Волжское затмение
Шрифт:
– Тьфу! – опять плюнул Аболиньш и покосился на Барковскую, вместе с Витькой державшую якорную цепь. Кружевные манжеты рукавчиков были безнадёжно испачканы ржавчиной. Голова низко опущена, густая и длинная – до воды – завеса медных волос скрывала лицо. Подпоручик взял мешок и прицелился. Арефьев подтащил с носа другие мешки и пришёл ему на помощь.
– И – раз, и – два… – размашисто, как на качелях, закачался мешок в их руках. – И – три! – взлетел, перевернулся в воздухе и скрылся за торцом кормы баржи. Там раздался тихий стук и плеск. За ним последовал гомон, возня и гул ослабленных, охрипших голосов. Три страшные головы скрылись за бортом.
Вслед за первым мешком полетели и второй, и третий, и четвёртый. Голоса пленников были слабы и сиплы, но слышались хорошо.
– Это они, гады, с хлебом так… Твари зажратые…
– Гляди ты, как собакам кидают, а? Ну, падлы беляцкие, погодите! Кровью у нас ещё заплачете…
– Гребцы! Отваливаем! – крикнул Аболиньш, не вступая в перепалку.
Николай и Витька с воодушевлением налегли на вёсла. В душе как отпустило что-то. Тяжкий, тоскливый, неприятный долг был отдан. Баржа удалялась. Она грозно гудела десятками голосов и заметно раскачивалась.
Барковская, как намокшая стрекоза, поникла на скамье, низко склонив голову и отрешённо глядя под ноги.
– Не переживайте, мадам Валентина, – подбодрил её Аболиньш. – Это норма. Это враги. Привыкайте, – невесело улыбнулся он.
– Не обращайте внимания. Это так. Женская слабость, – махнула она рукой, чуть приободрясь.
Тут в воздухе истерично, ноюще вскрикнуло, и между лодкой и берегом с глухим грохотом вырос и опал высокий столб воды. Лодка словно встала на дыбы, седоки едва не послетали с банок. Барковская негромко вскрикнула. Арефьев, не чинясь, ругнулся по матери.
– Чёрт… – не меняя позы, задумчиво и тихо проговорил Аболиньш. – Вот и началось… А я думал, проскочим…
– Б-бух! – взлетел водяной столб позади, между лодкой и баржей.
– Плохо… – покачал головой подпоручик. – Налечь. Что есть сил! Р-раз – два-а! Р-раз – два-а! Не зевать!
И, продолжая считать, нашарил на полу одну из винтовок, выпростал из кармана большой носовой платок и привязал его к винтовке на манер флажка.
– Ба-бах! – рвануло слева.
– Б-бух! – почти тут же справа. Пока далеко. Но лодку с чудовищной силой зашвыряло из стороны в сторону, вырывая из рук вёсла.
– Э-э-эй! – замахал Аболиньш винтовкой с белым флагом. – Не стрелять! Не стрелять! – прокричал он, обернувшись в сторону Туговой горы.
– Яблочко, Яблочко, прошу вас, осторожнее… Пригнитесь, так же нельзя… Ну, Яблочко же! Господин подпоручик! – кричала ему Барковская, пригнувшись к коленям и прикрыв руками голову. И это почему-то было смешно.
– Налечь! Налечь! Не сбиваться! Р-раз – два-а! Р-раз – два-а! – командовал Аболиньш. – Ничего… Это не страшно. Шрапнелью вот не всадили бы. А это… – и небрежно махнул рукой.
Николай и Витька задыхались, выбивались из сил, но, как в дурном и страшном сне, берег не приближался. Казалось, лодка стоит на месте, несмотря на бешеные усилия. Водяные столбы с непрерывным глухим громом вздымались вокруг лодки. Сильно мотало. Чудом не переворачивало. Все промокли насквозь. В лодке было уже выше щиколотки воды.
– Грести! Грести! Не бросать вёсла! Иначе не уйдём! – кричал подпоручик. – Дружнее! Р-раз – два-а!
Оглушительно, режуще и страшно выли в воздухе падающие снаряды. Сотрясали воду гулкие удары в глубине. Грохотала, вздымаясь, опадая и пенясь, свинцовая волжская вода. Вот-вот. Самую малость – и смерть. Одно попадание – и ахнуть не успеют. Аболиньш, уступив Барковской, пригнулся, судорожно держась за борт, чтоб не вылететь. Валентина, встав на четвереньки, вычерпывала воду жестяным ковшом. Это занятие будто отвлекало её, придавало спокойствие и деловитость. Витька грёб, закусив губу и побелев, как мука. А на Николая напала вдруг незваная, злая весёлость. С каждым гребком он картинно откидывался назад, радостно крякал и ухал: “У-ухх! Э-эхх..!” И вдруг запел. Резким, дурным, срывающимся голосом:
“Эх, яблочко, куды котишься,
Ко мне в рот попадёшь – не воротишься!”
Покосился Аболиньш. Вздрогнула Барковская. Дальше Арефьев не знал, но ему казалось, что, если он замолчит, его скуёт, обездвижит, оледенит могильный страх, он не сможет грести и подставит лодку под удар. Пришлось импровизировать:
“Эх, яблочко наше спелое,
Были красные у нас, а нынче белые…”
Валентина не выдержала и прыснула. Аболиньш будто не расслышал. А Николаю вполголоса, приотставая, так же отчаянно подпевал Витька:
“Эх, яблочко, в реке мочёное,
Погорим мы с тобой, станем чёрные!”
Аболиньш усмехнулся и погрозил гребцам кулаком. А они, не считаясь уже ни с чем, горланили вовсю:
“Эх, яблочко, куда ж ты котишься,
Под снаряд попадёшь, не воротишься…”
– Но-но, не каркать! – крикнул подпоручик. Барковская, увидев, что он не злится, рассмеялась. И вдруг сильный толчок опрокинул гребцов назад, на спины. Лодка со всего маху ткнулась носом в песчаный мысок у Стрелки.
– Слушай меня! – рявкнул Аболиньш. – Покинуть лодку, залечь рядом, дальше – по моему приказу. Здесь опаснее. Больше осколков. Шагом марш!
Бросив вёсла и подхватив винтовки, Николай и Витька выпрыгнули на берег и бросились наземь. Вслед соскочили Барковская и Аболиньш. Подпоручик осторожно положил Валентину на песок, лёг сам, придерживая её почему-то за шею. Три разрыва один за другим пробабахали у самого уреза воды, далеко раскидывая водоросли, камни и песчаную жижу.