Волжское затмение
Шрифт:
– Ну… Говори же, Дашка… Говори, не томи. Я пойму… – подбадривал её не на шутку обеспокоенный Антон.
– Ой, не торопи меня… – будто запыхавшись, выдохнула Даша. – Не обрадуешься… Вот что, Антон. Ты… Ночь эту нашу… Помнишь? Ту… Последнюю… У тебя в доме?
– Напоминаешь? – укоризненно прищурился Антон и поцеловал её в щёку. – И не стыдно тебе? Вот возьму и скажу, что забыл! Но что же, что, Дашка?
– А то, Антон… Какая-то я… Сама не своя… Не по себе как-то… С той ночи… – и Даша осторожно коснулась низа живота. – Будто растёт во мне… Что-то… Кто-то… – и в дрогнувшем Дашином голосе почудилась Антону особенная, умудрённая улыбка. Боязливая. Неуверенная. – В общем, Антон, кажется… Будет у нас ребёнок, вот что… – и, выговорив это, Даша вздохнула. Глубоко и облегчённо.
Антон крупно вздрогнул и заморгал. Сон как ветром согнало.
– Дашка… Дашка… – с лёгким перепугом заговорил он в полный голос, встряхивая её за плечи. – Ты… Ты ничего не путаешь? Точно?
– Да я… Всё думала, как сказать-то тебе… Боялась… А теперь чувствую, что… – голос её прерывался, не хватало дыхания.
– Дашенька, милая… Дашка ты моя… Да ты… Это же здорово! Это же… Ты не представляешь, какая ты… Сокровище ты моё стриженое! Да я ж тебя теперь… – и задохнулся, и сжал её изо всех сил в объятиях, но, опомнившись, приотпустил. Нельзя. Нельзя теперь так…
– Это ты не представляешь, Антон, – сжимая губы, сухо прошептала Даша. – Как? В этом ужасе… Как я выхожу, как рожу? Как мы с тобой будем… Это же невозможно, Антон!
– Невозможно? Да брось, Дашка, что теперь для нас невозможно! Ты погоди, погоди… – осторожно встряхивая её за плечи, жарко шептал он. – Это что же… Дашка, я с ума схожу! Мы… От горшка, считай, два вершка – и родители! О, Господи! Ну, Дашка, геройская ты моя, ну, спасибо тебе…
– Антон… – с горечью перебила его Даша. – Да ты меня не слышишь, что ли? Мне страшно… Так страшно, как никогда ещё… Ты посмотри. Посмотри, что делается! И как? Как я здесь? – и всхлипнула.
– Дашка, Дашенька, да слышу я, слышу… Да, ужас. Да, страшно… Но подумай ты, ведь десять дней всего прошло… У тебя ж там… – голос Антона сладостно замер, и он взволнованно перевёл дух. – У тебя там, небось, всё только начинается ещё… Это нам с тобой страшно, а ему-то и невдомёк, поди… Он же когда родится-то у нас, а, Дашка? Только в будущем году, в девятнадцатом! Уже и жизнь-то совсем другая будет! А белых-то вот-вот прогонят, чуть-чуть осталось помучиться – и мир! Что там – неделю-другую перетерпеть! Ты уж так, будто навеки этот кошмар…
– Антон, да ты дурак, что ли? – звенящим шёпотом, ткнув его в бок, оборвала его Даша и вытерла щёки рукавом. – Неделю-другую… Сам-то понимаешь, что несёшь? Да в эту неделю чего только ни случится! А вдруг тебя убьют? Ты и так как ещё жив-то? А если? И как я? Без тебя? Ты подумал? – приумолкла, вздохнула и, поуспокоившись, зашептала опять. – Я, Антон… Ты только не злись… Я Губину всё рассказала. И спросила, нельзя ли… Ну, сделать что-нибудь… Чтобы не было…
– Что?! И думать забудь! С ума сошла? – яростно зашипел на неё Антон.
– Ну, он мне то же самое сказал, – усмехнулась сквозь слёзы Даша. – Поспрашивал дотошно, живот помял… Похоже, говорит, по всему. Поглядел так, весело, но с горчинкой. Ничего, говорит. Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Ох, Антон, как мне страшно… Ты просто не можешь понять… – тяжело, всхлипывая, вздохнула она.
– Ах, так вот он что… Хлеб… Праздничный ужин… Вот чего! Великий старик. Великий! Ты не робей, Дашка, я теперь тебя беречь буду. Ты ведь только что говорила – мы постараемся… Постараемся, Дашка. Хорошо постараемся, теперь уж никак иначе! – и Антон самозабвенно кинулся целовать мокрые Дашкины щёки.
– Давай спать, Антон, – сочувственно покачала головой Даша. – И так сил нет, голова разламывается, так ты ещё тараторишь…
– А? Да… Заносит меня, Дашка, ох, заносит… Да немудрено же, чёрт возьми… Отец… Отец… Отец семейства… – бормотал он на разные лады, словно по-новому прислушиваясь к этому обычному слову. – А ты давай-ка, укладывайся. Ну-ка, слезай с колен… Сейчас… О! А хлеб-то где?
– Ой! – вздрогнула Даша. – Прости, ты уснул, а я как-то и сама не заметила… Один кусочек, потом ещё… И вот… Голодным тебя оставила…
– Да перестань! Молодец, тебе надо теперь… И не есть, а жрать. Так-то, мамаша…
Расстелил старое тряпьё, уложил на него Дашу. Осторожно, бережно, как хрустальную… Она быстро уснула – измучилась за день, а сейчас ещё и наплакалась – немудрено. А Антон не спал. Посинело в разорённой комнате, вот-вот рассвет – и опять весь день заново… Он лежал рядом с посапывающей, постанывающей во сне Дашкой и глядел на неё во все глаза. Глядел и дивился. Она теперь была для него чудом. Великим, неразгаданным, властным – и очень хрупким. Было ему тревожно и страшно. Не сможет он больше так безоглядно рисковать собой. Нельзя… Это и плохо: именно безоглядность спасала его все эти дни. Он не давал себе времени задуматься, и опережал взрывы и обвалы. Не поспевали они за ним. А теперь… Но если он и не уцелеет, то Дашку нужно спасти. Сохранить. Сберечь. Её – и эту растущую в ней будущую жизнь. Наперекор бушующей вокруг них смерти. Как? Что делать-то теперь? Что делать…
Дело – табак
Прогулка была мрачной. Тёмно-серое небо не светлело даже сейчас, в полдень. Воздух не освежал: щедро напитанный пылью, гарью и дымом, он щекочуще оседал в носу и горле, а после подолгу напоминал о себе приступами надсадного удушливого кашля. Перхуров жалел уже, что вышел, но и в кабинете оставаться более не мог. Нервы были на пределе, и амплитуда его хождений взад-вперёд по трескучему паркету всё увеличивалась. Становилось тесно.
А сегодня день не задался с самого утра. Специальная связь – эстафета по волжским пристаням – донесла: в Муроме разгромлен и уничтожен отряд Григорьева – Сахарова. Выступив восьмого июля, они продержались всего сутки. Эта новость была убийственной. Теперь оборона Ярославля может затянуться на неопределённое время. До подкрепления из Рыбинска. В успехе Рыбинской операции Перхуров ни минутой не сомневался ещё вчера. Там всё подготовлено. Там Савинков… Но теперь одолевали тягостные вопросы и предчувствия. Как они? Где? Почему до сих пор никаких вестей? Из Мурома, который у чёрта на куличках, уже сообщили, а Рыбинск молчит, хотя до него здесь рукой подать… Эта неизвестность кого угодно доведёт до остервенения. Всё рушится на глазах, а он, Перхуров, заперт в Ярославле, ничего не знает и ничего не может предпринять! Скорее бы уж. Любая – пусть даже самая скверная – ясность всё же лучше этих проклятых загадочных потёмок!