Волжское затмение
Шрифт:
Булыжная мостовая на Театральной тут и там была разворочена, и над ямами поднимался удушливый, тошнотворный дымок. Всюду валялись какие-то мешки. Спирька так и подумал поначалу – мешки, брошенные бегущими из-под обстрела людьми. Но пригляделся – и вскрикнул. Это были люди. Убитые. Раненые. Порубленные осколками. Некоторые из них шевелились, пытались ползти, стонали, мычали, звали на помощь. Клонились к земле вывороченные деревья и столбы. Вились по мостовой провода. Неуклюже – не по-живому – застыла на тротуаре женщина с тёмным пятном вокруг головы. Скалился и таращился погасшими глазами мужик, придавленный рухнувшей трамвайной мачтой. Бледный до зелени, тащил Спирька за собой задыхающуюся от плача, охрипшую сестрёнку и лишь шипел ей сквозь зубы:
–
За Знаменскую башню хода не было, там, на Власьевской площади, стреляли и мелькала суматошная беготня. В глубине Большой Даниловской бушевала сплошная стена огня и дыма. Это пылали деревянные кварталы. Бежать туда было полным безумием, и Спирька, не раздумывая, свернул налево, в Срубную, что вела вниз, к Которосли. Там, ниже, было тихо. Артиллерия палила теперь по центру города, и высоко над головой слышен был свист летящих снарядов.
Тащить за собой Ладушку становилось всё трудней. Она не могла идти, упиралась, останавливалась. Непрерывная истерика и получасовой бег под обстрелом среди крови и трупов обессилили её. Она даже вымолвить ничего не могла, лишь стонала, задыхалась и заикалась, растерянно, испуганно и умоляюще глядя на Спирьку. Он пытался успокоить её, подбодрить, уговорить, но без толку: она будто не слышала его. Он и сам выбился из сил, слёзы отчаянья хлынули по его лицу. Обхватил девчонку, приподнял, сделал три-четыре шага и тяжело рухнул на мостовую. Ну почему, почему он такой маленький и слабый?! Сейчас, когда пришла беда, и от его силы зависят жизни… Их с Ладушкой жизни!
– Держитесь, ребятки, там подвал впереди… – подбодрил поравнявшийся с ними молодой мужик в широких брюках, рваной рубахе и мятом, грязном картузе. – Посидим, передохнём… Чуть-чуть осталось. Давай! – и протянул руки. –Давай её сюда, не бойся, не обижу!
Легко посадил Ладушку к себе на закорки и зашагал вниз по улице. Спирька поспевал следом, утирая рваным, измызганным рукавом слёзы. Они – незваные – текли и текли, не унимаясь.
В подвал старинного купеческого особняка набилось человек пятьдесят. Прибывало ещё. Вместительный, толстостенный, с массивными могучими сводами, пахнущий погребом и старым сырым камнем, подвал казался надёжным и безопасным убежищем. В окошко-отдушину проникал широкий луч света и свежий уличный, чуть пахнущий дымом воздух. Штук с двадцать деревянных лежаков были брошены на пол, в углу на грубых козлах стоял бак с водой и армейский вещмешок с сухарями. Но не до еды людям было пока. Не до воды. Впервые оказавшись в относительно безопасном убежище, они лишь начинали осознавать случившееся. Оплакивать потери. Сживаться с нагрянувшей бедой. Но не вмещали, не принимали такого горя их души. Женщины голосили навзрыд. Вторили им ошалелые, навидавшиеся жути дети. Мужчины сидели, сжавшись, и тупо глядели перед собой.
Спирьке и Ладушке досталось место у выступа стены, за которым был маленький закуток и окошко. Летели незаметные часы: после пережитого ужаса время будто уплотнилось, и быстро бежало даже в бездействии. Сидя на полу, Спирька то и дело клевал носом. Но вот Ладушка тревожила его всё больше. Она перестала дрожать и плакать, но по-прежнему молчала и будто отрешилась от всего на свете. Не отзывалась на Спирькины оклики. Лежала, как кукла, на застеленном тряпьём лежаке и глядела в тёмные своды потолка широко раскрытыми, бессмысленными, немигающими глазами. Лишь еле заметно отрицательно качала головой, когда Спирька протягивал ей сухари и кружку с водой. “А вдруг помрёт? – выбивала Спирьку из полусна чудовищная мысль. – И что я тогда? Как я? Куда я?” За эти страшные сутки Спирька повзрослел сразу на несколько лет. Возникло и выросло в душе что-то твёрдое, крепкое, холодное, как лёд и не давало плакать, киснуть и отчаиваться. И главной причиной тому была сестра. Его Ладушка. Вся жизнь его была теперь в этой маленькой, беспомощной девчонке. Не станет её – конец Спирьке. Вот и старался он
Тянулись дни и ночи. Одни лица сменялись другими. Люди приходили и уходили. Одни – навсегда. Другие возвращались с каждым обстрелом. Не смолкала дни напролёт тряская канонада в городе. Бухали разрывы – то ближе, то дальше, и казалось, будто кто-то огромный и грузный неспешно и лениво бродит по городу, беспорядочно топая ногами. Около двух десятков человек постоянно обитали в подвале. Спирька не вглядывался, но слышал и женские, и детские, и грубые мужские, и хриплые, дрожащие старческие голоса. Воздуха пока хватало. Сухари тоже ещё оставались – чёрные, твердокаменные. Настоящая беда была с водой. Та, что была в баке, давно закончилась. Никто не спешил к ним ни с водой, ни с обещанной медицинской помощью. Мужчины по очереди ходили с жестянками на Которосль. В животе от этой воды кололо и урчало.
Люди слабли. Болели. Многие, может быть, и выбрались бы наружу, но проклятая стрельба день ото дня становилась чаще и яростнее. Уже не увалень-исполин бродил по городу, а с десяток таких великанов резвились на улицах и площадях, скакали через костры горящих домов, играли в догонячки и тяжело грохотали своими огромными сапожищами. А когда засыпало окошко, и приток воздуха ослаб, стало совсем скверно. Спирька понял, что наступают последние дни. Или ночи. Не разобрать теперь было. Стояла в подвале спёртая, сырая темень, чуть подсвеченная керосиновой лампой. Лишь толчки, дрожь земли и грохот разрывов говорили людям, что на дворе день. По ночам не стреляли.
Ладушка совсем обессилела. Высохли, выплакались глаза. Исхудавшая, с истончённым, бледно-восковым, призрачным впотьмах лицом, она не могла ходить, тыкалась из стороны в сторону, слепо вытянув вперёд руки и, не устояв на ватных ногах, кружилась и падала. И теперь она лежала на ворохе старых влажных тряпок и, совсем как в первый день, отрешённо глядела сквозь тьму в распёртый поперёк толстым оборжавленным прутом низкий свод.
– Ладушка… Ладушка! – звал её отчаянно, успевая глотать слёзы, Спирька. – Ладушка, очнись! Я вот… сухарь тебе размочил. Ты поешь, ладно? Тебе нужно… Ты… Ты слабая очень!
– Не надо… – так же неслышно ответила она и коснулась ладошкой с тонкими, припухшими в суставах пальчиками его мокрой щеки. Почти бестелесно. Будто паутинку ветром принесло.
– Не плачь, Спиря. Всё… Всё скоро кончится!
Спирька вздрогнул и не нашёлся ответить. Он всё понял. Скоро – совсем скоро – он останется один. Совсем один. Но это будет потом. Если будет. А сейчас надо жить. Жива ещё Ладушка. И надо сделать всё, чтобы она жила. А остальное – после.
И он делал даже такое, чего никак не ждал от себя. Как слабое и неверное пламя спички заслоняют от ветра ладонями, так и он оберегал, бодрил и веселил её. Выводил – почти выносил! – за дальний выступ стены. Подвальные сидельцы устроили там отхожее место, куда ходили, если наверху стреляли. Но обстрелы грохотали всё чаще и страшнее, люди слабели, и через несколько дней ходили уже только туда, за стену. А потом у Ладушки не осталось сил даже для этого. Помогали ей поначалу взрослые дядьки, но и они вскорости сдались: болезнь с языколомным названием дизентерия терзала их ещё беспощаднее, чем детей. В воздухе, и без того спёртом, стоял ядовитый, гнилостный дух болезненных испражнений. Отжал дверь и прорвался в подвал однажды под обстрелом молодой парень в пропылённой одежде с красным крестом на рукаве, пробил маленькой лопаткой брешь в заваленной отдушине и залил загаженное место за стенкой едким вонючим раствором. Просили, на коленях молили дать какого-нибудь лекарства от поноса, да не было у него ничего. Плакал он, отмахивался, отбивался. Бормотал, вытирая рукавом слёзы: