Волжское затмение
Шрифт:
Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад. Навстречу, сгоняя толпу к тротуару, прогремела в сторону Всполья пожарная команда с бочками и помпами. Антон поднял глаза и оторопел. Над Вспольем непроглядным фронтом поднимался чёрный дым. Посвежевший ветерок доносил яростный гулкий треск большого пожара. И висел в воздухе, как реденький снежок, серый пепел. В сочетании с орудийной пальбой на Которосли это зрелище было чудовищным и невыносимым. И приступ липкого, безнадёжного ужаса холодно сковал Антона с ног до головы. Далеко ли? Дунет ветер посильнее – и всё тут за одну ночь выгорит. И что? И куда? И как жить? Но тушат же… Вон, поехали. С версту дотуда… Может, и обойдётся ещё. Но что делать? Господи, что делать-то?
Еле переставляя ноги, в жутком, мурашечном оцепенении, как в кошмарном сне, добрёл Каморин до своего дома в Даниловском переулке. Постучал, ожидая увидеть насмерть перепуганную Дашку. “Ей-то что сказать? Что?” – мучительно билось в голове.
Даша открыла калитку. Одета она была в свою блузку с кружевными рукавчиками и длинную юбку, но всё наспех, без оглядки. Вот и обуться не успела, босиком выскочила. Но не испугана, нет. Встревожена только.
Антон шагнул во двор. Даша задвинула засов и, вскрикнув, бросилась ему на шею.
– Антон… Что там? Как там? Я уж чего-чего не передумала! Там стреляют, тут горит… Где ж тебя носило-то? Ой! Да ты испачкался… И нос кровит! – и, качая головой, отступила от него, пристально оглядывая.
– Дашка… Дашка… – простонал Антон, и сквозь заложенные уши собственный голос показался ему чужим. – Всё плохо, Дашка. Всё очень, очень плохо…
– Плохо, Антон, – кивнула она головой и вытерла рукавом глаза. – Пойдём в дом.
– Всполье… – бормотал, как спросонья, Антон. – Всполье горит, вот что страшно. А стреляют – это ничего… Это на Которосли, далеко пока…
– Антон, – робко позвала Даша. – А у нас…
И осеклась.
– Гость у вас, – раздался звучный, сто лет не слышанный, но единственный на свете голос. – Далеко, говоришь? Лиха беда начало…
И в сени шагнул отец Антона, Василий Андреевич Каморин. Он был всё таким же – рослым, подвижным, налитым недюжинной кузнечной силой и добро улыбчивым. Но глаза не смеялись. Хмуро, тревожно и устало глядели они из-под воспалённых век. Всегда круглое, широкое лицо осунулось и побледнело, нос заострился и вытянулся. Густые и лежавшие ранее копной тёмно-русые волосы были коротко острижены, и круглая голова бледно просвечивала в них. В усах обильно проглядывала стальная седина. В свои сорок два года он казался старше и строже. Раньше отец сильно сутулился, но не придавал этому значения. Рабочему человеку, говорил он, выправка ни к чему. Но теперь он весь будто подобрался, подтянулся, выпрямился. В его жизни определённо что-то изменилось. Что – нельзя было понять.
– Отец… Ты… – пробормотал ошеломлённый Антон, утыкаясь в пропахший махоркой, травой и паровозным дымом отцовский пиджак. – Ты… Да как ты здесь? В городе белые, а ты…
– А я – чтоб ты знал. В городе и красные есть, Антоха, – невесело улыбнулся Василий Андреевич. – Я уж третий день здесь. Вот только сегодня до дома дошёл. А мне тут Дашка занятные истории рассказывает. Про Погодина, который Перхуров. Про Виктора Иваныча, который на самом деле Савинков. Тот ещё похлеще Перхурова будет, контра номер один. Спаслись вы, ребята, чудом, но радоваться пока нечему. Всё, кажется, ещё впереди. А вот ты откуда? Чумазый, да вроде и побитый, а? – прищурясь, оглядел он сына. – Где лазил? Признавайся.
Антон, вздохнув, с неохотой рассказал отцу и Даше, что видел в городе, как оказался на оцепленной Которосльной набережной и встретился с белым офицером Супониным. О Перхурове говорить было уже нечего: Даша всё знала от отца.
– Ну, что под обстрел полез, это дурак, конечно. Впрочем, не ругаю, – и Василий Андреевич сделал великодушный жест. – Сам таким же был, знаю, каково это… Супонин, говоришь? М-да-а… Меня чуть в расход не пустил, а тебе, видишь, жизнь спас… Ну и ну! – и глотнул остывшего морковного чаю из кружки. Сидели они тут с Дашкой, видимо, долго.
– Как так – в расход? – вытаращился Антон.
– А так… Пулей. Хотел я им помешать, ребята. Не вышло. А теперь туго будет. Ох, туго. Хреновые дела, скажу я вам, – махнул рукой отец.
– Да как? Как же вы допустили? – негодовал Антон. – И гляди, идут ведь к ним! Хорошо идут!
– А так, Антоха, – горько покачал головой Василий Андреевич. – Допустили вот. Слабые слишком были. А они, видишь, силу показали. Вот люди к силе-то и потянулись. Да и как не потянуться: безнадёга кругом, бескормица. И работы нет. Обнищали, оголодали. И обозлились, чего таить… Не хочу пугать вас, но плохо будет всем, – он оглядел Антона и Дашу и опустил глаза.
– Всем? И своим? – распахнула на него Даша свои серые глаза.
– Всем, Дашенька. Это война, – вздохнул Василий Андреевич. – Не так уж силён и страшен этот Перхуров. Страшно вот что. Глядите, – и, взяв со стола нож, он принялся чертить на скатерти круги. – Вот Перхуров с его башибузуками, – и очертил маленький кружок. – Вот с тысячу одураченных людей, которые за них воюют, – и обвёл этот кружок кругом побольше. – А вот весь наш город, – и, насколько хватило руки, провёл он огромный круг по всему столу. – Десятки тысяч безоружных, ни в чём не виноватых людей. Как вы. Как все… Выходит, за вашими спинами эти гады прячутся. Но мы их всё равно разобьём. Они и так уже трупы, от них и от живых-то мертвечиной за версту разит.
Антон с сомнением покачал головой.
– Ты башкой-то не мотай. Всё не хуже меня понимаешь. И люди быстро раскумекают, не дурее тебя. Но мы-то! Какие же мы ещё лопухи! – сокрушённо схватился за виски Василий Андреевич. – Учить нас ещё и учить! Мы-то всех этих контриков чуть не под честное слово отпускали! Ничего. Теперь умнее будем. Попомнят, сволочи! Ишь, повылезли! Ничего, дайте срок! – последние слова отец произнёс глухо и злобно, сквозь сжатые зубы, и от души пристукнул кулаком по столу. Аж самовар подпрыгнул. Жалобно звякнули кружки с чаем. Антон ошеломлённо потряс головой. Василий Андреевич тяжело вздохнул и перевёл дух.
– Вы, ребята, не очень-то смотрите… Злой я, – тихо проговорил он. – Это ничего, это нужно. Я хочу, чтоб вы знали. Через два-три дня здесь будет мясорубка, и вам тут делать нечего. Вас я выведу отсюда. За Которосль. Там наши.
– А что будет с городом, дядя Вася? С людьми? – подала робкий голос Даша. – О людях-то подумали?
– Вот я и думаю о людях. О вас, – раздражённо, скороговоркой, проговорил отец. – А вы в благородство играете. Не время, ребята. И не место. Полетят сюда снаряды – поздно будет одумываться!