Волжское затмение
Шрифт:
Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад. Навстречу, сгоняя толпу к тротуару, прогремела в сторону Всполья пожарная команда с бочками и помпами. Антон поднял глаза и оторопел. Над Вспольем непроглядным фронтом поднимался чёрный дым. Посвежевший ветерок доносил яростный гулкий треск большого пожара. И висел в воздухе, как реденький снежок, серый пепел. В сочетании с орудийной
Еле переставляя ноги, в жутком, мурашечном оцепенении, как в кошмарном сне, добрёл Каморин до своего дома в Даниловском переулке. Постучал, ожидая увидеть насмерть перепуганную Дашку. “Ей-то что сказать? Что?” – мучительно билось в голове.
Даша открыла калитку. Одета она была в свою блузку с кружевными рукавчиками и длинную юбку, но всё наспех, без оглядки. Вот и обуться не успела, босиком выскочила. Но не испугана, нет. Встревожена только.
Антон шагнул во двор. Даша задвинула засов и, вскрикнув, бросилась ему на шею.
– Антон… Что там? Как там? Я уж чего-чего не передумала! Там стреляют, тут горит… Где ж тебя носило-то? Ой! Да ты испачкался… И нос кровит! – и, качая головой, отступила от него, пристально оглядывая.
– Дашка… Дашка… – простонал Антон, и сквозь заложенные уши собственный голос показался ему чужим. – Всё плохо, Дашка. Всё очень, очень плохо…
– Плохо, Антон, – кивнула она головой и вытерла рукавом глаза. – Пойдём в дом.
– Всполье… – бормотал, как спросонья, Антон. – Всполье горит, вот что страшно. А стреляют – это ничего… Это на Которосли, далеко пока…
– Антон, – робко позвала Даша. – А у нас…
И осеклась.
– Гость у вас, – раздался звучный, сто лет не слышанный, но единственный на свете голос. – Далеко, говоришь? Лиха беда начало…
И в сени шагнул отец Антона, Василий Андреевич Каморин. Он был всё таким же – рослым, подвижным, налитым недюжинной кузнечной силой и добро улыбчивым. Но глаза не смеялись. Хмуро, тревожно и устало глядели они из-под воспалённых век. Всегда круглое, широкое лицо осунулось и побледнело, нос заострился и вытянулся. Густые и лежавшие ранее копной тёмно-русые волосы были коротко острижены, и круглая голова бледно просвечивала в них. В усах обильно проглядывала стальная седина. В свои сорок два года он казался старше и строже. Раньше отец сильно сутулился, но не придавал этому значения. Рабочему человеку, говорил он, выправка ни к чему. Но теперь он весь будто подобрался, подтянулся, выпрямился. В его жизни определённо что-то изменилось. Что – нельзя было понять.
– Отец… Ты… – пробормотал ошеломлённый Антон, утыкаясь в пропахший махоркой, травой и паровозным дымом отцовский пиджак. – Ты… Да как ты здесь? В городе белые, а ты…
– А я – чтоб ты знал. В городе и красные есть, Антоха, – невесело улыбнулся Василий Андреевич. – Я уж третий день здесь. Вот только сегодня до дома дошёл. А мне тут Дашка занятные истории рассказывает. Про Погодина, который Перхуров. Про Виктора Иваныча, который на самом деле Савинков. Тот ещё похлеще Перхурова будет, контра номер один. Спаслись
Антон, вздохнув, с неохотой рассказал отцу и Даше, что видел в городе, как оказался на оцепленной Которосльной набережной и встретился с белым офицером Супониным. О Перхурове говорить было уже нечего: Даша всё знала от отца.
– Ну, что под обстрел полез, это дурак, конечно. Впрочем, не ругаю, – и Василий Андреевич сделал великодушный жест. – Сам таким же был, знаю, каково это… Супонин, говоришь? М-да-а… Меня чуть в расход не пустил, а тебе, видишь, жизнь спас… Ну и ну! – и глотнул остывшего морковного чаю из кружки. Сидели они тут с Дашкой, видимо, долго.
– Как так – в расход? – вытаращился Антон.
– А так… Пулей. Хотел я им помешать, ребята. Не вышло. А теперь туго будет. Ох, туго. Хреновые дела, скажу я вам, – махнул рукой отец.
– Да как? Как же вы допустили? – негодовал Антон. – И гляди, идут ведь к ним! Хорошо идут!
– А так, Антоха, – горько покачал головой Василий Андреевич. – Допустили вот. Слабые слишком были. А они, видишь, силу показали. Вот люди к силе-то и потянулись. Да и как не потянуться: безнадёга кругом, бескормица. И работы нет. Обнищали, оголодали. И обозлились, чего таить… Не хочу пугать вас, но плохо будет всем, – он оглядел Антона и Дашу и опустил глаза.
– Всем? И своим? – распахнула на него Даша свои серые глаза.
– Всем, Дашенька. Это война, – вздохнул Василий Андреевич. – Не так уж силён и страшен этот Перхуров. Страшно вот что. Глядите, – и, взяв со стола нож, он принялся чертить на скатерти круги. – Вот Перхуров с его башибузуками, – и очертил маленький кружок. – Вот с тысячу одураченных людей, которые за них воюют, – и обвёл этот кружок кругом побольше. – А вот весь наш город, – и, насколько хватило руки, провёл он огромный круг по всему столу. – Десятки тысяч безоружных, ни в чём не виноватых людей. Как вы. Как все… Выходит, за вашими спинами эти гады прячутся. Но мы их всё равно разобьём. Они и так уже трупы, от них и от живых-то мертвечиной за версту разит.
Антон с сомнением покачал головой.
– Ты башкой-то не мотай. Всё не хуже меня понимаешь. И люди быстро раскумекают, не дурее тебя. Но мы-то! Какие же мы ещё лопухи! – сокрушённо схватился за виски Василий Андреевич. – Учить нас ещё и учить! Мы-то всех этих контриков чуть не под честное слово отпускали! Ничего. Теперь умнее будем. Попомнят, сволочи! Ишь, повылезли! Ничего, дайте срок! – последние слова отец произнёс глухо и злобно, сквозь сжатые зубы, и от души пристукнул кулаком по столу. Аж самовар подпрыгнул. Жалобно звякнули кружки с чаем. Антон ошеломлённо потряс головой. Василий Андреевич тяжело вздохнул и перевёл дух.
– Вы, ребята, не очень-то смотрите… Злой я, – тихо проговорил он. – Это ничего, это нужно. Я хочу, чтоб вы знали. Через два-три дня здесь будет мясорубка, и вам тут делать нечего. Вас я выведу отсюда. За Которосль. Там наши.
– А что будет с городом, дядя Вася? С людьми? – подала робкий голос Даша. – О людях-то подумали?
– Вот я и думаю о людях. О вас, – раздражённо, скороговоркой, проговорил отец. – А вы в благородство играете. Не время, ребята. И не место. Полетят сюда снаряды – поздно будет одумываться!