Волжское затмение
Шрифт:
Ленцман выжидательно блеснул очками.
– Ну… Прекратить обстрел невозможно, – опять солидно заговорил Страуме. – Это средство морально подавить противника… Кроме того, таков приказ. Да, мирное население страдает. Но это война…
– Продолжайте в том же духе, – сухо и жёстко проговорил полковой комиссар, – Каждый залп по врагу наносит ему ущерб, создаёт трудности, беспокоит, не даёт сосредоточиться. А значит, приближает нашу победу, раз добиться её иначе – уж простите, товарищ Каморин! – невозможно, – и Ленцман иронически поклонился в сторону Каморина. – Это хорошо, Василий Андреевич, что вы жалеете людей. Но сейчас это неуместно. Ждать нам от них нечего, вы сами это сказали. Никто не поднялся против Перхурова, когда он захватил город. Ни тогда, ни после. Одни пошли к нему в добровольцы, другие дали стрекача, третьи просто решили отсидеться по подвалам. Пусть и дальше сидят. Кто знает, может, и извлекут для себя урок. На будущее, – и Ленцман зло усмехнулся.
Каморин не сдержался.
– Вы в своём уме? Или бредите? – кипяще, сквозь стиснутые зубы, прошипел он. Оба латыша дрогнули лицами. Командиры за столом зашептались.
– Ярославцы ни в чём перед нами не виноваты. Это мы не смогли уберечь их от Перхурова, хотя имели возможность остановить его ещё до выступления. И после этого у вас поворачивается язык говорить о каких-то уроках и обвинять их в том, что не поднялись на Перхурова?! А что хорошего сделала им Советская власть, чтобы они костьми за неё ложились? Ни-че-го! Одна болтовня! Вроде вашей. Стыдно слушать, товарищ полковой комиссар! – яростно выпалил Каморин. Ленцман, склонив голову набок, внимательно выслушал и улыбнулся.
– Вам, товарищ Каморин, отдохнуть надо. Поспать… И вообще не горячиться, вредно это, – доброжелательно проговорил он. – Жалеете людей? Правильно. Досадуете на Советскую власть? В чём-то справедливо. Ну и что? Перхуров-то от этого не сжалится и не отступит. И выбивать его из города нам и только нам. Несмотря ни на что, – тут голос Ленцмана построжал и взвился. – Невзирая на потери и разрушения. И если даже придётся снести город до основания, мы не остановимся. Перхуров будет уничтожен. Во что бы то ни стало! – и он грозно отмахнул указательным пальцем. Слабый луч заходящего солнца из окна сверкнул на его холёном ногте, и показалось, что полковой комиссар высек из воздуха маленькую молнию. – Ну а если вам, товарищ Каморин, не хочется меня слушать, так ведь я и не неволю вас. Выйдите, подышите, успокойтесь. А после и побеседуем. Без горячки. Договорились?
Каморин кивнул, развернулся и вышел.
Совет закончился быстро. Где-то через десять минут к Каморину подсел Константин Бабич. Помолчал, покурил в кулак, отбросил окурок и вздохнул.
– Ну? Чем кончилось-то? – спросил Каморин, не дожидаясь, пока тот заговорит. Не хотелось слушать сочувствий и увещеваний.
– А, всё то же да про то же. Латыши готовят атаку на мост. Мы работаем в отрядах по оцеплению города, вострим бойцов, подтягиваем дисциплину, просвещаем… Чтобы винтовки не пилили, – усмехнулся Бабич. – А ты другого ожидал? С чего бы?
– И обстрел, обстрел, обстрел, – глухо и тупо, в землю, отозвался Каморин. А земля тряслась. Били из-за Волги тяжёлые орудия. Хлестали с Туговой горы трёхдюймовки. Бегло палили по левому берегу Которосли расставленные вплоть до Большой Мануфактуры батареи. Воздух качался, дрожал и ухал. За рекой стояло и не рассеивалось бурое облако дыма и пыли. Оно вихрилось и косматилось, как огромное ревущее чудище.
– Да, – так же глухо отозвался Бабич. – Заметил? Кроме нас с тобой на совете не было ни одного ярославца. Нарочно, что ли? А ты, Вася, зря понёс на Ленцмана. Он тебе этого не простит…
– А я и не собираюсь прощения у него просить. Так что пусть засунет свой комиссарский гонор себе…подальше, – процедил сквозь зубы Каморин.
– Ты погоди. Может, стоило сказать ему, что сын у тебя там? Всё бы понятнее…
– А на кой? Пойдут вопросы, почему не переправил его сюда, почему он остался… Сам видишь, не верят нам. Считают, раз ярославец – то уже с червоточиной. Только мне, Костя, оправдываться не пристало, я делаю всё что могу и как умею. Пусть. Пусть отстраняют меня к чёртовой матери, заменяют, выгоняют из Красной армии… На цирлах к этому Ленцману не поползу. Не к лицу нам, Костя, перед ними лебезить. Противно.
– Вася, не спорю. Ленцман – то ещё дерьмо. Но и мы здесь по уши. В этом самом… А вон, гляди! Лёгок на помине! – и Бабич указал кивком головы в сторону вокзала. Там, на ступеньках центрального входа стоял Ленцман и какой-то высокий широкоплечий тип в сером гражданском костюме и шляпе.
– Гм… С кем это он? Не из наших, вроде… – пожал плечами Каморин, издали вглядываясь в незнакомца.
– Чужак, – кивнул Бабич. – Это Хаген из Красного креста. Немец. Держит отсюда связь с немецкими военнопленными.
– А выправка-то офицерская…
– Ага. Личность тёмная. Очень тёмная. Но полезен. Немцев там, в городе, тысяча с лишним человек. Да сам знаешь! Могут, если что, и пригодиться на нашем-то безрыбье…
– Вон как, – зло хмыкнул Каморин. – Весь расчёт теперь, выходит, на латышей, немцев и прочих неприкаянных. Нас что, уже списали?
– Не знаю, – болезненно поморщился Бабич. – Но расхлёбывать всё это уж наверняка придётся нам. И, когда они предъявят свои права и заслуги законных победителей… Вот тогда и попляшем, Вася, – с ядовитой горечью проговорил Бабич и сплюнул под ноги. И исчез. Незаметно, тихо встал и ушёл, а погружённый в тяжкие мысли Каморин, очнувшись, уже не застал его.
Василий Андреевич вздрогнул, проморгался, медленно поднялся со скамьи. Голова была непомерно тяжела, перевешивала, тянула книзу. Надо идти. К чёрту Ленцмана с его фразёрством. К чёрту Геккера с его латышами и пушками. К чёрту отрядных командиров с их убогим воинством. Он, Каморин, будет продолжать борьбу в перхуровском тылу. Сколько хватит сил. Там родной город. Там гибнущие люди. Там Антон и Дашка. Медленно и задумчиво, пришаркивая сапогами по присыпанной паровозным шлаком аллейке, уходил Каморин из привокзального сквера. И висел в небе, глядел на него пустыми глазами из-за Которосли страшный призрак войны, смерти и разрухи.
Эх, Яблочко…
Лодка была готова. Большая, бокастая, чёрно просмолённая, она лениво покачивалась на прибрежной волжской ряби, привязанная к хлипким и шатким мосткам неподалёку от Волжской башни, ближе к Стрелке. Были уже вставлены в уключины вёсла, тщательно вычерпана вода, а на банках – поперечных сиденьях – лежали две винтовки-итальянки с полным боекомплектом. Боец Добровольческой армии Николай Арефьев с чувством выполненного долга растянулся на песке, закинув руки за голову. Был он худ, бледен, с нездоровыми отёками на поцарапанном тупой бритвой лице. Другой доброволец, Витька Коробов, совсем ещё мальчишка из реалистов, сидел у самой воды, сжавшись в комок и оцепенев. Он явно нервничал. Ну что ж, сам напросился… Николай был спокоен. Это было злое, холодное, безразличное спокойствие человека, которому нечего терять. Родные его вместе с другими беженцами неделю назад ушли из города. Дом был сильно порушен тяжёлым снарядом. По счастью, никто не погиб. И Николаю приходилось теперь ночевать то в караулке, то по подвалам уцелевших домов. Он научился ценить эти редкие минуты отдыха, когда знаешь, что любая из них может оказаться последней. И теперь почти благодушествовал. Красная артиллерия сегодня ленилась. Лёгкая батарея за Которослью, на Туговой горе, и вовсе помалкивала, от этого на набережной и было так непривычно спокойно. Изредка из-за Волги, со стороны железнодорожного моста, долетало резкое, отрывистое “Пум-м!” – и тут же в городе тряско и раскатисто взрывался шестидюймовый снаряд. День был, наверное, солнечный. Но в небе над всем городом стояла тёмная пелена дыма и пыли. Сквозь неё еле просвечивал стоящий в зените чуть живой солнечный диск. Зрелище это, по правде говоря, было жутким. Будто погасло солнце над Ярославлем, и вместо него подвесили тусклый медный таз. Но Николай уже отучился от подобных эмоций. Стреляют? Чёрт с ними, когда-нибудь перестанут. Тогда и солнце засветит. Может, уже и без него. Убьют – значит, судьба. Не сейчас, и то хорошо. Он давно привык жить только настоящим, теперешним, минутным. В прошлом держаться было не за что. А будущего не было. Он и в добровольцы-то пошёл потому, что надоело тихо гнить, дичать и звереть от бессилия и безнадёги. С оружием-то в руках умереть куда почётнее, чем от самогонки, в петле, в пьяной поножовщине. Служба у Перхурова давала существованию призрачную осмысленность. И этого было достаточно.