Волжское затмение
Шрифт:
Перхуров нервно сглотнул и ошеломлённо вытаращился на Агафангела. Вот тебе и раз! Это что ещё за поворот?
– Но вряд ли я порадую вас, господин полковник, – чуть двинул плечами митрополит, и ордена на груди остро сверкнули серебром. – Молебен будет о скорейшем прекращении русской смуты и даровании мира Ярославлю и всей России. Я ничего не скажу ни о христолюбивом воинстве, ни об одолении супостата, хотя и понимаю, что вам этого очень бы хотелось.
– Хотелось бы, не скрою, – вздохнул Перхуров. – Но ничего поделать с вами не могу. Не властен, – и бессильно развёл руками. – А вот большевики бы на моём месте не стали бы разводить церемоний.
– Я это очень ценю, Александр Петрович, – усмехнулся Агафангел. – И, уверяю вас, если бы дело было только во мне, я нашёл бы возможность вам уступить. Ту или иную. Но ставить на вашу сторону церковь мне права не дано. Я знаю, что в отдельных церквах Ярославля уже самочинно прославляют вас как христолюбивых воинов и сулят вам победу над супостатами-большевиками. Они потворствуют смуте, я этого не одобряю, о чём и заявлю публично. И уж совершенно недопустимо участие служителей церкви в военных действиях. Это преступно. Они будут лишены сана.
– Гм… – буркнул Перхуров. – Вы бы не спешили со строгостями, владыка. Мне такие факты неизвестны…
– Вы, господин полковник, или лукавите, или плохо руководите! – хлопнул по столу ладонью Агафангел. Он сердился. Щёки и нос заметно порозовели, углубилась морщина над переносицей, а седые брови сурово изломились. – Кто позволяет вашим людям ставить пулемёты на колокольни? Кто разрешает использовать стены храмов как оборонительные рубежи? Священников можно понять. Они напуганы Советской властью, а ваши временные успехи вскружили им головы. Но они множат этим смертный грех междоусобной войны и, видимо, не понимают, что в случае вашего поражения – а оно, простите, наиболее вероятно – наведут на церковь новую волну расправ! – митрополит чуть отдышался и успокоился. – Печально… Очень удручает, что так далеко всё зашло в России, – уже тише продолжил он. – И для меня истинным супостатом является эта война, эта чудовищная смута, это братоубийство. А истинно христолюбивым – тот, кто её с наименьшими потерями остановит.
– Даже если это будут большевики? – хитро прищурился Перхуров.
– Не провоцируйте, господин полковник. Не теряйте лица, – укоризненно покачал головой митрополит.
– Что ж, владыка, – вздохнул Перхуров. –Есть ли у вас ещё вопросы ко мне?
– Нет-нет. Не буду отнимать ваше драгоценное время. Наши позиции прояснены и сполна изложены. За этим я и приходил, – и митрополит медленно поднялся со стула. – Благодарю вас за откровенность, господин полковник, – почтительно склонил он седую голову в клобуке. Выпрямился.
– Всего вам доброго, владыка. Будьте осторожны. Стреляют… – и Перхуров кивнул в сторону окна.
– Благодарю, Александр Петрович. Бог милостив. Доберусь. И помните, что я всегда готов к новой встрече с вами. До свиданья, – и, резко, по-военному, развернувшись, Агафангел вышел из зала. Перхуров так и остался стоять перед опустевшим стулом. Чуть опомнясь, он подошёл к окну. В сопровождении двоих монахов Агафангел шёл от подъезда к углу Пробойной. И не шёл даже, а именно удалялся своей царственной, плывущей походкой. Лишь временами осторожно поддёргивал рясу, когда переступал через вывороченный колёсами и осколками булыжник мостовой.
Злобно взвыл, пронёсся, упал и лопнул рядом, во дворе, трёхдюймовый снаряд. Полетела из-за стены земля, труха, щепа. Монахи, придерживая скуфьи, опасливо пригнулись. Но не дрогнул владыка. Не сбил походки, не отскочил в сторону и кланяться не стал. Лишь шелохнулся еле заметно в сторону разрыва его белый клобук.
“Железный старик… Железный”, – одними губами прошептал Перхуров, отступил от окна и обессиленно рухнул в кресло. У владыки, конечно, своя игра и свой интерес. И с нами ему ссориться не с руки, и перед красными лицо сохранить надо, если они и в самом деле… Нет, эта мысль невыносима. Но каков старик! Говорит, как колокола льёт. Медь с серебром! Слушать бы его и слушать, хоть и тяжко это… Поистине, человек ушедшего века. Человечище! Но так всё оставить нельзя. Кто знает, чего от него ждать… Опасно. Опасно… И Перхуров, проведя пальцами по вспухшим векам, согнал сон, встал и зашагал по коридору.
Комендант города Верёвкин был в кабинете один. Он восседал за огромным столом управляющего банком и казался маленьким и невзрачным. Увидев входящего Перхурова, он поднялся было, но полковник жестом вернул его на стул.
– Вы один, Иван Александрович?
– Аки перст, – рассмеялся Верёвкин, откинувшись на спинку стула. – Пётр Петрович где-то на позициях. Что-то передать?
– Нет-нет. Я к вам. Это даже хорошо, что вы один, – доверительно проговорил Перхуров. – Только что у меня был митрополит Агафангел…
И полковник вкратце передал генералу Верёвкину суть состоявшейся беседы. Комендант крякнул.
– Эх… М-да, это тот ещё фрукт. Старикан, скажу я вам, не подарок…
– Меня всё это беспокоит, Иван Александрович, – сухо сказал Перхуров. – Нельзя ли попытаться сделать так, чтобы этот молебен не состоялся? Мало ли что может случиться… И вообще как-нибудь убрать старика из города? Для его же безопасности?
– Гм… Гм… – взялся за редкую седую бородку Верёвкин. – С ним не очень-то… – покачал он головой. – Но подумаем. Попытаемся…
– Подумайте, пожалуйста. Хорошо подумайте. И попытайтесь. Это не приказ. Просьба, Иван Александрович. Но настоятельная. Заранее благодарю, – и, не дожидаясь ответа, повернулся и вышел в коридор.
Красное кольцо
Вечер был хмур и удушлив. Уже несколько дней над городом собирался дождь. Тяжёлого воздуха не хватало, голова гудела и кружилась. В неё, больную, сотрясая воздух, то и дело вонзались пушечные выстрелы и глухие разрывы снарядов в центре города. Василий Каморин, согнувшись и низко опустив голову, сидел на скамейке привокзального сквера. Вокруг – у вокзала и на Московской улице – царила обычная военная суета. Прошёл вольным – не в ногу – шагом отряд ткачей с Большой Мануфактуры. Проскакали на взмокших, храпящих лошадях двое верховых: вымотанные, встрёпанные, издалека, должно быть. Шестеро красноармейцев, заросшие, в клокастых бородах, с натугой и грохотом катили в сторону Которосли трёхдюймовое орудие. Пушка упиралась на булыжнике, вздрагивала, подпрыгивала, и нервно, будто длинный чуткий нос, покачивался её ствол. Лихо промаршировал интернациональный взвод. Одеты кто во что – солдатские гимнастёрки, подлатанные кители и френчи, полевые шаровары, обмотки. И липовые русские лапти на ногах. Такой же разнобой был и в лицах. Белели из-под сизой щетины физиономии поляков, проглядывали лёгкой смуглостью под чёрной порослью суховатые мадьярские лица, желтели, блестя хитрыми щёлочками глаз, скуластые китайские. Воевала вся эта иностранная публика порывом и нахрапом. Гибла под кинжальным, грамотно организованным огнём перхуровцев. Но атаковала бойко и яростно.
А из города нёсся тряский, несмолкающий гул снарядных разрывов. Здесь, у вокзала, лишь резко слышалось отрывистое – то ближе, то дальше – баханье пушечных выстрелов.
Трёхдюймовки усиленно обрабатывали Которосльную набережную, Стрелку и берег Волги. А из заволжских далей, со стороны Данилова, вот уже второй день крушила город тяжёлая шестидюймовая артиллерия. В прах и щепки разлетались деревянные дома, валились, как карточные домики, кирпичные здания, бушевали пожары, и даже здесь, за Которослью, в воздухе стояла невыносимая пыль и гарь.