, отпыхивался и хватался за сердце. Но сегодня он нёс три туго набитых солдатских “сидора”. За обоими плечами и в левой руке. Мешки не показались ребятам слишком тяжёлыми, но доктор протащил их несколько кварталов, что в его без малого семидесятилетнем возрасте было недюжинным поступком.
Да и сам Губин был человеком весьма незаурядным. Из той несгибаемой породы людей, которым для жизни нужна кипучая, полная чрезвычайных трудностей работа. Седой, сухонький старичок с вечно мёрзнущими руками, в круглых очках, стянутых на затылке за дужки бечёвкой, чтоб не падали, он для многих стал находкой и спасением. Вокруг него тут же оказались и Антон с Дашей, и многие другие, так же пострадавшие от пожаров и обстрелов, но не желающие сидеть сложа руки и ждать конца. Работы было много. Тяжкой. Приходилось, превозмогая голод и усталость, перетаскивать раненых и больных, заготавливать из тряпья бинты и корпию, перевязывать, перевязывать, перевязывать… У Даши были хорошие навыки в этом: в военное время девчонок в гимназии учили сестринскому делу. У неё это выходило ловко и споро. Кое-чему, глядя на неё, научился и Антон. А доктор заражал их своим неожиданным, бодрым оптимизмом, энергией и верой в спасение. Бодро покрикивал на нерасторопных помощников, поругивался, но ничего крепче непрестанных чертыханий себе не позволял. Антону доставалось от него крепко. Бывал он и “тюфяком”, и “байбаком”, и “безрукой орясиной”, но умел доктор обругать так, что ни о каких обидах не было и речи. Зато в Даше души не чаял.
– Ну, Дашенька, ну, мастерица… – уперев руки в боки, покачивая головой, нахваливал он, наблюдая, как его любимица делает перевязку. – Была когда-то, ещё в Крымскую кампанию, Дарья Севастопольская, а у нас вот – Дарья Ярославская есть… Так держать!
И теперь её, маленькую, хрупкую, тихоголосую, в сером домашнем платьице и белом платке на голове, знали по имени во всём квартале.
А старый, истёртый едва не до дыр докторский саквояж был истинным кладом. Тускло и пугающе блестели в керосиновом свету разложенные на белом лоскуте скальпели, пинцеты, зажимы, иглы. Как орудия пыток в инквизиторском подвале. Но зверство было там, снаружи. Здесь было тихо, и лишь лёгкая, беспокойная дрожь теней бежала по стенам.
– Скальпель! – слышался резкий, с призвоном, требовательный голос Губина. – Антон, ближе свет! Даша, не спать, не спать… Пинцет!
– А-аа! У-мм… – не выдерживает пациент, крупный дядька лет сорока. Рваная рана бедра. Клоками вспорота и сорвана кожа, и края глубокого, грубого пореза обильно кровоточат. Даша и не спит, она рану промокает. Хорошо, что до артерии не достало. А то бы не доволокли живым.
– Терпеть. Терпеть… – спокойно и убедительно, сквозь зубы, приговаривает доктор. – Всё понимаю… Больно. Это хорошо. Значит, живой. И будешь жить… По крайней мере, от этого, – кивает на рану, – не помрёшь. Это я тебе говорю…
– Спасибо, доктор, – натужно шепелявит пациент. Во рту, как мундштук у лошади, мягкая кленовая палочка поперёк зубов. Антон таких с сотню нарезал по приказу Губина. Это чтобы пациент язык себе от боли не прикусил и зубов не изломал. Обезболивать-то нечем, всё по живому. – Спасибо… Вашими бы устами…
– Моими устами, почтеннейший, теперь разве что молитвы читать, – ехидно ответствует доктор. – А вот вас для мёда и пива надо бы сберечь… Терпите.
– Чёрт-те что, безобразие! – ядовито шипит он в перекуре, потрясая зажатым меж пожелтевшими, длинными, в дряблой коже пальцами окурком самокрутки. – Никаких условий! Ан-ти-са-ни-та-рия! Хорошо, если обойдётся! А ну, как сепсис? Или тиф? Да это ещё с полгоря! А если оспа? Или холера? И сами виноваты будем… Взялись за хирургию в таком свинарнике! – и скорбно качает головой.
– Ну… А делать-то что, Сергей Саввич? – непонимающе моргает Антон.
– К властям пойду. Затеяли эту мясорубку, так пусть хоть о людях подумают. Медикаменты нужны. В городе их – завались, военные ещё запасы, не успели растащить. Откуда спирт у спекулянтов, не думали? Пусть делятся. Медпункты надо создавать, с питанием решать что-то… Иначе всё это – мартышкин труд. Вымрет город, без обстрелов вымрет! – и Губин резко, решительно махнул рукой.
– Ну, дай вам Бог, – покачал головой Антон, сомневаясь даже в самом ничтожном успехе этого предприятия.
Но сомневался он преждевременно. В мешках, судя по бодрому и ершистому настроению доктора, было что-то очень важное и ценное.
– Уф-ф! – отдувался он, освободясь от поклажи. – Ну, ребятня, сегодня праздник у нас. Выпросил у лазаретских бинтов, спирта и антисептика. Это, знаете, порошок такой. Ведро воды из реки достанешь, всыплешь туда – и можно пить, не пронесёт. Великая вещь! Костя, неси осторожнее, там спирт! Разобьёшь – я тебя лично вот этими дряхлыми руками сотру в ядовитую пыль, так и знай! А у тебя, Антон, главное сокровище – сухари! Ох, и твердокаменные, скажу я вам! Как бы не с последней турецкой кампании! А что? Хлеб тогдашний не чета теперешнему был, могли и долежать… Как тут? Что болезные наши? Как там Дашенька с ними?
– Всё спокойно, Сергей Саввич, – осторожно улыбнулась ему Даша. Она уже здесь, встречает. – Все живы. У некоторых, правда, температура, но…
– Так-так, – мигом посерьёзнел доктор и остро впился глазами в девушку. – Температура? Высокая?
И уже шёл с керосиновым фонарём в руке вдоль рядов лежащих и сидящих на полу пациентов, то и дело приостанавливаясь и пристально, сквозь очки, вглядываясь в лица. Будто не было за плечами длинного, изнурительного дня, будто не он, а кто-то другой пыхтел только что через весь город, навьюченный, как ишак, бесценным грузом.
– Как вы? Болит? Сильно? Ну-ка… Ничего, ничего… – коротко бросал он. – Терпеть. Терпеть…
И началась обычная, под резкие, но незлые окрики доктора, ежевечерняя перевязочная суета. Антон и Даша помогали раненым подняться, доводили до дощатого настила, около которого колдовал, звеня своим инквизиторским арсеналом, Губин. Подавали бинты, подносили воду. Глаза и руки их случайно встречались – и долго не могли разняться, отстать друг от друга. И, наслаждаясь этими случайными касаниями, они на миг замирали и забывались, улыбаясь пространно и глуповато. Улыбался и доктор, косясь на них между делом, но ни словом не одёргивал. Это было странно: обычно он не скупился на едкости.