Волжское затмение
Шрифт:
Полковник Перхуров и Ангел Любви
Город крупно трясло уже шестой день. Он глох, корчился и горел. В воздухе густо стояла гарь и пыль. Небо казалось чёрно-серым, и на улицах стояли чуть подсвеченные бликами пожаров сумерки. Перхуров приостановился у окна, глянул вниз, на Варваринскую улицу и замер в лёгком ошеломлении. В чёрной, трепещущей на ветерке рясе, высоко и гордо неся на голове белый клобук, посверкивая орденами на груди, к подъезду приближался важный старик с длинной седой бородой. На небольшом расстоянии за ним следовали два рослых плечистых монаха в рясах поскромнее, из грубой, жёсткой материи, в чёрных скуфейках на головах.
“Сам… Сам пожаловал, лично. Вот так раз… – тихо пробурчал себе под нос Перхуров. Привычка говорить самому с собой водилась за ним и раньше, но теперь от бессонницы и напряжения обострилась до крайности. – Что ж, милости просим. Давно бы пора повидаться. И познакомиться наконец-то…”
Познакомиться с митрополитом раньше Перхурову не довелось. Был очень занят организационными делами. Незадолго до выступления у Агафангела побывали Савинков и Лебедев, тогдашний начальник штаба. Митрополит их принял, одобрил в целом их антисоветские устремления, но к идее восстания в Ярославле отнёсся очень сдержанно. А к нему, Перхурову, Агафангел пришёл сам. И очень кстати. Во всей этой суматохе Перхуров как-то забыл про церковь. А зря. Это нужно. Очень нужно сейчас.
– Господин полковник! – раздался в холле второго этажа звонкий и бодрый голос адъютанта Веретенникова. – Митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел просит вашей аудиенции!
– Пригласить. Немедленно, – устало встряхнув головой, приказал Перхуров и прибавил огня в керосиновой лампе на столе. Без неё в зале – даже в полдень! – было темновато.
Раздались мягкие, будто крадущиеся, шаги. И в зал вошёл, будто вплыл, величавый священник. Клобук был безупречно бел, как снег. Налобный крестик сиял драгоценными камнями. На дорогой парчовой рясе серебро длинной, пушистой, раздвоенной бороды достойно сочеталось с серебром орденов Александра Невского, Владимира и Анны. Небольшой разнобой вносила панагия в бриллиантах на золотой цепочке через шею. Митрополит был стар. Но эта старость излучала духовное величие, мудрость и силу. Он, как теперь разглядел Перхуров, вовсе не был высоким, но царственная осанка, преисполненная скромного достоинства походка и манера держаться делали его выше и значительнее. Перхуров чуть оробел. Агафангел уловил эту неловкость и заговорил с лёгким полупоклоном.
– Здравствуйте, Александр Петрович, – голос был глуховат, но не надтреснут. В нём звучали одновременно и властно-покровительственные, и приветливые ноты. – Надеюсь, вы не откажете мне в краткой беседе? – и тонкие жёсткие губы под снегом усов и бороды чуть раздвинулись в миролюбивой улыбке.
– Здравствуйте, владыка, – ответствовал Перхуров и поклонился ему едва не в пояс, долговязо согнувшись, как удочка при подсечке. – Прошу, прошу вас. Присаживайтесь… – и суетливо придвинул Агафангелу тяжёлый, с высокой спинкой, стул. Митрополит, придержав полы рясы, из-под которых проглянули поношенные, но аккуратные, небольшого размера, сапоги, не присел, а воссел на стул, как монарх на трон. Спина осталась прямой, клобук на голове не дрогнул.
Словно околдованный, глядел Перхуров на этого удивительного человека, пытаясь запомнить, не пропустить ни одной его черты. Неудержимо притягивало лицо. Суровое и умудрённое лицо старого воина. Усталые, но жёсткие, цепкие и необычайно живые серые глаза за стёклами очков в проволочной оправе. Прямой, породистый, с тонкими крыльями греческий нос. Старческие сизоватые прожилки на нём. Волевая, упрямая линия рта. Лёгкая усмешка на тонких, плотно сжатых губах – не то учтивость, не то превосходство. Глубокая вертикальная многодумная морщина над переносицей.
А митрополит смиренно и улыбчиво глядел на полковника, как строгий, мудрый, но добрый дедушка на уже взрослого внука.
– Я слушаю вас внимательно, владыка, – чуть склонив голову, проговорил наконец Перхуров.
– Недобрые и тревожные мысли привели меня к вам, Александр Петрович, – покачал головой митрополит и положил крупную, жилистую правую ладонь на край стола. Покровительственно. По-монаршьи. – Я осведомлён о целях вашего выступления. Не могу не отдать должного вашему мужеству и решимости. Но, господин полковник… Город подвергается яростным обстрелам и атакам. Кругом пожары, разрушение, смерть… А главное, гибнут люди. Ни в чём не повинные, простые, мирные люди. Это очень беспокоит и удручает. Я не могу остаться в стороне ни как священник, ни как человек. Позвольте выразить вам в связи с этим мой протест, – и, чуть качнув белым клобуком, владыка легонько прихлопнул ладонью по столу.
Перхуров, конечно, понимал, что митрополит не обойдёт этот вопрос, но не ожидал, что с него начнёт.
– Я понимаю вас, владыка. Уверяю вас, что и моя совесть не молчит. Для меня это тоже очень горько и болезненно. Но, видите ли… Рушится, горит и гибнет не только Ярославль. Вся Россия горит и рушится. Идёт война. А война без жертв не обходится. К сожалению. И это не в моих силах предотвратить… – и Перхуров развёл ладонями.
– Так, – упрямо наклонил голову митрополит, и налобный крестик остро блеснул отражённым светом. – А скажите, Александр Петрович, каким вы видите будущее России? Во имя чего считаете себя вправе приносить такие жертвы? – и немигающие глаза Агафангела уставились на Перхурова пытливо и колюче.
Для Перхурова этот вопрос был самым больным. Он и сам не раз задавал его себе, но ответить никак не получалось. С минуту помолчав, он заговорил.
– Я хочу, чтобы вы поняли меня, владыка. Я не политик. Не вождь. Я – боевой офицер. Мои задачи очень узки и прозаичны. Захватить власть, удержаться, сломить диктатуру большевиков и обеспечить твёрдый порядок на переходный период. А дальше будет решать народ. Вот и всё. Я лишь выполняю свой долг и приказ, – и Перхуров осторожно улыбнулся. В этот момент где-то у Ильинской площади бабахнул тяжёлый снаряд. Здание банка вздрогнуло. Ухнули стёкла. За выцветшими обоями что-то зловеще зашуршало. Агафангел будто не услышал этого.
– Сознаюсь, я в трудном положении, господин полковник, – тяжело вздохнул он. На миг поникли плечи. – Да, большевики и их власть, безусловно, вызывают у меня отторжение. Они закрывают приходы, разоряют храмы и, что хуже всего, расправляются со священнослужителями. Во вверенной мне Ярославской митрополии арестовано около полутора десятков священников. Двое бессудно убиты, – прикрыв глаза, горестно покачал головой Агафангел.
– Вот видите! – подался вперёд Перхуров. Он вдруг разволновался. – Видите! Эти их бесчинства можно остановить только силой. Ответной, хорошо организованной силой. И надеюсь, владыка, что ваше благословение…
– Да погодите вы… – мягко и кротко улыбнулся Агафангел, легко поведя ладонью в воздухе. – Погодите. Да, эту власть можно лишь терпеть как попущение Божье. За грехи наши. Ни для меня, ни для вас, надеюсь, не секрет, что позиции церкви сильно пошатнулись. Случилось это не сегодня. И даже не вчера. И сейчас мы пожинаем горькие плоды прежних ошибок. И так во всём. Не только в церкви.
– Ваши рассуждения, владыка, весьма разумны и мудры, – вздохнул в свою очередь Перхуров. – Но они – для мирного времени. А нынче идёт война.