Волжское затмение
Шрифт:
– Вперёд! – скомандовал Аболиньш. Николай и Витька вскочили и рванулись к береговым укреплениям.
– Ложи-и… – крикнул подпоручик и вдруг всхрипнул, вздрогнул, взмахнул руками и рухнул с ходу на песок. К нему, не смущаясь смертельным риском, кинулась Барковская.
– Яблочко… Яблочко… Гунар! Ничего… Ничего, мы вас спасём! – и изо всех сил замахала руками Николаю и Витьке, что залегли уже у самых окопов. Очень не хотелось. Было уже по-настоящему – без лихости – страшно. Но ничего не оставалось. Ползком, по-пластунски, пошли они на помощь.
Аболиньш был безнадёжен. Вяло пульсируя, кровь из маленькой раны на виске, заливала мигом побелевшее, как снег, лицо. Руки и ноги подпоручика беспорядочно и слабо подёргивались, глаза помутнели, как задымлённое стекло. Барковская пыталась его тормошить, звала, плакала, но это было уже не нужно. Был подпоручик – и нет его. Быстро. Очень быстро… И слава Богу.
Подоспели и другие бойцы, переложили раненого на плащ-палатку и донесли до укреплений. Николая и Витьку о чём-то расспрашивали, трясли, тормошили, но они лишь зябко ёжились, отмахивались да отнекивались. Обстрел здесь, на Стрелке, попритих. Батарея Туговой горы обрабатывала теперь берег Волги и пристани.
Вокруг раненого подпоручика Аболиньша хлопотал фельдшер. Тут же рядом, у самого бруствера, сидела на корточках обтянутая мокрым платьем Барковская и плакала, уткнув лицо в ладони. Безжизненное тело погрузили на поданные дрожки. Фельдшер, закусив губу, скорбно глядел на подпоручика.
– Вы… Вы только тихонько… Не растрясите. Не навредить бы… – всхлипывая, торопливо говорила Валентина, заботливо подкладывая сено под голову и шею подпоручика. Руки её были в крови. – Он… Он жив… Кровь… Тёплая! – и изумлённо, непонимающе смотрела на свои руки.
Николаю Арефьеву стало вдруг не по себе. Ему не хотелось отпускать Барковскую одну. И не одна она вроде. Но фельдшер и возчик – это так, провожатые. И не её они провожают, а подпоручика. На тот свет… И Аболиньша тоже не хотелось отпускать с ними. Даже на небеса. Пусть он ничего уже не видит и не слышит. Так и умрёт без памяти. Но пусть рядом с ним будет он, Арефьев. И Валентина. Всё не чужие люди. Не провожатые… И, недолго раздумывая, пристроился к дрожкам и, придерживаясь за бортик, зашагал рядом.
Вот и госпиталь. Два санитара взвалили подпоручика на носилки и понесли в подъезд. Остекляневшими, полубезумными глазами Барковская поглядела им вслед, обмякла и, тихо, с призвоном, плача, опустилась на ступеньку подъезда. Арефьев сел рядом с ней, низко опустив голову. Ни к чему были утешения.
Вышел фельдшер, снял картуз и перекрестился.
– Помер его благородие… Отмучился, значит. Царствие небесное, – одним духом тяжело выговорил он. – Хорошо, не маялся. Бог прибрал.
Барковская медленно поднялась со ступеньки, выпрямилась и в упор посмотрела на фельдшера. Тот вздрогнул и еле заметно отшагнул. Но пугающее отчаяние в её глазах сменилось вдруг жалостливым, обиженно-недоумевающим выражением, она резко отвернулась и закрыла лицо руками. Послышались тихие рыдания. Жалобные. Короткие. На один выдох. И, замолкнув, Валентина, не оглядываясь, медленно, лунатически спустилась со ступеней и, вздрагивая и спотыкаясь, пошла в сторону Театральной площади.
– Валентина… Простите, – догнав и переведя дух, нерешительно заговорил Арефьев. – А этот Аболиньш… Вы знали его раньше?
Барковская приостановилась, не оглядываясь. Отрицательно качнула головой.
– Нет? Зачем же так убиваться-то? Побереглись бы… – успокаивающе проговорил Николай. Барковская улыбнулась. Печально. Дрожащими сухими губами.
– Как вас звать? Николай? – со вздохом, чуть прыгающим голосом спросила она и, чуть помолчав, продолжила. Твёрдо и бесслёзно. – Вот что, Коля. Бросай здесь всё и уходи. Куда хочешь. И все друзья твои пусть уходят. Подальше. Город вот-вот будет взят. Никакой подмоги, никакого подкрепления вам не будет. Это всё ложь. Вы погибнете первыми. Вас спасать никто не станет. Вы здесь – пушечное мясо. И только. Да, я женщина, я многого не понимаю во всём этом. И никому не сказала бы, но то, что мы пережили…вместе, даёт мне право доверять тебе. Вам надо спастись. А эти, – Валентина неопределённо махнула рукой вверх, – пусть гибнут сами, если для них это важно. Вам – незачем.
– А вот Аболиньш не побежал бы спасаться… – покачал головой Арефьев.
– Эх, Яблочко… – горько вздохнула в свою очередь Валентина. – Вот такие и гибнут. Слишком хорошие, вот и гибнут. Нет, не могу… – и её голос снова рыдающе задрожал.
– Вам куда? – твёрдо заглянул Арефьев ей в глаза.
– На Власьевскую площадь… Я дойду, ничего, – отстраняющее коснулась Барковская его рукава. – Не провожайте. Увидят нас, будут потом говорить…
– Идёмте, – решительно вздохнул Николай. – Я вас не отпущу. А говорить… – пожал он плечами и обвёл глазами безлюдные руины и пепелища, – некому уже говорить.
Испытующе поглядев на него и нерешительно переступив босыми ногами, Валентина осторожно оперлась на его руку. Шли медленно и опасливо. Этой части центра доставалось сейчас несильно, взрывалось и горело сейчас где-то севернее. Но и здесь нет-нет да тряслась земля, рвался в клочья воздух, и из боковой улицы выплывало бесформенное облако пыли, дыма и извёстки. Дома чёрно и мёртво глядели выгоревшими окнами. Обнажённые, обугленные рёбра стропил вздымались на месте чердаков и сорванных крыш. Повсюду россыпи стекла и острого битого кирпича. Их нужно было далеко обходить, чтобы Барковская не поранила ног. Пару раз Николай перенёс её на руках. Арефьева совершенно не волновало, как выглядят они вдвоём, кто, что и где будет говорить о них. А выглядели они, мокрые, перепачканные, окровавленные, с песком в волосах и мучительной болью в глазах вполне сообразно войне и разрухе. Городу, кажется, наступал конец. Да и их дни, скорее всего, были уже сочтены. И неизвестно, кому повезло больше – им или Яблочку. Его настоящему благородию, простоватому и доброму латышу, крестьянскому сыну, подпоручику Аболиньшу.
Спиридон Которосльный
Если долго-долго смотреть с берега на бегущую мимо воду, то покажется однажды, что это не вода мимо тебя течёт, а ты потихоньку уплываешь в синеватую, с дымкой, утреннюю даль. Сейчас – вот сейчас! – мелькнет мимо деревянный мостик через реку и раскинет свои купола на том берегу красно-бурый, как многоглавый медведь, Иоанн Предтеча. И дальше – под железную дорогу, мимо Большой Мануфактуры – в поля, к дальним истокам этой чудесной ярославской речки, к большому илистому озеру Неро, в которое вот уже тысячу лет глядится древний Ростов…