Волжское затмение
Шрифт:
Растерянные, оглушённые, оцепенелые выбрели они к Сенной площади и, в толпе таких же несчастных, оборванных, пропылённых и обречённо озирающихся людей, побрели по Власьевской к центру города. Там не так опасно, там кирпичные дома, – говорили все вокруг тихо и неуверенно, вздрагивая от каждого отдалённого взрыва.
Ильинская площадь была оцеплена. Не пускали. Огромный поток беженцев разворачивали от Знаменских ворот мимо Волковского театра к Семёновской площади. А там был уже полный кавардак. На самой площади, на Казанском бульваре, в устьях Дворянской и Борисоглебской улиц стояли, сидели, лежали люди. Иные – их было много – шли дальше, Ильинской улицей в сторону Загородного вала, но всё больше народу оседало здесь в надежде переждать. Стелили на мостовые и тротуары тряпьё, садились, ложились тут же. Стоял над площадью негромкий, но мощный гуд голосов, шёпота, рыданий.
Бестелесным призраком, бледной тенью, потупив остановившийся взор и видя сквозь мутную слёзную пелену лишь свои рваные сандалии, бродил среди беженцев несчастный Спирька Заварзин. Ему было страшно, тоскливо и больно. При мысли о матери из глаз начинало неудержимо капать, и хотелось кричать на разрыв горла. Но он лишь медленно, протяжно, с плачущим призвоном выдыхал перегретый в груди, пересоленный слезами и горем воздух.
Ему было впервые по-настоящему страшно. Он, Спирька, был теперь один. Совсем один перед лицом смертельной угрозы. На дядю Женю никакой надежды: с каждым часом он становился всё отрешённее, будто оглох. Детским ещё, но истончённым невзгодами чутьём догадывался Спирька, что с тётей Шурой случилась какая-то беда, и дядя Женя видел это. Может, он и оправится ещё, но сейчас… Сейчас у Спирьки ещё и Ладушка. Она, кажется, ничего ещё толком не понимает. И какой из Спирьки для неё защитник! Самого бы кто защитил! “Мама… Мама… – кривя губы, и роняя жгучие слёзы шептал в такие минуты Спирька. – Ну почему ты… Куда ты? Зачем?” Высматривал её , будто надеясь ещё на что-то. Натыкался на оцепление, и сердитые дядьки с винтовками разворачивали его за плечи и подталкивали обратно, к площади.
И вдруг увидел Ладушку. Маленькая, мелькающая среди скопища взрослых светлой своей рубашонкой, брела она бессмысленно Спирьке навстречу. Крупные слёзы дрожали на щеках.
– Стой! Стой, Лада! – неожиданно твёрдо окликнул он сестру. Та вздрогнула, на её сером от пыли, в бороздках от слёз лице промелькнуло облегчение, девочка бросилась к Спирьке и прижалась к нему, обхватив у пояса.
– Спиря… Спиря… – горестно зашептала она, чуть отдышавшись. – Что это… Папа… Папа меня не узнаёт!
И вспухшие от многочасового плача Ладушкины губы снова обиженно поползли в разные стороны.
– Он не нарочно, Ладушка… Напугался за нас, вот и заболел. Пройдёт у него, – дрожащим, срывающимся голосом успокаивал её Спирька, ласково оглаживая её стриженую голову.
– Спирька, почему?! – отчаянно, исподлобья, снизу вверх глянула она на него. – Так хорошо было… Плотвички… Кораблик… И сразу так плохо… И страшно… Где мама? Почему её нет? Так долго нет… И тёти Маруси нет… Что с ними? Я к маме хочу…
– И я хочу, Ладушка… – уже не пытаясь сдержать слёзы, прошептал Спирька. – Но она… Но они… Мы теперь… – и замолк, понимая, что заревёт сейчас во весь голос.
– Пойдём, Ладушка… – крепко сцепив зубы, еле слышно проговорил он и повлёк её за руку к Казанскому бульвару. Там они сели, привалясь к толстому стволу вековой липы, и Спирька притянул сестрёнку к себе.
– Ладушка… Тут вот дело-то какое. Мамы наши… Твоя и моя… Потеряли нас, кажется. Могут и не найти… Так что… – насколько мог, спокойно и твёрдо выговорил он.
– Как – не найти?! Почему? – часто заморгала девочка, разбрызгивая ресничками слёзы.
– Так, Ладушка… Видишь, какая тут путаница? Да и с ними… С ними тоже всё могло случиться… – предательски прерываясь, произнёс он, коснувшись ладонями запылавших вдруг висков. – Вон как стреляли-то…
– Их…убили? Они умерли? Ну! Ну, Спирька?! – мучительно сморщилась сестрёнка и, не дожидаясь ответа, громко расплакалась, уткнувшись в Спирькину рубаху.
– Да не знаю я, не знаю ничего… – размазывал он по щекам слёзы. – Может, и живы, но… – и с горечью помотал головой. – Но когда ещё найдутся… Так что, Лада, я ни на шаг теперь от тебя. Вместе будем. И ты смотри. Умницей будь, не теряйся. Одни мы с тобой, кажись, остались, вот чего…
– Я тут… Я всегда тут… Ты, Спирька, только не бросай меня, ладно? А то как одной-то? – всхлипывая, прижимаясь мокрой щекой к его щеке, в самое ухо прошептала Ладушка.
Наплакавшись вволю, они уснули, тесно прижавшись друг к другу.
Пробуждение было резким, злым, безжалостным. Спирьке показалось, будто из-под него, как одеяло, выдернули землю. Тут же в уши ворвались истошные, перепуганные крики. Огляделся Спирька – Ладушка тут, рядом. Трёт глаза ошалело, ничего не понимает. А на площади-то – мать честная! – суета, беготня, давка… И вплывает на неё из проёма Ильинской улицы бурое, пыльное облако.
– Стреляют! Стреляют! Спасайся! – висит в воздухе оглушительный визг.
И вдруг – знакомый, рвущий уши короткий взрёв, – и страшный, тряский удар. Брошенный наземь рядом с Ладушкой, Спирька увидел, как вздымается над площадью, у самой её середины, огромный, веерообразный султан земли, камней, пыли и каких-то ошмёток.
Спирька судорожно сглотнул. Отпустило уши. Вокруг стоял страшный, истошный вой. Люди бежали. Растекались по улицам, обезумевшие, очумелые. Оцепление было снесено, и всполошённые дядьки в белых повязках, матерясь, пытались направить людей по Ильинской улице к ближайшей городской окраине, за железную дорогу. Но тщетно. Ярославцы стремглав неслись, куда глаза глядят – по Пробойной, по Казанскому бульвару, по Большой Линии. И всюду их встречали новые и новые разрывы. Сыпались стёкла, валились с крыш куски кровли и вывороченные брёвна стропил. Перед вытаращенными и застывшими Спирькиными глазами мелькали перекошенные ужасом лица, мутные, бессмысленные взоры. Проковылял, кренясь на сторону и придерживая окровавленный бок, худой костистый мужик в сизой, пропылённой щетине. Другой, помоложе и покрепче, скрежетал зубами, прижимая к телу повисшую, как плеть, руку. Хрипло крича, бешено сверкая белками выкаченных глаз, бежала рослая женщина в сером платке и сарафане. К груди она прижимала тряпичный свёрток, из которого виднелась безжизненно мотающаяся голова ребёнка. Тряпки были бурыми от крови. Спирька похолодел и зажмурился.
Но тут снова бабахнуло совсем рядом, у Семёновского своза. Даже здесь, в глубине Казанского бульвара, под защитой деревьев, полетели сверху мелкие комки земли и дёрна.
– Бежим, Лада! Бежим отсюда, убьёт здесь! – опомнившись, крикнул он.
– Стой! Стой! А папа? Где он? Что с ним? – вопила навзрыд, заливаясь слезами, сестрёнка. Но не слушал её Спирька. Волок и волок за собой по Казанскому бульвару в сторону Волковского театра. Здесь, на бульваре, под защитой старых лип, казалось безопаснее, хотя снаряды – слышно было! – рвались и позади, на Семёновской, и впереди, на Власьевской и Театральной, справа и слева, за домами. Тонко и жалобно плакала Ладушка, всхлипывала, звала папу и маму… Но шла, бежала за Спирькой, стараясь не отставать. Спирька и сам поревел бы вволю, да нельзя пока. Пусть Ладушка думает, что ему не страшно.