Волжское затмение
Шрифт:
Немолодая, простоволосая, в изодранном платье женщина резко обернулась к ним. Первое – и самое страшное, – что увидел Антон, были её глаза. Широко распахнутые, навыкате. Горящие – и будто незрячие. Антон шагнул к женщине, взял за плечи и резко встряхнул. Безвольно мотнулась голова.
– Ну же, тётя! – окликнул он её в самое ухо. Некогда было миндальничать. В этих случаях – он знал уже – надо действовать грубо и резко. Но дрогнуло лицо женщины, искривился, растянувшись в углах, рот, и не крик даже, а звериный, с прихрипом, вой заставил Антона отшатнуться.
– Оставьте… Оставьте её, ребята, – сдавленно проговорил подошедший к ним мужчина в заляпанных, насквозь пробеленных извёсткой брюках и косоворотке. – Нельзя с ней сейчас… Дети у неё… Там остались, – и ткнул пальцем себе под ноги.
– Дети? Где? – вскинулся Антон, не слыша уже последних слов. – В подвале? Ну? Где были, когда рвануло?
– Хреново, Антон, – крикнул, подбегая, Костя. – Их в комнате завалило, вряд ли живы… Стой! Стой! – заорал он во всё горло и бросился на улицу наперерез пожарной повозке. Заругались, но остановили. Трое бойцов с баграми соскочили с неё и принялись растаскивать толстые, заляпанные штукатуркой брёвна в лохмотьях пакли. Они подавались с треском и стоном. Убрав тяжёлые обломки и отжав кусок рухнувшего перекрытия, пожарные подхватили багры, погрузились в повозку и с грохотом укатили. Антон и Костя осторожно орудовали лопатами. Мужчины – человек пять – с затаённым испугом на пыльных, заросших бродяжьих лицах, помогали вручную. Работа эта, с виду совсем не трудная, на самом деле была чудовищно тяжела. Она выматывала нервы неизвестностью и грозила самыми страшными неожиданностями. Наткнувшись на торчащую из-под обломков руку, ногу, голову, следовало быть готовым к тому, что при попытке высвободить тело в твоих руках останется лишь часть его. Что в раздавленных, размазанных, смешанных с землёй и извёсткой ошмётках вообще нельзя будет опознать ещё недавно живого человека. Такое тоже случалось. Это помнилось, это маячило перед глазами, стоило лишь забыться. И, холодея от предчувствий, смиряя леденящий озноб и бешеный пульс, ребята разбирали завал. Сейчас… Сейчас… Сейчас…
Двух бездыханных мальчишек они нашли на самом полу, под опрокинутым и разломанным дубовым обеденным столом. Стол сослужил-таки последнюю службу: принял на себя тяжесть рухнувших потолочных брёвен, и спасателям не пришлось собирать раздавленные тела по кускам. Младший, лет шести на вид, был мёртв. Старший ещё теплился. Под жуткие, воющие крики обезумевшей матери его отнесли подальше от пыли и дыма, на траву, и Костя попытался сделать ему искусственное дыхание. Это оказалось невозможным: рёбра были переломаны, и при нажиме на грудь слышался характерный хлюпающий хруст. Но – видимо, от боли, – мальчишка очнулся, заморгал невидящими уже, запорошенными пылью глазами и резко, булькающе вздохнул.
– Ма…ма… – сипло простонал он, дёрнулся и замолк. Теперь уже навсегда. Из уголка правого глаза скатилась, оставив неровный белый след на грязной щеке, слеза. Костя выпрямился и отвернулся. Плечи его вздрагивали.
– Ну… – собрав все силы и преодолев душащий комок в горле, проскрипел Антон. – Что? Сами…похороните или мы…в братскую свезём? У нас тележка тут…
Но режущий, металлический вой заглушил его слова. Земля вздрогнула, и чугунно отяжелевший воздух ударил по ушам. Все тут же бросились наземь. Но взрыв был далеко, у Ильинского сквера. Второй снаряд грохнул далеко позади, в стороне Спасо-Преображенского монастыря.
– Уходим! Уходим! – закричал Антон, поднимаясь сам, дёргая и тормоша лежащих рядом. – К Спасу-на-Городу! Там подвал! Скорее! Скорее!
Старинный храм уже вторую неделю защищал обездоленных ярославцев от обстрелов. В подвале и за стенами укрывалось более сотни человек. И, пожалуй, впервые за свою историю он сполна оправдал свое величественное звание. Он спас многих. Избитый и изодранный, без куполов, насупленный, как бесстрашный витязь в неравном бою, храм стойко держался, подставляя под снаряды и осколки свои трёхсотлетние стены.
Переждав обстрел, наскоро подкрепившись сухарями, Антон и Костя снова поволокли по городу свою тележку и лопаты. Улицы теперь были сильнее прежнего задымлены, и раскалённый воздух вихрился в них. Суетились, гремя по мостовым, пожарные команды. Из-под арок проходных дворов напористо валил горячий дым, и время от времени с силой вырывалось пламя. Там, во дворах, был настоящий ад. Пространство меж каменными домами было сплошь застроено деревянными флигелями, бараками, сараями. От зажигательных снарядов всё это вспыхивало – быстро, яростно и беспощадно для тех, кто не успевал покинуть эту огненную ловушку. Буйство огня в замкнутом пространстве было опустошающим, ему не хватало воздуха, пожар затихал на несколько мгновений и вдруг – гулким взрывом – вспыхивал снова. На улице стоял нестерпимый жар, и тлеющий пепел оседал на мостовую, падал на головы, лез за шиворот. Ни пожарным, ни им, санитарам, нечего было делать в этих пылающих капканах. Туда и не подойдёшь – отшвырнёт огнём. Только ждать, покуда выгорят эти два-три двора, и постараться не дать огню перекинуться дальше.
И закипела работа. Тяжкая, изматывающая, кромешная. Помогали пожарным тушить успевшие заняться огнём дома и сараи, закидывая пламя и уголья землёй с лопат. Расчищали проходы и арки. Рыли на бывших клумбах и газонах, где земля помягче, неглубокие канавы, чтобы застигнутые на улице обстрелом люди могли залечь в них и переждать близкие разрывы. Убывающих сил не хватало, и Антону в самые тяжкие минуты начинало казаться, что всё тщетно, что нет никакого смысла противиться этому ужасу, что вся их работа – лишь бестолковая капля в огненном смертоносном море. Всё тело гудело, болело каждой одеревянелой мышцей. Шатало от голода и слабости.
Голод. Главный враг. Его, властного и беспощадного, хватило бы и без пуль и снарядов, чтоб уничтожить кого угодно. Внутри будто всё намертво сковано, в голове звон, пустота и кружение. То и дело прошибает холодный, липкий пот. Руки, ноги и голова почти неощутимы, движутся невпопад. Кажется, что ты лёгкий, как сухой лист, и хватит одного лишь порыва ветра, чтобы тебя унесло в небо. И пелена. Серо-зелёная, пузырящаяся пелена перед глазами. Всё время хочется прилечь, задремать, да так и остаться. Но такой роскоши Антон не мог себе позволить. У него была Даша, которой приходилось едва ли не тяжелей, чем ему. Неожиданно стойкая, терпеливая, стремительно повзрослевшая, она тащила на себе наравне с доктором Губиным всю тяжесть ухода за больными и ранеными в их медпункте. Никто не видел её слёз. Плакала она – долго и горько – лишь наедине с Антоном, по ночам. Чтобы на следующий день снова стать сильной, твёрдой, бесслёзной и неутомимой. И поддаться при ней даже самой малой слабости и отчаянью Антон считал для себя предательством. И именно эта тяжкая, неблагодарная, почти непосильная – до исступления, до разрыва мышц – работа позволяла отвлечься от голода, немощи, уныния. Она спасала. Она пробуждала невесть откуда ещё берущиеся силы.
Сегодня повезло. За весь день лишь три рейса к братской могиле. Семь человек. Немного… Бывали дни – особенно поначалу – когда трупы вывозили десятками. И какие! Раздавленные, изорванные, в месиво иссечённые осколками. Ребят трясло, корчило в рвотных спазмах, но слабеющие руки делали эту немыслимую, не виданную даже в самых бредовых ночных кошмарах работу. Кто-то ж должен делать её, в конце концов… Кто, если не они?
– Как ты, Костя? – заплетающимся языком, спотыкаясь, спросил приятеля Антон, когда они, уже в сумерках, возвращались, гремя тележкой, с братской могилы. – Живой?
– А чёрт его знает… – насилу пробормотал ссутуленный, низко свесивший голову и засыпающий на ходу Костя. – Не чую уж… Хотя… – он встрепенулся и коснулся впалого живота. – Жрать охота… Значит, живой. Эх-ма, сейчас бы хлебца ржаного да с солёным огурчиком… – Костя шумно втянул набежавшую слюну и страдальчески застонал.
– М-мм, – мучительно перекосился Антон. – Не травил бы, чёрт!
– Ну и не спрашивай, – буркнул Костя.
Ох, как желанна, как благословенна после такого дня вода! Тонкой, скупой, прохладной струйкой из жестяного кувшина-носатика в Дашиных руках орошает она саднящие, горящие руки, зудящую от пота, пыли и гари спину, холодит, ласкает, возвращает силы. Будто живая, из сказки. И Даша, держа обеими руками кувшин, во все глаза на Антона глядит. На губах улыбка играет – то спрячется, то вспыхнет застенчиво.